(4) Правильное и неправильное употребление эпистемологических терминов

(4) Правильное и неправильное употребление эпистемологических терминов

В словарь терминов, которыми традиционно описываются интеллектуальные способности и операции, входят следующие слова и выражения: «суждение», «доказательство», «концепция», «идея», «абстрактная идея», «понятие», «высказывание суждений», «вывод», «вывод заключений из посылок», «рассмотрение высказываний», «классификация», «обобщение», «выведение умозаключений посредством индукции», «познание», «представление», «интуиция», «мышление», «дискурсивное мышление». Такие выражения не используются обычными людьми, но теоретики говорят на этом языке так, как если бы только с их помощью можно было дать корректное описание того, чем в конкретный момент был занят конкретный человек. Например, согласно этой позиции, можно или даже нужно в какое-то время описывать Джона Доу так, как если бы он проснулся и начал высказывать суждения, постигать нечто, классифицировать или абстрагировать; как если бы он потратил более трех секунд на то, чтобы принять утверждение или прийти от неких посылок к заключению; как если бы он сидел на заборе и попеременно то свистел, то дедуцировал; как если бы, перед тем как кашлянуть, он совершил акт интуиции.

Вероятно, большинство людей почувствуют оттенок нереальности в такого рода рекомендациях по описанию биографических эпизодов. Собственные рассказы Джона Доу о себе не содержат подобных терминов или слов, которые легко переводятся в такую терминологию. Предположим, ему зададут следующие вопросы: «Сколько когнитивных актов он осуществил до завтрака и что он при этом чувствовал? Устал ли он от этого? Понравился ли ему переход от посылок к заключению, соблюдал ли он при этом осторожность или действовал опрометчиво? Застал ли его звонок на завтрак на полпути между его посылками и заключением? Когда именно он в последний раз высказал суждение или сформулировал абстрактную идею, что произошло с ними, когда он закончил их высказывать, кто его этому научил? Является ли представление быстрым или постепенным процессом, легким или трудным; может ли он растягивать его или уклониться от того, чтобы его совершать? Сколько примерно ему понадобилось времени, чтобы рассмотреть утверждение, и отличался ли образ этого утверждения на более поздних этапах рассмотрения от того, который был у него поначалу? Было ли это больше похоже на бессмысленное глазение или на детальный осмотр?» Джон Доу не поймет, с чего и как начать ответ на подобные вопросы. Он может легко и уверенно отвечать на вопросы о случаях из своей жизни, о которых он действительно сообщает, но он ничего не может сказать о тех эпизодах, о которых, как полагают эпистемологи, он должен уметь сообщать.

Кроме того, считается, что эти постулированные когнитивные акты и процессы проходят за закрытыми дверями. Мы не можем наблюдать то, как они происходят в жизни Джона Доу. Он один мог бы сообщить об их наличии, но, к сожалению, он никогда не разглашает вещи подобные рода. Мы сами, сколь бы мы ни прониклись этой доктриной, никогда не сообщаем о подобных явлениях внутренней жизни, и причина того, почему мы так поступаем, ясна. Факты биографии, рассказанные в этих идиомах, являются мифами, что означает, что эти идиомы, или некоторые из них, имеют адекватное применение, однако их употребление при описании того, что в определенный момент делали или переживали люди, будет неверным. Тогда в каком случае они будут применяться адекватно и почему будет ошибочным их употребление при описании человеческих действий и переживаний?

Когда мы читаем напечатанный научный труд или машинописный отчет следователя, когда слушаем лекцию историка о некой военной кампании, то нам реально предъявляются аргументы, которые могут быть названы «умозаключениями» или «доказательствами»; нам предлагаются выводы, которые могут быть названы «вердиктами», «заключениями» или «суждениями»; мы обнаруживаем операции с абстрактными терминами, которые можно обозначить как «абстрактные идеи» или «понятия»; нам предлагаются классифицирующие утверждения, о которых можно сказать, что в них нечто подводится под какую-либо «категорию», и т. д. Сравнительная анатомия частей, суставов и нервов уже построенных теорий является вполне законной, правильной и необходимой областью исследования, и термины, с помощью которых в ней классифицируются эти элементы, необходимы для обсуждения истинности и согласованности определенных теорий, а также для сравнения методов различных наук.

В таком случае у нас могут спросить: «Почему нельзя описывать в подобных идиомах соответствующие этапы теоретизирования, если их позволительно применять при характеристике фрагментов опубликованных теорий? Если выраженные в печатном виде теории содержат утверждения определенных посылок и заключений, почему мы не можем сказать, что, обдумывая эту теорию, мы осуществляем соответствующие этим посылкам и заключениям когнитивные акты? Если в книге есть аргументация, разве это не означает, что в биографии мыслителя, который открыл то, что рассказывается в книге, должны были иметь место соответствующие эпизоды познания импликации? Если в отчете детектива содержится такой абстрактный термин, как „алиби“, не должно ли отсюда следовать, что в ходе расследования у него имел место внутренний эпизод обладания соответствующей абстрактной идеей алиби? Разумеется, теории, напечатанные в книгах или изложенные в лекционных аудиториях подобны следу, оставленному прежде ступившей здесь ногой. Вполне законно прямое применение некоторых предикатов, относящихся к отпечатку ноги, которая его оставила, и выведение некоторых других утверждений, описывающих ноги из других предикатов, характеризующих след. Почему же тогда мы не можем сходным образом поступать с операциями теоретизирования, описывая их посредством предикатов, переносимых или выведенных из предикатов, характеризующих текущую работу теоретика. Из каких других причин могут проистекать подобные следствия?»

Этот последний вопрос, который я настойчиво вкладываю в уста защитников критикуемой мною традиции, показывает, как мне кажется, саму природу этого мифа. Это один из вариантов того старого каузального мифа, который мы уже рассмотрели и опровергли. А именно: это пара-механическая гипотеза, специфически применяемая к отдельным фрагментам дидактической прозы, входящим в положения теорий.

Эта аргументация может быть продолжена следующим образом. Должны протекать особые внутренние процессы абстрагирования, категоризации, рассуждения, иначе что же еще служит причиной появления в опубликованных теориях абстрактных терминов, классифицирующих высказываний и умозаключений? Должны протекать скрытые процессы дискурсивного мышления, иначе как могли бы в публичных лекциях или в печати появиться теоретически значимые пассажи? Или если мы попытаемся высказать эту пара-механическую позицию посредством излюбленного глагола «выражать», то должны существовать ментальные акты перехода от посылок к заключениям, поскольку характерные для теоретических текстов предложения с «потому что» и «поэтому» являются значимыми и, следовательно, выражают соответствующие им дополнительные когнитивные операции, протекающие в сознании теоретика. Каждое значимое выражение имеет смысл, так что, когда непосредственно употребляется некое выражение, где-то должен быть в наличии его смысл. И этот смысл может существовать только в виде мысли, которая имеет место в приватном потоке сознания говорящего или пишущего. Вероятно, если бы эпистемологи уделяли столько же внимания арифметическим и алгебраическим вычислениям, сколько они уделяют геометрическим доказательствам, то они бы стали приводить, что вполне последовательно, аналогичную аргументацию, чтобы доказать, что за нашим постулированным «Железным Занавесом» имеют место ментальные процессы сложения, вычитания, умножения и деления. Мы бы услышали от них, что помимо таких ментальных актов, как понятие, суждение и умозаключение, есть также когнитивные акты сложения, вычитания и деления. Нам могли бы даже приписать соответствующие природные способности: способность деления в столбик и способность решения квадратных уравнений. Внешним выражением каких же иных ментальных способностей можно считать написанные нами карандашом примеры на деление в столбик и продиктованные нами решения квадратных уравнений?

Не будем больше разбирать общие недостатки пара-механической гипотезы, а обратим внимание на некоторые особые моменты, возникающие при ее применении к интеллектуальным операциям. Во-первых, хотя мы, несомненно (поскольку это тавтология), будем правы, сказав, что «адекватно употребленные значимые выражения имеют определенные значения», это не дает нам права задать вопрос: «Когда и где возникают эти значения?» Медведь может следовать за своим вожаком, след был некогда оставлен чьей-то конкретной ногой, но когда мы говорим, что у некоего выражения есть значение, то мы должны полагать, что это выражение находится в подчинении какого-то призрачного вожака с именем «значение» или «мысль» или что выражение — это народная тропа, проложенная чьей-то неслышимой и невидимой стопой. Чтобы понять какое-либо высказывание, нам не надо вводить некую скрытую причину. Сам факт, что высказывание предназначено для понимания всеми, показывает, что выражение не может описываться как нечто, являющееся событием или относящееся к событию, о котором может что-либо знать только один — единственный человек. Фраза «Такое-то и такое-то выражение означает то-то и то-то» вообще не описывает какую-то вещь или событие и a fortiori некую скрытую вещь или событие.

Далее, предположение о том, что когда человек осознанно употребляет значимое слово, фразу или предложение, то этому должно предшествовать или сопутствовать то, что иногда называется «мыслью, которая соответствует слову, фразе или предложению», заставляет нас ожидать, что нам дадут описания этих предполагаемых внутренних событий. Но когда нам предлагают такие описания, то они кажутся призрачными двойниками самих слов, фраз или предложений. «Мысль» описывается так, как если бы она была еще одним, но более туманным процессом наименования, утверждения или аргументации. Мысль, которая должна вести за собой сообщение «Завтра не может быть воскресенье, если сегодня не суббота», оказывается всего лишь сообщением самому себе, что завтра не может быть воскресенье при условии, что сегодня не суббота, т. е. лишь пересказом самому себе или невнятным повтором открыто высказанного утверждения. Конечно, мы можем пересказывать (и часто так делаем) в уме или sotto voce то, что мы собираемся сообщить аудитории или написать на бумаге. Но теоретически в этом нет никакой разницы, так как вновь возникают те же вопросы: «В чем состоит значение этого выражения, произнесенного себе или невнятно сказанного? Заключается ли оно в еще одной „мысли, которая ему соответствует“ и имеет место в еще более сумеречной студии? И не будет ли это, в свою очередь, лишь еще одним пересказанным сообщением?» Сказать нечто значимое, осознавая при этом его значение, не означает сделать два дела, а именно произнести нечто вслух или про себя и одновременно с этим или непосредственно перед этим осуществить некое другое призрачное действие. Мы производим только одно действие с определенной сноровкой и с определенным настроем сознания, намеренно, аккуратно, согласно некоторой методике и qui vive, а не механически, бессмысленно болтая, опрометчиво, лицемерно, неосознанно или в горячке. Говорить что-либо при таком особом настрое — неважно, вслух или про себя, — значит продумывать мысль. Это не следствие предшествующего продумывания мысли, поскольку не может быть так, чтобы автор мысли мог предположительно продумывать мысль о мысли, но как бы уклоняться от того, чтобы высказывать что-то себе или другим. Конечно, продумывая ту же самую мысль, он может сказать и нечто другое, поскольку он может произнести предложение с тем же содержанием на другом языке или на том же языке, но другими словами. Вбивая гвоздь, мы не делаем два дела — одно с молотком, а другое без молотка. Только лишь размахивая молотком, неуклюже или бесцельно, невозможно забить гвоздь, и все, что может сделать плотник, это попытаться вбить гвоздь другим молотком.

Итак, когда человек имеет теорию или овладел ею и, следовательно, готов предоставить себе или другим, кроме всего прочего, ее дидактическое изложение, он ipso facto готов сформулировать необходимые предложения-посылки, предложения-заключения, нарративные предложения, аргументацию, а также необходимые абстрактные существительные, уравнения, диаграммы, иллюстрации и т. д. Когда ему предложат дать подобную экспозицию теории, то он в определенные моменты времени фактически будет находиться в процессе развертывания этих выражений в уме, или viva voce, или печатая на пишущей машинке. Он должен мысленно настроиться на такую работу, то есть следовать определенной цели, методике, быть аккуратным и qui vive. Он будет говорить и писать, внимательно следя за своими словами. Поэтому, если угодно, мы можем сказать, что поскольку в определенные моменты он с полным вниманием развертывает абстрактную терминологию, предложения-посылки, предложения-заключения, аргументацию, графики, уравнения и т. д., то он делает это, «продумывая» здесь и сейчас, что они означают. Подобное высказывание будет справедливым, но несколько рискованным, поскольку причастие настоящего времени «обдумывающий» может вызвать у нас соблазн предположить, что человек является автором двух процессов: первого — явного процесса произнесения или печатания связанных фраз и предложений и другого — необходимо скрытого, остающегося в тени процесса обладания или создания некоторого рода призрачных предвестников того, что говорится или пишется, а именно неких «идей» или «суждений», «умозаключений» или «мыслей», так что речевые или письменные действия являются всего лишь «выражениями» или «отпечатками» этих «когнитивных актов». И именно этому соблазну поддаются те, кто описывает теоретические действия в качестве неких внутренних предвестников тех шагов прозаического повествования, которые осуществляются при дидактическом изложении законченной теории.

Это возвращает нас к поставленному ранее вопросу о том, должны ли мы искать предполагаемые акты «рассуждения», «обладания абстрактными идеями», «вывода умозаключений» в исследовании теоретика или же в его объяснении своей теории? Будут ли они проявляться в том, что он говорит — когда он уже знает, о чем говорить, или в его напряженной работе, когда он еще не знает, что говорить, поскольку он еще только стремится обрести это знание? Когда он применяет приобретенные навыки или когда он еще не преодолел всех трудностей? Когда он учит как или когда он еще учится, как? Я полагаю, что и без дальнейшей аргументации ясно, что дидактическое изложение доводов с их заключениями и посылками, абстрактных идей, уравнений и т. д. относится к той стадии, когда путешествие уже закончено, а не когда оно еще продолжается. Теоретик может преподать свои уроки постольку, поскольку он сам уже закончил их освоение. Он может использовать свой багаж потому, что наконец его приобрел. Он может прогуливаться по дорожке только потому, что он закончил ее прокладывать, или, иными словами, он может легко обращаться с оружием, поскольку уже завершена тяжелая муштра. Его «мысли» — это то, чем он сейчас обладает, но не усилия, без которых у него бы их не было.

Если нам вообще стоит употреблять излишнее выражение «производство суждения», то мы должны сказать, что детектив производит суждение, что лесник убил помещика только в том случае, если он вкладывает в повествовательную прозу часть теории, которой он в данный момент обладает, и что он будет производить это суждение всякий раз, когда он будет вынужден излагать этот фрагмент своей теории самому себе, репортерам либо Скотланд-Ярду. И поэтому мы должны воздерживаться от того, чтобы говорить, что в качестве составной части его расследования имел место отдельный предшествующий акт производства этого суждения.

Итак, если мы хотим зарезервировать слово «мышление» в значении «продумывание» для обозначения некоторых предварительных мыслительных усилий, без которых детектив не овладел бы своей теорий, тогда мы не можем сказать, что это мышление заключается в производстве каких-либо суждений или что оно их содержит, за исключением того случая, когда он мог бы устанавливать en route некоторые субтеории, которые он, соответственно, готов был бы излагать себе самому, репортерам или Скотланд-Ярду в промежуточных отчетах. Поездка в Лондон не состоит из работы, выполненной в Лондоне, или из пересказа бесед, которые там состоялись.

Несомненно, в ходе своего расследования следователь побуждал и направлял свои усилия, задавая себе вопрос: «Был ли помещик убит именно лесником?» Однако вопросительное предложение, употребленное таким образом, не предлагает никакого вывода, а указывает на то, что надо искать этот вывод. Он спрашивает себя об этом не потому, что уже готов сообщить то, что обнаружил, а потому, что он еще что-то не уяснил для себя.

Опять-таки, несомненно, он может предварительно объявить самому себе или Скотланд-Ярду: «Возможно, это сделал лесник». Однако это не только не будет считаться актом производства суждения или сообщения о том, что лесник на самом деле убил помещика, но при определенном стечении обстоятельств будет принято за промежуточный отчет уже построенной и освоенной субтеории, которая поэтому далее не разрабатывается.

«Хорошо», согласятся со мной некоторые, «возможно, та идея, что теоретизирование следует описывать как состоящее из „актов суждения“ или содержащее эти акты, не совсем верна. Разумеется, теоретик не может о чем-то рассказывать до того, как он будет к этому готов; он не может объявлять о своих открытиях, пока продолжает исследование. Судебные разбирательства заканчиваются вынесением вердиктов, а не состоят из них. Однако как быть с выводом умозаключений? Несомненно, частью самого понятия разумного существа является то, что его мысли иногда развиваются посредством перехода от посылок к заключениям. В таком случае иногда будет справедливо в отношении любого разумного существа, например, Джона Доу, сказать, что в данный момент он переходит от неких посылок к некоему заключению, пусть даже Джон Доу очень смутится, если у него спросить, получил ли он удовольствие от последних трех переходов подобного рода, сколько времени он на них затратил, было ли это пустой тратой времени, был ли он при этом максимально активен или пассивен и останавливался ли он когда-либо на полпути между посылками и заключениями».

Несомненно, будет справедливым сказать, что Джон Доу, обнаружив нечто или получив от кого-то определенные сведения, может затем рассказать себе самому и нам логически вытекающие из этого истины, которые не пришли ему на ум раньше. Открытия нередко делаются посредством вывода умозаключений, но не всякое доказательство будет открытием. Одна и та же аргументация может использоваться одним и тем же человеком снова и снова, но мы не можем сказать, что он постоянно делает одно и то же открытие. Допустим, детективу во вторник предоставили некоторые улики, и в среду в какой-то момент он впервые говорит себе: «Это не мог сделать браконьер, следовательно, помещика убил лесник». Когда же он будет докладывать о результатах своего расследования начальству, то ему необязательно говорить в прошедшем времени: «В среду вечером я доказал, что помещика убил лесник». Он может доложить: «Исходя из имеющихся улик, я делаю вывод, что помещика убил лесник», или «Из данных улик следует, что убийцей был лесник», или «Поскольку браконьер не убивал помещика, то его убил лесник». Он может сказать это несколько раз своему тугодуму-начальнику и затем неоднократно повторить в суде. Всякий раз он будет приводить свою аргументацию, делать вывод или высказывать свое умозаключение. Подобные описания нельзя относить только к тому моменту, когда его впервые осенило.

Собственно, вовсе не обязательно, чтобы у него был этот момент озарения. Вполне возможно, что мысль о том, что убийцей был лесник, уже приходила ему на ум и что новые улики, как ему показалось вначале, имели лишь отдаленное отношение к делу. Возможно, что в течение нескольких минут или дней он обдумывал и переоценивал эти улики и обнаружил, что лазейки, которые они, казалось, оставляли, постепенно все уменьшались и уменьшались, пока в какой-то момент совсем не исчезли. В подобной ситуации (а мы все находились в такой ситуации, когда начинали изучать доказательство первой теоремы Евклида) убедительность аргументации не возникает неожиданно, а постепенно осознается мыслящим человеком точно так же, как переводчика не осеняет, в чем смысл сложного отрывка на латинском языке, — этот смысл постепенно приходит ему в голову. Мы в данном случае не можем сказать, что в такой-то и такой-то момент человек впервые сделал вывод; только после того, как он некоторое время все это прожевывал и переваривал, он наконец оказался готовым сделать этот вывод, сознавая, что имеет на это право. Он постепенно овладевает аргументацией, как это обычно происходит, когда осваиваешь что-то на практике. Когда же этот процесс завершен, он готов изложить аргументацию полностью, четко и уверенно, причем в различных формулировках и так часто, как это может понадобиться.

Этот хорошо знакомый нам факт, что перед тем, как быть готовыми привести аргументацию без особого труда, мы должны овладеть ею посредством более-менее постепенной практики, вероятно, несколько затемнила привычка логиков приводить в качестве примеров аргументов самые избитые образцы. Аргумент является избитым, когда в результате длительной привычки оперирования им или сходным с ним аргументом мы готовы к тому, чтобы использовать его без запинок и сомнений. Сила избитого аргумента сразу очевидна по той же причине, по какой сразу же ясен смысл предложения на латинском языке, если мы постоянно встречались и с лексикой, и с синтаксисом таких предложений. Сейчас нам это сразу же бросается в глаза и моментально становится ясным, но так было не всегда. Не будет так и если мы столкнемся с аргументами или предложениями на латыни, с которыми, или даже с их дальними родственниками, мы раньше никогда не встречались.

Поскольку неверно, что «вывод умозаключений» означает операцию, в ходе которой делается открытие и которая, следовательно, не может быть повторена, то под «выводом умозаключений» мы подразумеваем операцию, которую человек может повторить. Он не овладеет аргументацией до тех пор, пока не сможет применить ее при любых обстоятельствах и в различных формулировках. Недостаточно, чтобы однажды при получении какой-либо информации ему пришла на ум одна новая достоверная идея. Если о рассуждающем человеке можно сказать, что он вывел следствие из посылок, то он должен сознавать, что принятие данных посылок дает ему право принять и данное следствие. Проверка того, знает ли он об этом факте, будет еще одним применением принципа аргументации, хотя, конечно же, нельзя ожидать, что он сформулирует этот принцип in abstracto.

Итак, мы должны отличать этап обучения в использовании какой-то конкретной аргументации или любой аргументации определенного рода от того этапа, когда мы, используя подобную аргументацию, узнаем новые истины. Чем быстрее наступает этот второй этап, тем, вероятно, выше наше мастерство овладения аргументацией. Но приобрести это мастерство мы можем также постепенно, тем более что это, возможно, более надежный путь. Если человек демонстрирует, что он может использовать аргументацию, адекватно применяя ее для обнаружения новой истины, он также показывает, что способен использовать эту же аргументацию не только для решения стоящих перед ним в данный момент вопросов, но и для множества других целей. Владение аргументацией, так же как владение пером, теорией или проектом, отличается как от ее приобретения, так и от ее использования. Ее использование подразумевает, что ты ею владеешь, а обладание ею подразумевает, что оно было достигнуто и не утрачено. Однако в отличие от некоторых видов теорий и планов мы не можем овладеть аргументацией, просто впитывая информацию, и не можем потерять это мастерство из-за плохой памяти. Аргументация, скорее, похожа на навык: для овладения ею необходима практика, и большие перерывы в ее употреблении редко приводят к тому, что человек забывает, как с ней работать. Под «практикой» я не имею в виду те специфические упражнения, которые даются весьма ограниченному кругу лиц преподавателями по логике; это обычные упражнения, которые выполняются всеми в их каждодневных дискуссиях или при чтении книг, а также задания более академического характера, с которыми почти всем приходилось иметь дело в школе.

Мы аргументируем или делаем заключения, когда говорим или пишем (для себя или для других) «это поэтому то», или «так как это, следовательно, то», или «из этого следует то» при условии, что знаем, что вправе так поступать. Говорить или писать при такой установке сознания — это, несомненно, ментальный, по-настоящему интеллектуальный акт, поскольку он является проявлением одной из тех способностей, которые правомерно относятся к «интеллектуальным». Но это не некий «ментальный акт» в том смысле, что он происходит за кулисами. Он может быть осуществлен в безмолвной беседе с самим собой, но с не меньшим успехом он может быть выполнен вслух или на бумаге. Действительно, мы ожидаем обнаружить самую искусную и точную аргументацию там же, где мы ожидаем найти наилучшие вычисления и доказательства математиков, а именно в тех рассуждениях, которые человек выносит на суд своих коллег в напечатанном виде. Известно, в чем можно заподозрить человека, когда он говорит, что у него есть хорошие аргументы, но он не хочет или не может их опубликовать.

Это подводит нас к другому вопросу. Мы отмечали, что вполне уместно сказать о человеке, что он в такой-то момент и в какой-то промежуток времени был вовлечен в процесс перехода от посылок к заключению. Выражение «выведение умозаключения» не используется для обозначения как медленного, так и быстрого процесса. «Я начал дедукцию, но мне не хватило времени ее закончить» — такого рода высказывания нельзя отнести к осмысленным. Признавая это, некоторые из теоретиков предпочитают говорить о выводе умозаключений как о мгновенной операции, которая, подобно проблеску или вспышке, заканчивается, едва начавшись. Но такое описание неверно. Мы не можем говорить о выводе заключения как о медленном или быстром переходе или событии не потому, что это мгновенный переход, а по той причине, что это вообще не переход. Человек может быстро или медленно добраться до Лондона, решить анаграмму или поставить мат королю соперника; но осуществление заключения подобно прибытию в Лондон, решаемой анаграмме или объявлению мата королю не может быть описано как постепенный, внезапный или медленный процесс. Мы можем спросить, сколько времени понадобилось, чтобы пробежать дистанцию, а не сколько времени понадобилось, чтобы ее выиграть. Забег продолжался до определенного момента, с этого же момента он завершился, и кто-то оказался победителем. Но этот момент не был ни длинным, ни коротким. Другим примером подобного рода может быть вступление во владение какой-либо собственностью. Предварительные переговоры могут быть длительными или краткими, но переход от того состояния, когда мы еще не владеем определенным предметом, к тому, когда мы становимся его хозяином, не является ни быстрым, как вспышка молнии, ни длительным, как рассвет. Метафора «перехода» вводит здесь в заблуждение. Равным образом она вводит в заблуждение, когда используется для описания изменения, которое происходит, когда человек вступает во владение некой истиной, ради которой он в течение длительного или краткого времени также вел «переговоры».

Когда человек владеет аргументацией, ее изложение, устно или письменно, в первый или пятнадцатый раз, несомненно, требует определенного времени. Он может быстро пробубнить ее самому себе или произнести довольно медленно по телефону. Изложение аргументации может исчисляться в секундах или часах. Чтобы обозначить процесс изложения аргументации, мы чаще используем глагол «доказывать», реже — «выводить», «дедуцировать» или «выводить заключения». При таком употреблении мы можем сказать, что говорящего прервали на полпути между констатацией посылок и установлением заключений или что сегодня он проделал путь от посылок к заключениям гораздо быстрее, чем вчера. Подобным же образом заике может понадобиться немало времени, чтобы рассказать шутку, но мы не спрашиваем, сколько времени ему понадобилось, чтобы пошутить. Не спрашиваем мы о том, сколько времени рассуждающий потратил на прибытие (в отличие от путешествия) к заключениям. Глаголы «заключать», «дедуцировать» и «доказывать», как и «ставить мат», «выигрывать», «придумывать» и «прибывать», в своем основном употреблении являются тем, что я назвал «глаголами обладания» («got it» verbs); и в то время, как публикация или другая эксплуатация того, чем овладел человек, может потребовать много или мало времени, его переход от того момента, когда он еще не овладел чем-то, к тому моменту, когда он этим уже владеет, не может квалифицироваться в эпитетах быстроты. Когда человек употребляет эти глаголы в настоящем времени, которое не имеет конкретного временного значения, как, например, во фразах «я заключаю», «он дедуцирует» или «мы доказываем», он употребляет их в значении, производном от их основного значения. Они сообщают непосредственно не о приобретениях, а о чем-то похожем на обладание.

Традиционное допущение, что глаголы, описывающие логические выводы, обозначают процессы или операции, требовало от тех, кто их использовал, говорить, во-первых, что эти процессы или операции молниеносны, и, во-вторых, что их наличие является секретом, доступным только для их автора. Те аргументы, которые последний представляет в дискуссиях или в печатном виде, суть лишь «выражения» его скрытых операций и всего лишь побуждения к выполнению подобного же рода скрытых операций у тех людей, которые воспринимают его слова. Неправильное истолкование глаголов «для рецензий» в качестве глаголов «для биографий» неизбежно приводит к потребности в «двойных жизнеописаниях».

Эпистемология логических рассуждений наряду со многими другими областями эпистемологии поставила себя в невыгодное положение из-за своей приверженности особому предрассудку, заключающемуся в том, что операции теоретизирования, которым она пытается дать описание, должны быть описаны по аналогии со зрительным процессом. Она берет в качестве своей стандартной модели быстрое, не требующее усилий и адекватное визуальное узнавание того, что знакомо, ожидаемо и хорошо освещено, и совсем не упоминает запоздалое и неуверенное распознавание или же ошибочное узнавание того, что является странным, неожиданным или смутным. Более того, этот тип эпистемологии берет в качестве модели то, что обозначается глаголом визуального достижения «видеть», а не то, что обозначается словами зрительной задачи «вглядываться», «внимательно рассматривать» и «наблюдать». Обдумывание чего-либо описывается как состоящее, по крайней мере частично, из последовательного «видения» смыслов. Однако это означает описывать теоретическую деятельность по аналогии с тем, что является не деятельностью, а результатом, или описывать то, что на самом деле является более или менее сложным самообучением по аналогии с не представляющими для нас труда достижениями, которые доступны только лишь потому, что немалое число предыдущих усилий подготовило нас к беспрепятственному их выполнению. Это похоже на описание путешествий как состоящих из одних прибытий, поиска — только из находок и открытий, обучения — из удачно сданных экзаменов, или, проще говоря, на описание попыток и усилий как состоящих из одних успехов.

Верно, конечно, что очень часто смысл может быть непосредственно ясным, подобно тому как нам часто сразу же приятны шутки или то, что мы видим коров. При благоприятных условиях нам не требуется проводить исследования, чтобы выяснить, что данное существо на лугу — это корова, так же как не нужно нечто изучить, чтобы быть готовым сказать, например, что «завтра будут Святки», если помнить, что сегодня Рождество. Здесь мы уже обладаем полным знакомством либо с определенной аргументацией, либо со многими родственными ей образцами. Если аргумент сам по себе избит или имеет отношение к избитым аргументам, то теперь больше не требуется никакого обучения или исследования, поскольку мы уже прошли через соответствующую подготовку, когда раньше сталкивались с этим или с родственными с ним аргументами, что и сделало их избитыми. Так, нам не надо особенно ломать голову, когда нас просят перевести на английский слово «mensa».

То же самое справедливо в отношении восприятия коров. Сейчас мы можем распознать их мгновенно и без особых усилий лишь потому, что благодаря предварительному научению, через которые мы прошли в детстве, для нас вид коров давно стал совершенно привычным. Поэтому излюбленные примеры легкого и мгновенного акта «видения» того, что одна истина следует из другой, ничего не проясняют относительно процесса обучения тому, как применять аргументы или следить за аргументацией, поскольку они являются не чем иным, как дополнительными примерами того, что люди, набившие руку в результате соответствующей практики, выполняют с полной уверенностью.

Любопытно отметить, что, хотя мы чаще метафорически используем глагол «видеть», когда говорим о мгновенном восприятии шуток, чем когда описываем мгновенное схватывание аргументов, ни один эпистемолог не предполагает, что наличие «ментальных актов» познания сути шуток должно предшествовать подшучиванию, в то время как они обычно утверждают, что употребление аргументации подразумевает наличие предварительных «ментальных актов» «видения» импликаций. Возможно, ситуация такова потому, что евклидовы «Начала» не содержат шуток. Но, скорее, причина заключается в очевидном обстоятельстве, что некий отдельный акт понимания (seeing) шутки не может быть каузальным предшественником произнесения шутки, т. е. подшучивание не является «выражением» предварительного «видения» шутки.

Теперь я хочу показать, что использование аргументации не «выражает» некий предшествующий и «внутренний» акт усмотрения импликации. Если кто-то рассказывает шутку, то это значит, что у него есть шутка, которую он может рассказать. Он не только может ее многократно рассказывать, но и понимает ее суть, когда ее рассказывает кто-то другой. Аналогично этому, если некто приводит аргументацию, то из этого следует, что он владеет аргументами, которые он может использовать: он может не только неоднократно их воспроизводить, но и признает их силу, когда они применяются кем-то другим. Однако тот факт, что способность использовать аргументацию предполагает способность «видеть» ее смысл, когда кто-то другой предъявляет ему эту аргументацию, вовсе не означает, что такого рода «видение» причинно обусловливает его деятельность до или во время того момента, когда он сам приводит эту аргументацию. Созерцательная метафора «видения» импликаций или шуток, которая прекрасно подходит для некоторых особых ситуаций, по той же самой причине не годится для иных ситуаций. Люди, слушающие острослова, сами не шутят, они лишь оценивают или не могут оценить его шутки. Публика является восприимчивой или невосприимчивой, проницательной или непроницательной, быстрой или медленной в своем понимании; но она не может быть оригинальной или неоригинальной, изобретательной или неизобретательной. Ей показалось что-то смешным или несмешным, или же она не сумела найти ничего смешного, но она не произносила и не делала ничего смешного или несмешного. Роль публики — понимать шутки, в то время как шутить — это дело шутника. Публику можно описать в созерцательных метафорах, но для шутника должны быть использованы слова, предназначенные для описания выполнения действий. Если бы не было сказано ни одной шутки, то нечего было бы и понимать. Чтобы острота показалась нам забавной, надо чтобы сначала она была произнесена. Сам шутник не может «видеть» юмора в своей остроте до тех пор, пока он не создаст ее, хотя он может «видеть» его до того, как он произнесет свою остроту перед широкой аудиторией. Понимание шуток предполагает произнесение шуток, так же как художественные галереи предполагают мольберты, а потребители предполагают производителей. Если бы идиомы построения, исполнения, изобретения и изготовления не были применимы к шутникам, художникам и фермерам, то идиомы, описывающие понимание шуток, восприятие картин и потребление фермерской продукции, не нашли бы применения.

Тот же принцип остается в силе и в отношении теории. Если бы доказательства не были предъявлены, их нельзя было бы признать; если бы выводы не были сделаны, то нельзя было бы принять или не принять умозаключения; если бы не были сделаны утверждения, то мы не могли бы согласиться или не согласиться с ними. Для того чтобы один судья согласился с вердиктом, нужно, чтобы другой судья вынес этот вердикт. Только построенная изложенная аргументация может быть проанализирована, и только тогда, когда умозаключение было по крайней мере обсуждено, может быть усмотрен или не усмотрен его смысл. Неверно, что мы сначала видим смысл, а затем выводим заключение или что мы сначала схватываем решение анаграммы, а затем приступаем к ее решению. Прежде чем назвать произведение чисел «верным», мы должны его найти.

Эту разницу между употреблением созерцательных и исполнительных идиом при описании интеллектуальной работы можно проиллюстрировать на другом примере. Когда дети приступают к изучению геометрии, то доказательства теорем им обычно предоставляют напечатанными в книгах или написанными на доске. Задача учащихся состоит в том, чтобы изучить, воспроизвести и принять эти доказательства. Их обучение заключается в том, чтобы они согласились с данными доказательствами. Но когда они приступают к изучению арифметики или алгебры, их работа организуется существенно иначе: они сами должны складывать, вычитать, умножать и делить. Они не изучают классические решения уравнений — им надо решать свои собственные уравнения. Они учатся, выполняя действия. Следовательно, в то время как созерцательные идиомы естественным образом применимы к указаниям и описаниям того, как изучается геометрия, исполнительные идиомы относятся к указаниям и описаниям того, как осваивается арифметика и алгебра. В первом случае учеников осуждают за то, что они не могут «увидеть» или «следить» за доказательствами, в другом — их критикуют за то, что они не могут «произвести» деление в столбик или «решить» квадратные уравнения. Подобным образом мы говорим скорее что перевод сделан или предоставлен, чем признан или усвоен.

К сожалению, формальная логика изначально преподавалась во всеми почитаемой геометрической манере, результатом чего явилось то, что эпистемология логических рассуждений и интеллектуальной деятельности в целом продолжает излагаться в созерцательных идиомах, то есть в терминах, которые подходят для классных комнат, оборудованных доской, но без ручек и бумаги, вместо того чтобы излагаться в терминах, которые подходят для классных комнат с ручками и бумагой, но без доски. Нам дают понять, что «познавать» — это не значит, что надо нечто разрабатывать, а это значит, что тебе нечто покажут. Если бы арифметика и шахматы были внесены в учебный план раньше геометрии или формальной логики, то теоретическая работа стала бы связываться с выполнением вычислений и решением гамбитов вместо того, чтобы быть борьбой за место, откуда лучше видна доска. У нас могла бы выработаться привычка говорить о выводе умозаключений лексикой футбольного поля вместо лексики трибуны для зрителей, и мы, возможно, стали бы рассматривать правила логики скорее как лицензии на право делать заключения, чем лицензии на право соглашаться с этими заключениями. Тогда бы нам не приходило в голову, что акт внутреннего «видения» импликации должен претворять использование какой бы то ни было аргументации, и стало бы очевидным, поскольку так оно и есть на самом деле, что человека можно описать как «видящего», что одна истина следует из другой только тогда, когда он читает или слышит, пусть только в своей голове, провозглашаемую аргументацию «это поэтому то», «так как это, следовательно, то», «если это, тогда то».

Я вкратце рассмотрю еще один пример злоупотребления терминологией. Есть определенные виды выражений, регулярно используемые как теоретиками, так и обычными людьми, которые правильно и уместно классифицируются как «абстрактные». Абстракцией являются миля, так же как и национальный долг, экватор, средний налогоплательщик, квадратный корень из 169 и крикет. Каждый более или менее образованный человек знает, как разумно использовать большое число абстрактных терминов и как прослеживать их применение другими людьми; он владеет ими большей частью уверенно, согласованно, последовательно и адекватно применяет их в утверждениях общего характера, поучениях, вопросах и аргументах. При определенных обстоятельствах он признает, что классифицировать эти термины в качестве «абстрактных» весьма полезно. Если сын спросит его, почему экватор обозначен на карте, хотя он невидим для тех, кто его пересекает, или как так может быть, что в Англии в крикет играют многие годы, хотя никакой матч по крикету не длится более трех-четырех дней, то человек будет готов ответить или уклониться от ответа, сказав, что экватор и крикет — это всего лишь абстрактные идеи. Сказать так — значит заявить, хотя вряд ли обычный человек выразит это такими словами, что утверждения, вопросы и доводы, которые включают в себя такие абстрактные термины, как «экватор», «средний налогоплательщик» и «крикет», находятся на более высоком уровне общности, чем предполагает их синтаксис. Они истолковываются так, как будто содержат отсылки к отдельным предметам, людям или матчам, тогда как на самом деле они относятся, различными способами, к сферам индивидуально не различаемых предметов, людей и матчей.

Если человек в определенный момент употребляет абстрактный термин, используя его осмысленно и сознавая эту осмысленность, то о нем можно сказать, что он использует абстрактную идею или даже мыслит абстрактную мысль или понятие. А от этих безобидных, хотя и не очень удачных выражений легко перейти к более симптоматичному и далеко идущему утверждению о том, что этот абстрактный термин «выражает» абстрактную идею, которую человек имеет здесь и сейчас. Тогда возникают животрепещущие вопросы. Как и когда он сформировал эту абстрактную идею? Где она была и что она делала в период между предыдущим и настоящим ее употреблением? Что она больше напоминает: плохо и нечетко очерченную мысленную картину или множество отчетливых мысленных образов, каждый из которых несколько отличается от другого? Тот факт, что сознания являются единственными хранилищами, в которых могли бы складываться такие ценные, хотя и бесплотные товары, естественно, не будет стал виться под сомнение.

В реальной жизни никто и никогда не рассказывает такого рода историй. Никто не станет отказываться присоединиться к игре под тем предлогом, что он занят формированием некой абстрактной идеи, или не скажет, что он считает, что постижение понятий — это более сложный или более длительный процесс, чем деление в столбик. Никто не заявит, что он только что нашел абстрактную идею, после того как потерял ее несколько недель назад, или что идея среднего налогоплательщика недостаточно расплывчата или, наоборот, недостаточно похожа на фотографию, чтобы выполнять свою роль. Ни один учитель не заставит своих учеников сесть и выполнить несколько абстракций и не будет ставить хорошие или плохие оценки за то, как они выполнят подобного рода задания. Не изобразит и писатель своего героя как абстрагирующего решительно, ловко или без особого энтузиазма. Ясно, что глагол «абстрагировать» не является подходящим глаголом для описания биографий, поэтому он не годится даже для призрачных биографий.

Рассмотрим другой пример. Географические горизонтали, несомненно, являются абстракциями. Солдат не обнаружит на холме ничего соответствующего горизонтали, обозначающей на карте высоту в 300 футов, в то же время он найдет реки и дороги, соответствующие условным обозначениям рек и дорог на карте. Но хотя горизонтали являются абстрактными обозначениями в том отношении, в каком не являются абстракциями условные обозначения для рек, солдат может довольно хорошо знать, как истолковать и использовать их. Идентифицировав тот лесок, где он находится, с рощицей, обозначенной на карте, он может сказать, на какой высоте над уровнем моря он находится, сколько ему еще надо взбираться вверх, чтобы достичь вершины, и сможет ли он увидеть мост через железную дорогу, когда рассеется туман. Он может нарисовать карту, грубо набросав горизонтали, он может назначать и проводить встречи в местах, отмеченных на имеющихся горизонталях, может осмысленно говорить о горизонталях. Поэтому как бы солдата ни удивило подобное заявление, он обладает абстрактной идеей горизонтали.