Глава IV «Лестница с незаметными ступенями»

Глава IV

«Лестница с незаметными ступенями»

Если некоторые французские материалисты, как отмечал Маркс, «были по профессии антиметафизики, а именно — физики» (1, 2, 140), т. е. естествоиспытатели (в том числе врачи: Лами, Леруа, Ламетри, Кабанис), то и для остальных фундаментом их философии служило естествознание. Это признают теперь и некоторые западные исследователи. Ж. Пруст справедливо указывает, что начиная с «Письма о слепых в назидание зрячим» Дидро «не переставал собирать факты и наблюдения, способные дать научную основу для материализма» (74, 293). То же говорит в отношении Гольбаха П. Навиль (см. 69). Но задолго до них на этот путь встал Ламетри. Эпиграфом к его философским сочинениям могли быть его собственные слова: «…я делаю… выводы только в результате множества физических наблюдений, которых не будет оспаривать ни один ученый: только за ученым я признаю право на суждение о тех выводах, которые я делаю из этих наблюдений…» (2, 244). «…Рассмотрим добросовестно и беспристрастно, что могут открыть нам наши чувства в отношении материи, субстанции тел… но будем видеть только то, что есть в действительности» (там же, 65); познать то, что «есть в действительности», — вот задача философа. Этой задаче философ следует во всех своих работах, даже там, где он всецело поглощен вопросами этики (например, в «Анти-Сенеке»).

В философских работах Ламетри можно проследить определенный ход мысли. На первом его этапе устанавливается, что есть два подхода к материи. Первый — когда без какого-нибудь ее исследования принимают a priori ее неспособность к самодвижению и заключают о наличии еще одной движущей субстанции. Второй — когда, отказавшись от богословских предрассудков и априорных допущений принимают лишь выводы, вытекающие из опытного исследования природы; при этом подходе признание имманентности движения материи неизбежно.

Следующий этап движения мысли Ламетри— выяснение отношения, существующего между телами, лишенными способности ощущения, и телами, одаренными этой способностью, между неживой и живой материей. Философ исходит из микроскопических наблюдений Мальпиги, Гартсукера и других ученых XVII–XVIII вв., показавших, что лишенное жизни содержимое куриного яйца под действием тепла превращается в живое существо (см. там же, 181). О том же свидетельствовали микроскопические наблюдения (которыми занимался и сам Ламетри) над человеческим плодом на разных стадиях его развития. Наблюдение возникновения живого существа из лишенного жизни семени показывает, что «этот рост изумительно аналогичен прорастанию растений» (там же, 240). Ламетри использует наблюдения Нидгэма, Лами и Кенэ, связывавших жизнь с теплотой.

Он не отождествляет способность материи к самодвижению со способностью некоторых ее форм управлять своими движениями и даже чувствовать. Вопрос об этих способностях для различных «царств» неживой природы философ решает различно. Минералы имеют лишь то общее с живыми телами, что они обладают протяженностью и внутренним источником движения, которым вызывается рост минералов, происходящий постоянно, хотя и гораздо медленнее, чем рост живых тел. «Возможно, что образование минералов происходит согласно законам притяжения…» (2, 255). Растения, как и минералы, — это модификации материи, лишенные ощущений и какой бы то ни было жизни. В этом отношении между растительным царством и царством минералов нет разницы, но в отличие от прочих неодушевленных тел растения питаются, дышат, размножаются, обладают сложно устроенными органами, управляющими этими процессами.

И тут, обращаясь к материалу, накопленному биологами, Ламетри устанавливает: те особенности, которые отличают лишенные чувств безжизненные тела, именуемые растениями, от прочих тел неживой природы, равно свойственны и неживым материальным объектам — растениям, и живым существам — животным. Упоминавшиеся выше открытия, в значительной мере стиравшие казавшуюся до того непроходимой грань между флорой и фауной Земли, привлекают к себе внимание Ламетри; им посвящена работа «Человек-растение», где приведены научные данные, свидетельствующие о далеко идущей аналогии между строением и функциями органов растений, с одной стороны, и органов животных и людей — с другой. «Разве Рейш, Бургаве и другие не нашли в человеке такую же многочисленную сеть сосудов, какую в растениях открыли Мальпиги, Левенгук и Ван-Ройен?» (2, 248). Подобно аналогии между движением соков по сосудам растений и кровообращением у животных и людей существует аналогия между дыханием растений и дыханием животных. Как и животные, растения питаются, получаемая ими при помощи корней «пища разносится по всему пространству» организма (там же, 247). Очень подробно, ссылаясь на Нидгэма и Жоффруа, сопоставляет философ строение и функционирование органов размножения в обоих царствах, показывая, как велико сходство и здесь. Это поразительное сходство между флорой и фауной Земли ученым удалось обнаружить, пишет Ламетри, «благодаря физике… благодаря анатомии, скальпель которой с таким же успехом применяется к растениям, как и к нам и к животным; наконец, больше всего благодаря микроскопическим наблюдениям…» (там же, 256).

Мысль о фундаментальном единстве мира растений и мира животных философ выдвинул еще в 1747 г., когда он писал: «Таково единообразие природы, которое начинают теперь уже понимать, и такова аналогия животного и растительного царства… Возможно даже, что существуют растения-животные, т. е. такие организмы, которые, прозябая, обладают способностью к борьбе подобно полипам или выполняют другие функции, свойственные животным». Позднее Ламетри утвердился в мысли, что большая близость этих форм существования материи друг к другу означает, что должны существовать переходные формы — это «полипы и все растения-животные, покуда еще неизвестные, но которых со временем удастся открыть новым удачливым Трамбле» (2, 240–241; 257). Здесь Ламетри предвосхищает результаты, к которым биология пришла лишь через сто с лишним лет после его смерти.

Установив, что в основе единства флоры и фауны лежит сходная организация, свойственная растениям и животным, философ обращает внимание на то, что именно эта организация отличает растения от минералов, у которых такой организации нет, именно этой организацией обусловлено различие между тем, как существуют минералы, и тем, как существуют растения. А сходство между способом существования растений и способом существования животных всецело обусловлено сходством их организации. Напрашивается вывод: различия между способом существования первых и вторых тоже обусловлены различиями в их организации.

Обсуждая этот вопрос, Ламетри приводит рассуждение Бейля, утверждавшего, что материалист, по мнению которого носитель чувства и мысли («душа») — материя, должен допустить, что и растения, и даже камни мыслят, так как «то, что мыслит в одном теле, должно мыслить и в другом», другими словами, раз то, что мыслит, представляет собой материю, значит, мышление заложено в самой природе любой частицы материи и любая ее частица мыслит. Вот как отвечает на это Ламетри: «Вовсе не природа материальных элементов тел порождает все их разнообразие, но различное расположение их атомов. Таким же точно образом различное расположение волокон одушевленных тел, образованных из земных элементов, крепко спаянных вместе, расположение сосудов, составленных из волокон, перепонок, состоящих из сосудов и т. д., порождают множество различных умов в животном царстве… Если тела других царств природы не обладают ни чувствами, ни мыслями, то это потому, что они не организованы для этого, как люди и животные…» (2, 180–181).

Утверждая, что способность чувствовать и жизнь вообще возникают в материи лишь при определенной ее организации, что сама эта организация, порождающая жизнь, возникает самопроизвольно в силу законов природы, Ламетри предвосхищает положения современной науки. В наши дни эксперименты по получению искусственных протеноидов (белковоподобных соединений), в которых «отмечается хорошо выраженная упорядоченность последовательности аминокислот и их амидов» (28, 137), а также нуклеиновых кислот, показывают, что основой всех жизненных процессов как раз и является определенная «самоупорядоченность», организация материи. То, что жизнь порождается определенной организацией материи, Ламетри обосновывает не просто как логический вывод из всех обычно наблюдаемых явлений природы (что имело место не только у античных мыслителей, но и у ряда философов нового времени), а прежде всего как итог научных исследований, проделанных естествоиспытателями к середине XVIII в.

Эти исследования, утверждает Ламетри, заставляют признать, что растения, у которых «отсутствуют ум и даже чувство», у которых «нет ни страданий, ни наслаждений» (см. 2, 253; 255), и животные различаются лишь тем, что в телах вторых материя более совершенно организована. Подобно тому как способность питаться, дышать, размножаться, отличающая растения от минералов, обусловлена их организацией, способность ощущать, страдать, наслаждаться, отличающая животных от растений, тоже обусловлена их организацией.

Конечно, не только о деталях этой организации, но и — это главное — о том, как известная организация материи порождает в ней способность чувствовать, мы пока еще не знаем. Это неведение, как и всякое вообще, — благодарная почва для деятельности теологов, проповедующих, что способность чувствовать несовместима с природой материи, и призывающих признать за истину их предположение о том, что носительницей чувств и жизни является другая, непротяженная и нематериальная субстанция. В той мере, в какой любая найденная нами в природе зависимость покоится на другой, глубже расположенной и нам еще неизвестной, любая познанная наукой зависимость непонятна. Однако это не обесценивает добытых наукой знаний, не разрешает принимать предположения, противоречащие фактам, установленным научными исследованиями. Гравитационная сила Солнца, например, приводит в движение планеты, не только не соприкасающиеся с Солнцем, но удаленные от него на гигантские расстояния. Ведь и в этой прочно установленной учеными зависимости многое для нас остается непонятным; но разве это дает нам право допустить, что здесь действует какой-то отвергаемый научными знаниями нематериальный фактор? То же справедливо и в отношении предположения о нематериальной субстанции, якобы являющейся носительницей жизни, чувства, говорит философ. Наши знания не позволяют нам допустить такое предположение. «Мы знаем в телах только материю и наблюдаем способность чувствовать только в этих телах. На каком же фундаменте может быть построено идеальное существо, отвергаемое всеми нашими знаниями?» (2, 75).

Таков второй этап хода мысли Ламетри. Науки о растениях и животных ясно показывают, что материя обладает различными способностями на различных ступенях своей организации. На самой низкой ступени ее организации налицо лишь способность образования и роста (а также распада) минералов; при более высокой организации материальные объекты способны питаться, дышать, размножаться, а при еще более сложной организации (при наличии органов чувств, нервов, мозга) материальные объекты обладают еще и способностью испытывать всевозможные переживания. Эти рассуждения вплотную подводят к проблеме человека, к вопросу об отношении между людьми и животными.

Для выяснения этого вопроса Ламетри обращается к современной науке. Выдвинутую еще Аристотелем мысль о необходимости сравнительного изучения строения тел различных животных впервые реализовали современники Ламетри— Л. Добантон и П. Кампер, считающиеся основателями сравнительной анатомии. Существенное развитие исследований в этой области происходит после смерти Ламетри в трудах Ф. Вик д’Азира, Ж. Сент-Илера, и лишь Кювье превращает сравнительную анатомию в самостоятельную науку. Ламетри в первой половине XVIII в. явился одним из первых ученых, понявших значение этих исследований и сделавших философские выводы из результатов, добытых в этой области: «…воспользуемся… — пишет он, — сравнительной анатомией: вскроем внутренности человека и животных. Ибо как познать природу человека, если не сопоставить его строение со строением животных?» (2, 202–203). И в «Естественной истории души», и в «Человеке-машине» автор, который хорошо знал анатомию практически, подробно описывает поразительное сходство органов кровообращения, пищеварения, размножения и т. д. у различных животных и у человека. К мысли, что животные— «наши братья» (Монтень), к которой многие приходили, опираясь на наблюдения повседневной жизни. Ламетри приходит, исходя из данных анатомии и физиологии его времени.

Научные исследования обнаруживают в мире животных различные ступени организации и соответственно — различные степени развития «ума» (психики, как мы бы теперь сказали). «За человеком следуют обезьяна, бобр, слон, собака, лисица и кошка — животные наиболее похожие на человека…» (там же, 203). Далее располагаются менее совершенно организованные существа с более примитивными «умственными способностями». Наиболее близки к нам обезьяны. С обычной для него склонностью к преувеличениям Ламетри пишет, что обезьяну можно обучить речи и тогда она станет мыслящим существом, почти полным подобием человека. Это утверждение отрицается неоднократными заявлениями философа о существовании важных анатомических отличий человека от всех других животных. Но здесь основная задача — подчеркнуть, что «переход от животных к человеку не очень резок». Это не игнорирование существенных отличий людей от животных, а лишь подчеркивание того, что эти отличия проистекают «из способностей тела, которые у человека тоже более совершенны», чем у животных (там же, 207; 134). Единственно, что выделяет людей, — это организация их тела. Она и обусловливает их умственное превосходство: их «совершенство ума сводится к выдающемуся качеству органических свойств человеческого тела…». Впрочем, в одном человек уступает животным: они в большей степени наделены инстинктом. Так что, «несмотря на все… преимущества человека по сравнению с животными, ему может сделать только честь помещение его в один и тот же класс с ними» (там же, 135; 214–215).

Между психикой людей и психикой животных, конечно, есть различия, но основа и тут и там одна и та же; если ее проявления у человека богаче, это всецело объясняется более сложной организацией соответствующих его органов. Поразительно, непостижимо, раздаются возражения, как может материя мыслить! Это невозможно! Ответ Ламетри на подобные возражения таков: во-первых, самодвижение неживой материи не менее поразительно, и все же это факт; во-вторых, еще более поразительна способность ощущать, которой наделена живая материя, животное; что действительно надо признать нелепым, это «идею субстанции, которая, не будучи материей… не знает сама себя и которая научается и разучается мыслить в различные периоды своей жизни» (2, 137), ведь хотя сущность этой загадочной субстанции (как уверяют те, кто ее придумал) заключается в мышлении, но временами (когда человек спит или теряет сознание) она не мыслит. Если нечто нас поражает и кажется невозможным, из этого не следует, что это действительно невозможно: веками считали бесполое размножение невозможным, ныне это прочно установленный факт.

Хотя большинство естествоиспытателей и философов отвергали идею, что материя может чувствовать (и даже мыслить!), в защиту ее выступили в XVII в. такие мыслители, как Спиноза, Гоббс и Гассенди, и врачи-картезианцы Лами и Леруа. А в начале XVIII в. (в 1733 г.) прозвучала крылатая фраза Вольтера: «Я — тело, и я мыслю». Уже после того как Ламетри обстоятельно эту идею обосновал, ее поддержал Мопертюи, а вслед за ним — Дидро. Но в одном отношении позиция этих авторов отличается от позиции Ламетри.

Мопертюи рассуждает так: тела, проявляющие способность чувствовать, возникают из тел, эту способность не обнаруживающих. Но свойство может увеличиваться, уменьшаться, но не возникать там, где его не было, или уничтожаться там, где оно было. Значит, невозможно, чтобы в теле, вовсе лишенном чувств и жизни, возникли чувства и жизнь. Следовательно, любая частица материи обладает сознанием (чувствами, желаниями, разумом), хотя и в малой степени. Подобным образом рассуждал и Дидро, прослеживая цепь метаморфоз, первое звено которой мрамор, а последнее — человек, и приписывая какую-то степень чувствительности и камню. Близок к этому взгляду и Робине. А Ламетри его отвергает; и чувствительность, и мышление, пишет он, возникают в телах, до того лишенных этих способностей, как следствие появления определенной организации.

Итак, все наблюдения и опыты ученых свидетельствуют, что в человеке, в животном, в растении, в минерале перед нами одна и та же материя; лишь от различной степени ее организации зависят наблюдаемые здесь различия. Это — итог третьего этапа развития мысли философа: «Очевидно, во Вселенной существует всего одна только субстанция, и человек является самым совершенным ее проявлением». В материи мы имеем «общую мать всех царств». «Если, — говорит он, — мы спустимся от наиболее развитого в умственном отношении человека к самому низшему виду растений или даже ископаемых», то перед нами предстанет «лестница с незаметными ступенями, которые природа проходит последовательно одну за другой, никогда не перепрыгивая ни через одну ступеньку… На вершине этой лестницы — человек, внизу — растения и минералы, четвероногие, птицы, рыбы, насекомые, амфибии являются промежуточными оттенками» (2, 236; 258).

Когда были опубликованы эти идеи Ламетри, не были еще описаны вымершие виды, некоторые окаменелости были известны, но их значения никто (кроме де Майе) не оценил. Умами ученых прочно владело убеждение, что границы между царствами природы непроходимы, что пропасть отделяет человека от всех прочих живых существ. Один из крупнейших естествоиспытателей того времени, чьи работы составили эпоху в биологии, — Линней был убежден, что не только между «царствами природы», но и между отдельными видами в пределах растительного мира и между видами в пределах мира животных резкие границы, установленные еще при «сотворении мира», совершенно непреодолимы. Точка зрения Линнея была типична для эпохи, все ученые, почти без исключения, ее разделяли. Об ортодоксах и говорить нечего: во всякой попытке ставить под сомнение грани, «установленные творцом», они видели неслыханную ересь.

«Бюффон, быть может, первый ясно увидел искусственный характер этих классификаций и резко выступил против Линнея» (68, 51–52), — пишут Мунье и Лябрусс. Действительно, против резких границ между видами внутри мира растений, а также внутри мира животных Бюффон выступил. Но во-первых, за несколько лет до этого выступления Бюффона появились работы Ламетри. Во-вторых, сделав имевший в XVIII в. большое значение шаг к установлению единства растительных и (отдельно) животных видов, Бюффон отвергал единство флоры и фауны, не говоря уже о единстве, охватывающем всю природу, от камня до человека. В первом томе «Естественной истории» (1749) он писал: «…измышляли бесчисленное множество таких отношений между произведениями природы, каких вовсе нет в действительности: растения сравнивались с животными, полагали, что видят произрастание минералов… строили системы, годные лишь на то, чтобы показать склонность людей находить сходство между объектами, более всего отличными друг от друга» (42, 9). Не исключено, что этот упрек Бюффон адресовал Ламетри точно так же, как возможно, что к выступлению против резких, непроходимых граней между видами Бюффона могли побудить произведения Ламетри, с которыми он, несомненно, был знаком. И почти без колебаний можно признать влияние Ламетри в той идее единства всего живого, какую мы находим в «Системе природы» (1751) Мопертюи. Ссылаясь на эту книгу, отстаивает единство мира Дидро, а за ним — другие французские материалисты, но это происходит позднее, после смерти Ламетри.

В первой половине XVIII в. было установлено (А. Галлером), что мышечное волокно отвечает сокращением не только на раздражение соответствующего нерва, но и на раздражение самого волокна. Наблюдения показали также, что после смерти животного его тело некоторое время продолжает трепетать, а его внутренности сохраняют перистальтическое движение; что инъекция горячей воды вызывает реанимацию (выражаясь современным языком) сердца (опыт Коупера) и такой же эффект вызывает погружение сердца, извлеченного из человеческого тела, в горячую воду (описанное Бэконом); что сердце лягушки на солнце или на горячей тарелке продолжает биться в течение часа, а после этого, если его уколоть, биение его возобновляется (опыт Гарвея и др.); что сердце эмбриона курицы, кролика, собаки, голубя, извлеченное из тела, продолжает долго биться (опыты Бойля и Стенона). Особенно большое значение Ламетри придавал опытам с полипами, в которых обрезки полипа не только двигались, но и становились самостоятельными существами.

Опираясь на эти весьма скудные данные, Ламетри выдвигает новую и смелую в XVIII в. мысль, что каждая частица живого тела «заключает в себе более или менее выраженную способность к движению в зависимости от потребности, которую она в нем имеет», что она способна отвечать специфическим для нее движением на получаемые раздражения, т. е. обладает тем, что в наше время называется раздражимостью. Лишь много позднее, когда был накоплен соответствующий экспериментальный материал, биология пришла к этому выводу. Но Ламетри, значительно опередившему науку своего времени, казалось, что материал, имевшийся в распоряжении его современников, дает все основания для такого заключения. «Я привел, — писал он, — больше, чем нужно, фактов для бесспорного доказательства того, что любое волоконце, любая частица организованного тела движутся в силу свойственного им самим начала и что такого рода движения совсем не зависят от нервов, как это бывает в движениях произвольных…» (2, 228).

По справедливому замечанию Роджероне, философ здесь пошел значительно дальше естествоиспытателей своего времени, он «не только обобщил данные многих опытов над мышечным раздражением, но и провозгласил раздражимость свойством не одних мышц, а всякой организованной ткани» (75, 122). Тем самым был выдвинут важный естественнонаучный аргумент в пользу единства всех форм живой природы.

Исследования развития эмбриона, выполненные Сваммердамом, де Граафом, Левенгуком, Мальпиги тогда, когда микроскопическое наблюдение изменений, претерпеваемых половыми клетками, было еще невозможно, привели этих ученых к выводу, что на любых стадиях своего развития эмбрион содержит в миниатюрном виде все элементы взрослого организма, формирование которого сводится к увеличению составных частей зародыша. Эта концепция — преформизм, — распространившаяся в конце XVII в., господствовала в естествознании XVIII в., ее разделяли Галлер, Ш. Бонне и почти все другие видные биологи века.

Преформизм, отрицание возникновения чего-либо нового в процессе развития от зародыша до взрослой особи, вполне гармонировал с царившим в XVIII в. мировоззрением, центром которого является представление об абсолютной неизменяемости природы. Согласно этому взгляду, природа, каким бы путем она сама ни возникла… оставалась всегда неизменной… (1, 20, 348–349). Неизменность приписывали и небесным телам, и поверхности Земли, и ее флоре и фауне. Взгляда Линнея, считавшего, что и число видов растений и животных, и все их особенности не изменялись с «сотворения мира», придерживались ученые (Ш. Бонне и др.) почти так же единодушно, как богословы.

С преформизмом и представлением о неизменности живой и неживой природы сочетался финализм — объяснение строения растительных и животных организмов «конечными причинами», т. е. целями, к достижению которых бог направляет строение тела и поведение всего живого. Хотя в XVIII в. господствовала эта плоская телеология, материалистическая философия «настойчиво пыталась объяснить мир из него самого, предоставив детальное оправдание этого естествознанию будущего» (1, 20, 350).

Убедительным подтверждением этой мысли Энгельса является деятельность Ламетри. Ламетри выступил и против господствующего представления о неизменности видов, и против преформизма, и против финализма (ср. 29, 61). Он был первым (и длительное время единственным) автором, поддержавшим гипотезу де Майе, было бы «более правильным, — пишет Ламетри, — предположить, что море, которое, вероятно, первоначально покрывало поверхность нашей планеты, было плавучей колыбелью всех существ…» (2, 399). Отрицание того, что поверхность Земли была «от сотворения мира» в точности такой, какова она ныне, было в то время неслыханной дерзостью.

Особенно интересны высказывания Ламетри о прошлом флоры и фауны. Ученые были убеждены в их неизменности. Единственным естествоиспытателем, поставившим под сомнение эту неизменность, был Бюффон. Но прошло немало лет после смерти Ламетри, прежде чем Бюффон отважился на это. Еще в 1753 г. он писал: «Однажды признав, что у растений и животных имеются семьи, что осел принадлежит к семье лошади и отличается от нее лишь потому, что выродился, можно будет равно сказать, что обезьяна принадлежит к семье человека и что она лишь выродившийся человек», а это привело бы к возмутительному, противоречащему Библии взгляду, будто «все животные произошли от одного животного, которое, совершенствуясь и выражаясь, с течением времени произвело все прочие породы животных» (42, 354; 355). Лишь в 1766 г., когда обнаружилось, что некогда существовали давно вымершие мамонты, Бюффон допускает возможность, что вымирали и другие виды, что возникали виды, ранее не существовавшие. Такова была позиция самого радикального ученого из естествоиспытателей.

Для отношения философов к этому вопросу типична точка зрения Вольтера, считавшего неизменность живой и неживой природы такой бесспорной истиной, что он поднял на смех книгу де Майе. Лишь Дидро высказался за изменчивость видов уже в «Письме о слепых…» (1749) и в «Мыслях об объяснении природы» (1754). В целом же идею развития видов в первой половине века не поддерживал почти никто. Сама эта идея очень древняя, ее разрабатывали еще Гераклит, Ксенофан, Демокрит, Эпикур, Лукреций. Новаторство Ламетри состояло не только в защите концепции, представлявшейся нелепой почти всем образованным его современникам, но и в выдвижении естественнонаучных доводов в пользу этой концепции, и в последовательном ее проведении вплоть до вывода, что и человек — продукт эволюции видов.

Еще в 1747 г. философ писал, что до возникновения языка наши предки были животными и отличались от прочих животных лишь «тем, чем обезьяна отличается и в настоящее время». Тогда у них не было мышления. Лишь постепенно, в течение длительного времени эти животные превратились в людей. В «Системе Эпикура» (1750) эволюционная концепция изложена подробно: первые поколения живых существ были либо лишены каких-нибудь необходимых органов, либо эти органы были плохо устроены, «только те животные могли выжить, сохраниться и размножиться, у которых… не отсутствовало ничего существенного», лишенные же чего-то абсолютно необходимого «должны были умереть или весьма скоро после появления на свет, или… не произведя потомства» (2, 394). «Материи пришлось пройти через бесчисленное количество всяких комбинаций прежде, чем… различные породы достигли того совершенства, какое они имеют…» Результат этого процесса — человек. Устроенный совершеннее нижестоящих животных, он возникает позднее их. «…Предполагать, что люди того и другого пола существовали всегда в готовом виде», значило бы допустить нечто маловероятное, даже невозможное (там же, 395; 393). В середине XVIII в. нелегко было найти естественнонаучные доводы в пользу эволюционной теории. Но Ламетри мобилизует все, что можно было найти: знакомый ему материал сравнительной анатомии, говорящий о родстве между видами животных и человеком, данные науки его времени о связи между строением органа, его функцией и потребностью животного. Он выдвигает мысль, что возникновение новой потребности, порожденное изменением условий жизни, приводило рано или поздно благодаря естественному отбору к возникновению соответствующего органа: здесь в известной мере предвосхищалась идея Ламарка. Чем меньше потребностей у данного вида и чем они беднее, тем ниже ступень «лестницы» живых существ, на которой этот вид находится.

Ламетри привлекает данные собственных наблюдений и наблюдений других ученых над людьми, от рождения лишенными некоторых органов. Если такое случается ныне, то на заре эволюции это случалось чаще; позднее, по мере выживания лишь существ, лучше организованных, такие случаи стали реже (см. там же, 395). С этой мыслью тесно связан отстаиваемый Ламетри взгляд, что в развивающемся из сперматозоида зародыше возникают органы и особенности, которых ни в сперматозоиде, ни в зародыше на ранних стадиях не было, что у родившейся особи в процессе ее жизни тоже возникают черты, каких она не имела при рождении. Защищая эту точку зрения эпигенеза, выступая против преформизма, философ доказывал, что и в развитии видов (филогенез), и в развитии индивидов (онтогенез) происходит не просто рост того, что было, а возникновение новых, ранее не существовавших органов и свойств.

Все рассуждения Ламетри по этому вопросу направлены против финализма. В силу законов природы, пишет он, из тысячи животных со случайно возникшими вариантами зрительного органа должно было выжить не более двух особей, у которых оказался удачный вариант и которые смогли дать потомство. «Природа создала глаза совсем не с той целью, чтобы видеть», и вообще никакой цели при возникновении различных органов никто не преследовал. Их возникновение— неизбежный результат естественного процесса. «Подобно тому как в силу некоторых физических законов невозможно, чтобы у моря не было приливов и отливов, точно так же благодаря определенным законам движения образовались глаза, которые видят, уши, которые слышат, нервы, которые чувствуют, язык, то способный, то неспособный к речи в зависимости от его организации; наконец, эти же законы создали органы мысли». Сходство произведений природы с тем, что создают люди, преследуя известные цели, приводит к «соблазну предположить, что она имеет некую цель» (2, 396; 398; 397). На деле это сходство — следствие того, что люди подражают природе.

Вместе с развитием видов эти доводы обосновывают единство живой природы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.