ГЛАВА 1 УПОТРЕБЛЕНИЕ ЯЗЫКА

ГЛАВА 1

УПОТРЕБЛЕНИЕ ЯЗЫКА

К языку, как и к другим вещам, значение которых казалось непостижимым, таким, как дыхание, кровь, пол, молния, с того времени, как у людей появилась способность фиксировать свои мысли, было всегда суеверное отношение. Дикари боятся открыть врагу свое настоящее имя, чтобы он не использовал его во враждебных магических действиях. Ориген уверяет нас, что языческие колдуны могли достигнуть большего употреблением священного имени Иеговы, чем употреблением имен Зевса, Озириса или Брахмана. Привычное чтение мешает нам обратить внимание на лингвистическое ударение заповеди: «Не приемли Имени господа Бога твоего всуе». Привычка суеверного отношения к языку не исчезла еще и теперь. «В начале было Слово», — говорит Евангелие от Иоанна, и при чтении трудов некоторых логических позитивистов меня соблазняет мысль, что этот плохо переведенный текст из Евангелия служит выражением их взглядов.

Философы, будучи народом книжным и теоретическим, интересовались языком главным образом как средством высказывания каких-либо утверждений и передачи информации, но это только одна и, возможно, не самая основная его функция. Какова функция языка для сержанта воинской части? С одной стороны, для него существует язык слов команды, предназначенный для того, чтобы вызывать однообразные и одновременные движения у определенного числа слышащих команду; с другой стороны, существует язык ругательств, предназначенный для приведения к покорности тех, кто не сделал ожидаемых движений. Ни в одном из этих случаев, кроме исключений, слова не служат для констатации фактов или передачи информации.

Язык может служить для выражения эмоций или для того, чтобы влиять на поведение других. Каждая из этих функций; может быть выполнена, хотя и с меньшим успехом, при помощи доречевых средств. Животные издают крики боли, а дети, до того как научаются говорить, могут выражать гнев, недовольство, желание, радость и целую гамму чувств криками и разного рода звуками. Овчарка выражает повеления своему стаду средствами, резко отличающимися от тех, которые употребляет пастух по отношению к ней самой. Между такого рода шумами и речью нельзя провести резкую грань. Когда зубной врач причиняет вам боль, вы непроизвольно можете застонать; это не считается речью. Но если он говорит: «Дайте мне знать, если вам будет больно», — и вы затем издадите тот же стон, то этот стон становится уже речью и, более того, речью, предназначенной для передачи информации. Этот пример иллюстрирует тот факт, что в материале языка, как и в других его сторонах, имеет место непрерывная градация от поведения животного до поведения самого педантичного ученого и от доречевых шумов до отточенной дикции лексикографа.

Звук, выражающий эмоцию, я буду называть «восклицанием». Повеления и восклицания можно различать уже в шумах, издаваемых животными. Когда клушка клохчет своим цыплятам, она произносит повеления, но когда она пронзительно кричит в ужасе, она выражает эмоцию. Но, как явствует из вашего стона у зубного врача, восклицание может передавать информацию, и посторонний наблюдатель не сможет сказать, имеет оно этот смысл или нет. Стадные животные издают особые шумы, когда они находят пищу, что служит средством привлечения внимания других членов стада, слышащих эти шумы, но мы не можем узнать, выражают ли эти шумы только удовольствие или предназначены утверждать, что «здесь пища».

Когда животное так устроено, что определенная ситуация вызывает у него определенного вида эмоцию, а определенного вида эмоция вызывает определенный вид шума, то этот шум передает наблюдателю две информации: во-первых, что животное переживает определенную эмоцию и, во-вторых, что налицо имеется определенная ситуация. Звук, издаваемый животным, есть явление общественное, а ситуация лишь может быть общественной — например, наличие косяка рыбы, если животное — морская чайка. Крик животного может действовать на других представителей данного вида непосредственно, и мы тогда скажем, что они «понимают» этот крик. Но это значит — предполагать «психическое» промежуточное звено между слышанием крика и реакцией тела на звук, тогда как нет никакого основания предполагать такое промежуточное звено, за исключением случаев, когда ответ замедлен. Большое значение языка связано с замедленными ответами, но я пока не собираюсь заниматься этим вопросом.

Язык имеет две первичные функции: функцию выражения и функцию коммуникации. В его наиболее примитивных формах он мало отличается от некоторых других форм поведения. Человек может выразить свое горе вздохом или выражениями «Ох!» или «Горе мне!». Он может сообщить что-либо указательным жестом или словом: «Смотри». Выражение и коммуникация не обязательно разделяются; если вы говорите:

«Смотри», — когда видите привидение, но вы можете сказать это тоном, который выражает ужас. Это относится не только к элементарным формам языка; в поэзии и особенно в песнях эмоция и информация передаются одними и теми же средствами. Музыка может рассматриваться как форма языка, в которой эмоция отделена от информации, тогда как телефонная книга дает информацию без эмоции. Но в обыкновенной речи обычно присутствуют оба элемента.

Коммуникация состоит не только в передаче информации; в нее должны быть включены приказы и вопросы. Иногда эти виды речи едва отделимы друг от друга; если вы прогуливаетесь с ребенком и говорите: «Лужа!» — то в информацию включается приказание: «Не наступай в нее!» Передача информации может происходить только благодаря тому факту, что информация интересует вас, или если предполагается, что она может повлиять на поведение. Если вы только что видели происшествие на улице, то вы пожелаете сообщить о нем вашим друзьям потому, что ваше сознание заполнено им; но если вы говорите ребенку, что шестью семь сорок два, то вы делаете это просто в надежде повлиять на его (словесное) поведение.

Язык имеет два взаимосвязанных достоинства: первое — то, что он социален, и второе — что он является для общества средством выражения «мыслей», которые иначе остались бы личным достоянием. Без языка или какого-либо доязыкового аналога наше познание окружающей нас действительности было бы ограничено тем, что дают нам наши собственные органы чувств, и теми выводами, которые может дать наша наследственная конституция; с помощью же речи мы в состоянии узнать то, что рассказывают другие, и рассказать о том, что больше не воспринимается, а только вспоминается. Когда мы видим или слышим что-либо такое, чего наш компаньон не видит или не слышит, мы часто можем обратить его внимание одним только словом «смотри», или «слушай», или даже только жестами. Но если полчаса назад мы видели лису, то невозможно довести этот факт до сознания другого без помощи языка. Это зависит от того, что слово «лиса» относится одинаково как к лисе видимой, так и к лисе вспоминаемой, и то, что мы помним, являясь само по себе личным, может быть сделано достоянием других посредством произнесенных звуков, имеющих общественный характер. Без языка доступной передаче была бы только та часть нашей жизни, которая состоит из всеми испытываемых ощущений, и то только для тех, кто по своему местоположению был бы в состоянии воспринимать одно и то же с нами.

Из дальнейшего будет видно, что полезность языка зависит от различия между общественным и личным опытом, имеющего большое значение в отношении эмпирической основы физики. Это различие в свою очередь зависит отчасти от физиологии, отчасти же от постоянства звуковых волн и световых квантов, которые делают возможными две формы языка — устную и письменную речь. Таким образом, язык зависит от физики и не мог бы существовать без тех приблизительно независимых причинных цепей, которые, как мы увидим, делают возможным физическое познание; и поскольку общественный характер чувственно воспринимаемых объектов только приблизителен, постольку относящийся к ним язык с общественной точки зрения не вполне точен. Едва ли нужно говорить, что я не утверждаю, что существование языка требует знания физики. Все, что я хочу сказать, это то, что язык был бы невозможен, если бы физический мир фактически не имел определенных свойств и черт, и что теория языка в определенных пунктах зависит от познания физического мира. Язык есть средство превращения нашего личного опыта в опыт внешний и общественный. Собака не может рассказать свою автобиографию; как бы красноречиво она ни лаяла, она не может сообщить вам, что ее родители были хотя и бедными, но честными собаками. Человек же может сделать это и делает это путем корреляции «мысли» с общественными ощущениями.

Язык служит не только для выражения мыслей, но и делает возможными мысли, которые без него не могли бы существовать. Иногда думают, что не может быть мысли без языка, но я не могу с этим согласиться: я считаю, что может быть мысль и даже истинное и ложное верование и без языка. Но, хотя это и может быть, все-таки нельзя отрицать, что все хорошо отработанные мысли требуют слов. Я могу в известном смысле знать, что у меня пять пальцев на руке, и без знания слова «пять», но если я не усвоил языка арифметики, я не могу знать, что население Лондона равно приблизительно восьми миллионам, как не могу иметь вообще никакой мысли, точно соответствующей тому, что утверждается в предложении: «отношение длины окружности круга к его диаметру равно приблизительно 3,14159». Язык, однажды возникнув, приобретает некоторый вид автономии: мы можем знать, особенно в математике, что такое-то предложение утверждает нечто истинное, хотя то, что оно утверждает, слишком сложно для понимания даже наиболее развитого ума. Рассмотрим вкратце то, что психологически происходит в таких случаях.

В математике мы начинаем с довольно простых предложений, которые, как мы убеждены, доступны для нашего понимания, и далее, посредством правил вывода, которые, как мы также убеждены, доступны для нашего понимания, строим все более и более сложные символические предложения, которые, если наши исходные положения истинны, должны быть истинными, что бы они ни значили. Как правило, необходимо знать, что они «значат», если их «значение» принимается за мысль, которая могла бы прийти в голову математическому гению, обладающему сверхчеловеческими способностями. Но существует и другой вид «значения», на который опирается прагматизм и инструментализм. Согласно тем, кто принимает этот вид «значения», роль сложного математического предложения состоит в том, чтобы давать правило для практических действий в определенных случаях. Возьмем, например, вышеприведенное положение об отношении длины окружности круга к его диаметру. Допустим, что вы пивовар и что вам нужны обручи определенного диаметра для ваших пивных бочек. В этом случае положение об отношении окружности к диаметру дает вам правило, при помощи которого вы можете рассчитать, сколько вам понадобится материала для обручей. Это правило состоит из нового суждения о каждой десятичной доле, и нет поэтому необходимости стремиться к пониманию его значения в целом. Автономия языка позволяет вам воздерживаться от скучного процесса истолкования, за исключением особых критических моментов.

Имеются два других очень важных употребления языка: он дает нам возможность вести наши дела с внешним миром посредством знаков (символов), которые имеют (1) определенную степень постоянства во времени и (2) значительную степень дискретности в пространстве. Каждое из этих достоинств больше проявляется в письме, чем в устной речи, но никоим образом не отсутствует полностью и в ней. Допустим, что вашего друга зовут мистер Джоунз. Его очертания с физической точки зрения довольно неопределенны как потому, что он непрерывно теряет и приобретает электроны, так и потому, что каждый электрон, имея распределение по энергии, не имеет резкой границы на определенном расстоянии от своего центра. Поэтому внешние очертания мистера Джоунза имеют в себе нечто призрачно-неосязаемое, что никак не ассоциируется с видимой плотностью вашего друга. Нет никакой необходимости вдаваться в тонкости теоретической физики, для того чтобы показать, что мистер Джоунз есть некая печальная неопределенность. Когда он стрижет свои ногти, то в этом процессе есть определенный, хотя и короткий, период времени, когда нельзя сказать, продолжают ли еще обрезки его ногтей быть частью его самого или уже нет. Когда он кушает баранью котлету, то можно ли точно установить момент, когда котлета становится частью его самого? Когда он выдыхает углекислый газ, то является ли этот последний частью его самого, пока он не выйдет из его ноздрей? Даже если мы дадим на этот вопрос утвердительный ответ, все же окажется, что есть такой период времени, в течение которого остается неясным, прошли определенные молекулы газа через его ноздри или еще нет. Так или иначе, все же остается неясным, что еще является частью мистера Джоунза, а что уже не является. Так обстоит дело с пространственной неопределенностью.

Такая же проблема возникает и в отношении времени. На вопрос: «На кого вы смотрите?» — вы можете ответить: «На мистера Джоунза», — хотя вы видите его то анфас, то в профиль, то сзади, то, возможно, бегущим, то дремлющим в кресле. На другой вопрос, а именно: «О чем вы думаете?» — вы можете ответить: «О мистере Джоунзе», — хотя в действительности ваши мысли могут быть весьма различными и о различном: о мистере Джоунзе в его детстве, о недовольстве мистера Джоунза по поводу опоздания завтрака, о том, как мистер Джоунз принял известие о получении им титула сэра, и так далее Во всех этих случаях мысли ваши весьма различны, но для многих практических целей удобно рассматривать их как относящиеся к одному общему для них объекту, обозначаемому названием «мистер Джоунз». Это имя, особенно будучи напечатанным, хотя и не может полностью избежать неопределенности и изменчивости, свойственных всем физическим объектам, все же подвержено им в меньшей степени, чем сам мистер Джоунз. Печатные оттиски двух слов «мистер Джоунз» гораздо больше походят друг на друга, чем два зрительных образа, например бегущего мистера Джоунза и (по памяти) мистера Джоунза, когда он был ребенком. И каждый из этих образов, будучи печатно выражен, изменяется гораздо медленнее, чем сам мистер Джоунз: он (образ) не ест, не дышит и не стрижет своих ногтей. Имя, соответственно, дает большую, чем что-либо другое, возможность думать о мистере Джоунзе как о единой квазипостоянной субстанции, что хотя и неверно, но зато удобно в повседневной жизни.

Язык, как видно из рассмотренного выше примера с мистером Джоунзом, есть хотя и полезное и даже необходимое, но опасное орудие, поскольку он начинает с предположения об определенности, дискретности и мнимой постоянности объектов, каковыми свойствами, как, по-видимому, доказывает физика, объекты на самом деле не обладают. Поэтому философ попадает в тяжелое положение, когда старается использовать язык для разрушения тех ошибочных мнений, основой которых является сам язык. Некоторые философы, которые отступают от проблем, неясностей и сложностей, связанных с этой задачей, предпочитают приписывать языку качество автономности и стараются забыть, что язык предназначен относиться к фактам и облегчить связь с окружающей действительностью. До какого-то предела такая трактовка языка имеет большие преимущества: логика и математика не сделали бы таких успехов, если бы логики и математики все время помнили, что символы, с которыми они работают, что-то значат. «Искусство для искусства» — есть максима, вполне законная в логике, так же как и в живописи (хотя ни в той, ни в другой она не составляет полной истины). Возможно, что пение началось случайно в процессе ухаживания и что его биологическая функция состояла в том, что оно благоприятствовало половым отношениям, но этот факт (если только это действительно факт) не помогает композитору сочинять хорошую музыку. Язык полезен, когда вы хотите заказать кушанье в ресторане, но этот факт подобным же образом не имеет значения для чистого математика.

Философ, однако, должен искать истину, жертвуя даже красотой, и при изучении языка не должен позволять себе соблазняться песнями сирен математики. Язык по своему происхождению прозаичен и служит практическим целям, используя грубые, застывшие приближения к действительности, которые сначала не имели в себе никакой красоты и обладали лишь очень ограниченной степенью истинности. Последующее совершенствование слишком часто происходило скорее по эстетическим, чем по научным мотивам, однако из исследования, к которому мы теперь приступаем, эстетические мотивы должны быть хотя и не без сожаления, но безжалостно изгнаны.