(9) Понимание и непонимание

(9) Понимание и непонимание

Через всю эту книгу проводится мысль, что, когда мы характеризуем людей с помощью ментальных предикатов, мы не делаем непроверяемых заключений относительно каких-либо призрачных процессов, протекающих в недоступных для нас потоках сознания. Мы описываем способы и манеры выполнения людьми элементов их по большей части публичного поведения. Верно, что при этом мы идем дальше их наблюдаемых действий и произносимых ими слов, но это движение вне, не есть движение «за» в смысле выведения следствий из скрытых причин; это продвижение в смысле принятия во внимание, прежде всего тех способностей и склонностей, осуществлением которых являются их действия. Но этот пункт требует дополнительных разъяснений.

Человек, не умеющий играть в шахматы, может, тем не менее, наблюдать за игрой. Он видит производимые ходы так же ясно, как видит их и его разбирающийся в шахматах сосед. Но ничего не понимающий в игре наблюдатель не может сделать то, что может его сосед, — оценить мастерство или его отсутствие у игроков. Так в чем же разница между простым наблюдение действия и пониманием того, что наблюдается? В чем, если взять другой пример, разница между выслушиванием того, что говорит оратор, и уяснением смысла услышанного?

Защитники легенды двойной жизни ответят, что понимание ходов шахматиста заключается в переходе от видимых сделанных на шахматной доске ходов к ненаблюдаемым операциям, происходящим в приватной сфере сознания игрока. Этот процесс аналогичен тому, с помощью которого мы на основании видимых переключений железнодорожного семафора приходим к заключению о невидимых нами передвижениях рычажков на станционном пульте. И все же этот ответ обещает нечто такое, что никогда не может быть исполнено. Ибо если, согласно данной теории, один человек в принципе не может посетить сознание другого человека, как это возможно со станционным пультом, то не может существовать и какого-либо способа для установления необходимой корреляции между внешними движениями и их скрытыми причинными двойниками. Аналогия с железнодорожной сигнализацией не срабатывает и по другой причине. Связи между рычагами и семафорами легко установить. Всем нам известны, хотя бы в общих чертах, механические принципы шарниров и блоков, свойства металлов при растяжении или сжатии. Мы более или менее знаем, как устроено внутри и снаружи оборудование сигнализации и как его части механически взаимодействуют. Напротив, верящие в легенду о духе в машине признают, что никто еще не знает достаточно хорошо законы, управляющие предполагаемой работой сознания, а постулируемые взаимодействия между операциями сознания и движениями руки признаются и вовсе непостижимыми. Вряд ли можно ожидать, что эти взаимодействия, которые не обладают ни предполагаемым статусом ментального, ни статусом физического, будут описаны известными законами физики или же законами психологии, которые еще предстоит открыть.

Из этого вроде бы должно следовать, что никто не обладает даже малейшим пониманием того, что когда-либо сказал или сделал другой человек. Мы читаем написанные Евклидом слова, мы знакомы с тем, что совершил Наполеон, однако у нас нет ни малейшего понятия о том, что наполняло их сознания. Точно так же любой зритель турнира по шахматам или футбольного матча не должен иметь никакого представления о том, что игроки совершат в следующий момент.

Однако это явный абсурд. Любой, кто умеет играть в шахматы, уже понимает многое из того, что предпринимают другие игроки, а недолгое изучение геометрии позволяет простому мальчишке проследить значительную часть рассуждений Евклида. И это понимание не требует углубления во все еще не установленные законы психологии. Прослеживание ходов, сделанных другим шахматистом, даже отдаленно не напоминает проблематику психологической диагностики. Действительно, если предположить, что один человек может понимать слова и действия другого только исходя из каузальных заключений, сделанных согласно психологическим законам, то отсюда следует весьма странный вывод, что в случае если бы психолог обнаружил эти законы, он никогда не смог бы передать это открытие окружающим его людям. Ибо ex hypothesi они не смогли бы воспринять его изложение этих законов без того, чтобы сделать в соответствии с ними заключения от его слов к его мыслям.

Никого не осчастливит то положение, что для человека понимание слов или поступков другого человека равносильно выведению заключений, подобных тем, которые делает видоискатель, определяющий по дрожанию прутика лозы подземные течения вод. Поэтому иногда предлагается утешительная поправка: поскольку человек напрямую осведомлен о корреляциях между своим собственным приватным опытом и своими внешними действиями, то он может понимать действия других людей посредством приписывания им аналогичной корреляции. Понимание все еще остается психологическим гаданием, но оно подкрепляется аналогиями, устанавливаемыми гадающим на основе непосредственного усмотрения корреляций между его внутренней и внешней жизнью. Тем не менее, эта поправка не преодолевает затруднений.

Далее будет показано, что оценки человеком своих собственных действий качественно не отличаются от тех оценок, которые он дает действиям других людей. Но здесь достаточно указать на то, что даже если бы человек действительно обладал некой привилегированной очевидностью в использовании ментальных понятий для описания собственных действий, то принятие им аргумента по аналогии в отношении ментальных процессов других людей было бы полностью ошибочным.

Если бы некто наблюдал значительное число переключений семафоров и работу станционных диспетчерских, то он смог бы во вновь возникшем случае сделать правдоподобный вывод от наблюдаемых переключений сигналов к ненаблюдаемым передвижениям рычагов. Однако если бы он изучил лишь одну диспетчерскую и ничего бы не знал о практике стандартизации крупных компаний, то его вывод был бы весьма слабым, поскольку являлся бы не чем иным, как широким обобщением, сделанным на основании единичного примера. Далее, один семафор по внешнему виду и миганию огней очень схож с другим, поэтому вывод о соответствующем подобии между механизмами, действующими в разных диспетчерских, имеет определенную силу. Однако наблюдаемые внешние черты и поступки людей имеют весьма заметные различия, в связи с чем, приписывание различным людям внутренних процессов, точно соответствующих друг другу, входит в противоречие с очевидными фактами.

Следовательно, понимание поступков и слов человека ни в коем случае не является проблематичным угадыванием тайных процессов. Ибо такого угадывания не существует и не может существовать, тогда как понимание имеет место. Разумеется, составной частью моих основных тезисов является убеждение в том, что предполагаемые тайные процессы сами по себе являются мифическими; не существует ничего такого, что выступало бы объектом выдвигаемых определений. Но в данный момент достаточно доказать лишь то, что если бы подобные внутренние состояния и операции существовали, то один человек не смог бы сделать правдоподобные заключения об их существовании во внутренней жизни другого человека.

Тем не менее, если понимание не состоит ни в выведении, ни в угадывании предполагаемых без особых на то оснований во внутренней жизни предшественников внешних действий, то в чей же оно заключается? Если оно не нуждается в овладении психологической теорией вместе со способностью ее применения, то какого рода знание требуется для него? Как мы видели, зритель, не умеющий играть в шахматы, не может также понимать игру других; человек, который не умеет читать или писать по-шведски, не сможет понять сказанное или написанное на этом языке, а тот, чьи способности к рассуждению слабы, не в состоянии отслеживать и сохранять в памяти аргументы других людей. Понимание является частью знания как. И знание, которое требуется для понимания разумных действий определенного вида, есть некоторая степень компетентности в действиях этого вида. Компетентный литературный критик, специалист по экспериментальной технике или вышиванию должен, по крайней мере знать, как писать, экспериментировать или шить. Изучал или нет, он какие-то психологические проблемы, имеет не большее значение, чем изучал ли он химию, неврологию или экономику. Психологические студии в определенных обстоятельствах могут способствовать его оценке того, что он обсуждает, однако единственно необходимым условием является то, что он в определенной степени владеет тем искусством или методиками действия, образцы которых ему необходимо оценить. Единственную вещь, которую нужно иметь человеку, чтобы понять шутки, высказанные кем-то другим — это чувство юмора, и даже тот особый вид этого чувства, проявлением которого являются данные шутки.

Конечно, выполнять какое-то действие разумно — не то же самое, что разумно следить за его исполнением. Исполнитель создает, а зритель только созерцает. Однако правила и критерии, которые соблюдает и применяет исполнитель, те же самые, которые заставляют зрителя аплодировать или презрительно усмехаться. Комментатору философии Платона нет необходимости претендовать на значительную философскую оригинальность, но если он не может, как этого не могут очень многие комментаторы, оценить силу, направленность или мотив философского аргумента, то его комментарии окажутся бесполезными. Если же он способен это оценить, то он знает, как сделать часть из того, что знал, как делать, сам Платон.

Если я компетентен оценивать вашу деятельность, то, наблюдая ее, я готов к тому, чтобы обнаружить в ней ошибки и нарушение порядка, но и вы, как деятель, также готовы к этому. Я готов заметить те преимущества, которые вы сможете извлечь из удачных возможностей, но и вы сами готовы это сделать. Вы учитесь, по мере того как действуете, но и я тоже учусь во время вашей деятельности. Наделенный разумом субъект действует критично, а разумный наблюдатель критично отслеживает его действия. Грубо говоря, исполнение и понимание являются просто разными применениями знания приемов одного и того же ремесла. Вы применяете свое знание того, как завязывать выбленочный узел,[8] не только в актах вязания таких узлов и исправления своих ошибок, но и в воображаемом их правильном завязывании, в инструктировании учеников, в критике их некорректных или неловких движений, в поощрении сделанных ими правильных движений, в нахождении ошибок, которые ведут к плохому результату, в предвидении последствий наблюдаемых ляпсусов и так далее до бесконечности. Слова «понимание» и «прослеживание» обозначают такие применения вашего знания как, которые вы выполняете, не имея, например, под рукой какой-либо веревки.

Теперь уже было бы излишне отмечать, что все это не предполагает, чтобы зритель или читатель, следя за действиями или пытаясь понять написанное, делал вывод по аналогии с собственными внутренними процессами о соответствующих внутренних процессах агента действия или автора произведения. Ему также не нужно, хотя он и может, воображать себя помещенным в ситуацию автора или примерять его одежду. Он просто думает над тем, что делает автор в тех же самых направлениях, в которых сам автор думал над тем, что он делает, с той лишь разницей, что зритель находит авторские изобретения. Автор ведет, а зритель прослеживает, но их путь один и тот же. Повторим снова: эта мера понимания не требует и не способствует выдвижению каких-либо тайных волнующих взаимных чувств между родственными душами. Во всяком случае, сердца двух шахматистов не бьются, как одно сердце, чего они, будучи противниками, не допустили бы. Таким образом, их способность прослеживать ходы друг друга зависит не от этого совпадения в сердцебиении, а от их компетентности в шахматах, от их интереса к этой игре и от достигнутой осведомленности о методах друг друга.

Положение о том, что способность оценить действие однотипно со способностью его исполнить, иллюстрирует только что доказанное утверждение, а именно то, что разумные способности являются не сингулярными диспозициями, а диспозициями, допускающими большое разнообразие более или менее непохожих практик. Однако необходимо сделать две оговорки. Во-первых, способность совершать или оценивать действие необязательно включает в себя способность формулировать его критический анализ или его объяснение. Хорошо тренированный юнга может уметь вязать сложные узлы и распознавать, правильно или нет завязывает их другой человек. Но, возможно, для него будет невыполнимой задачей описать в словах, каким образом эти узлы должны быть завязаны. И, во-вторых, способность оценивать действие не предполагает такую же степень компетентности, как способность его выполнять. Чтобы понять, что некто является гением, не требуется самому быть гением, а прекрасный театральный критик может не иметь актерских или драматургических талантов. Если бы способность понимать действия требовала полноценной способности их совершать, то не существовало бы учителей или учеников. Ученики учатся, как делать определенные вещи, у людей, которые лучше их знают, как это делать. Для школьника «Начала» Евклида не является книгой за семью печатями, но одновременно она и не открыта для него.

Некоторые философы осознали, хотя и с ложного конца, одну особенность такого подхода к пониманию, когда пытались объяснить, как историки, филологи-классики или литературные критики могут понимать поступки или слова изучаемых ими персонажей. Принимая как нечто непроблематичное догму о духе в машине, эти философы были поставлены в тупик притязаниями историков интерпретировать действия и слова исторических персонажей как выражения их реальных мыслей, чувств и интенций. Ибо если сознания непроницаемы одно для другого, то как историки могут проникать в сознания своих героев? А если подобное проникновение невозможно, то труды всех исследователей классической литературы, критиков и историков должны быть напрасными; они могут описывать «сигналы», но они никогда не смогут приступить к их интерпретации как последствий операций в навеки запломбированных и недоступных для них «пультах семафоров».

Эти философы предложили следующее решение такой головоломки, которая, по сути, является мнимой. Хотя я не могу быть свидетелем работы вашего сознания или сознания Платона и мне доступны лишь внешние действия и написанные слова, которые я рассматриваю в качестве «выражений» внутренней работы сознания, я могу благодаря надлежащим усилиям и практике в этом деле преднамеренно и осознанно разыграть в своем собственном приватном театре такие операции, которые бы естественно порождали именно эти действия и слова. Я могу в своей приватной сфере помыслить такие мысли, которые можно было бы хорошо выразить суждениями, принадлежащими Платону; я йогу, на самом деле или в воображении, воспроизвести в себе такие волевые акты, которые порождают или могут повлечь действия, подобные тем, что совершили вы, когда я наблюдал за вами. Поместив себя в состояние сознания, в котором я действую подобно вам или пишу подобно Платону, я могу приписать вам или ему сходное состояние сознания. Если это вменение корректно, то на основании знания о том, что значит для меня быть в таком состоянии сознания, которое результируется в этих действиях и словах, я могу также знать, что это значит — быть Платоном, пишущим свои диалоги, и что значит быть вами, когда вы, скажем, завязываете морской узел. Путем переигрывания ваших внешних действий я переживаю ваш приватный опыт. До известной степени исследователь Платона превращается во второго Платона, в своего рода соавтора его диалогов, и так и только так он понимает эти диалоги.

К сожалению, эта программа по имитации ментальных процессов Платона не может быть до конца успешной. В конце концов, я — английский исследователь Платона из XX века, тот, кем Платон никогда не был. Моя культура, образование, язык, привычки и интересы отличаются от его, и это должно нарушить точность имитации его строя сознания, а, следовательно, и успешность моих попыток его понять. И все же утверждается, что в данных условиях это лучшее из того, что я могу сделать. Понимание должно оставаться несовершенным. Я мог бы действительно понять Платона, только будучи им на самом деле.

Некоторые сторонники теорий подобного рода предлагают к ним дополнительные утешительные поправки. Хотя сознания и недоступны друг для друга, мы можем сказать, что они гармонично резонируют между собой, подобно камертонам, хотя, к сожалению, никогда не зная об этом. Я не могу разделить с вами ваш опыт буквально, но фрагменты нашего опыта могут некоторым образом сочетаться один с другим (хотя мы не можем знать об этом), что приводит к почти подлинному общению. В наиболее удачных случаях мы можем походить на двух глухих людей, поющих так, что их голоса звучат в одной тональности и в такт друг другу. Однако нам не следует застревать на подобных приукрашиваниях теории, являющейся ложной в самой своей сути.

Ибо эта теория есть не что иное, как еще одна попытка выпутаться из совершенно мифической дилеммы. Она полагает, что понимание должно состоять в некоем созерцании недоступных для познания действий изолированных друг от друга душ, и пытается преодолеть эту трудность, заявляя, что за неимением такого знания, я могу проделать примерно то же, созерцая собственные духовные операции, которые естественным образом порождают внешние «выражения», сходные с наблюдаемыми выражениями внутренней жизни людей, которых я хочу понять. Но это влечет дальнейшее неоправданное, хотя и интересное допущение о том, что похожие внешние поступки и слова всегда соответствуют сходным внутренним процессам. Причем это допущение, согласно самой же рассматриваемой теории, не может быть никоим образом проверено. Совершенно безосновательно допускается также, что понимание проистекает из того обстоятельства, что я прохожу через определенные внутренние процессы, что я должен отчетливо оценивать, чем именно они являются, т. е. что я не могу неправильно истолковывать или быть в затруднении при осознании того, что протекает в моем собственном потоке сознания. Короче говоря, эта теория в целом является вариантом доктрины, утверждающей, что понимание состоит в проблематичном каузальном предугадывании, подкрепляемом слабым аргументом по аналогии.

Что делает эту теорию достойной обсуждения, так это то обстоятельство, что она отчасти отходит от отождествления понимания с психологической диагностикой, т. е. с заключениями каузального типа от внешнего поведения к ментальным процессам в соответствии с законами, которые еще предстоит открыть психологам. Этот отход делается благодаря допущению, на которое эта теория не имеет права, но которое недалеко от истины. Допускается, что способности человеческого сознания отражаются в том, что люди открыто говорят или делают. Поэтому филологи-классики и историки, изучая стиль и методы литературной и практической деятельности, находятся на верном пути. Просто их неизбежное несчастье состоит, согласно данной теории, в том, что этот путь оканчивается разрывом, отделяющим «физическое» от «ментального», «внешнее» от «внутреннего». Теперь ясно, что если бы придерживающиеся этой теории люди увидели, что стиль и методы деятельности людей суть то же самое, что и образ действия их сознаний, а не просто несовершенные отражения предполагаемых тайных процессов в сознании, то их дилемма давно бы исчезла. Претензии историков и филологов быть способными в принципе понимать то, что делали или писали их герои, были бы автоматически удовлетворены. Ведь эти ученые не относятся к тем, кто изучает тени.

Явно представленные разумные действия не служат лишь ключом к работе сознания, они сами являются этой работой. Босуэлл описал сознание Джонсона,[9] изобразив, как он говорил, ел, сочинял, нервничал, злился. Конечно, его описание было неполным, ибо существовало еще несколько мыслей, которые Джонсон тщательно хранил при себе. Должны были также существовать сны, фантазии и бормотания, которые мог бы проконтролировать только сам Джонсон и которые только Джеймс Джойс посоветовал бы ему записать.

Прежде чем мы завершим наше исследование понимания, необходимо сказать несколько слов о частичном понимании и о непонимании.

Мы уже обращали внимание на определенный параллелизм и определенное несоответствие между понятиями знания что и знания как. Сейчас нужно отметить еще одно проявление такого несоответствия. Мы никогда не говорим, что человек имеет частичное знание факта или истины, за исключением особого случая, когда он обладает знанием части корпуса фактов или истин. Мы можем сказать о мальчике, что он обладает частичным знанием о графствах Англии, если он знает некоторые из них и не знает остальные. Однако мы не можем сказать, что он имеет неполное знание о том, что Суссекс является английским графством. Или он знает этот факт, или нет. С другой стороны, вполне корректно и нормально говорить о том, что человек лишь частично знает то, как сделать что-либо, т. е. что он обладает определенным ограниченным умением. Обычный шахматист достаточно хорошо знает игру, однако чемпион знает ее лучше, но даже чемпиону можно еще многому научиться.

Это относится, как мы можем предположить, и к пониманию. Простой шахматист может отчасти прослеживать тактику и стратегию чемпиона; возможно, после напряженных тренировок он будет полностью понимать методы, использованные чемпионом в конкретных партиях. Но он никогда не сможет полностью предугадать, как чемпион будет бороться в следующем турнире, и никогда не будет столь же быстро и уверенно интерпретировать ходы чемпиона, сколь быстро и уверенно их делает или поясняет сам чемпион.

Обучение как или совершенствование умения не похоже на обучение что или получение информации. Истины могут быть переданы, способы действия — только привиты; в то время как освоение этих способов суть постепенный процесс, передача информации может быть сравнительно внезапной. Имеет смысл спросить о том, в какой момент кто-то узнал некую истину, но не о том, в какой момент он освоил некое мастерство. «Отчасти натренированный» («part-traind») — значимое выражение, «отчасти проинформированный» («part-informed») — нет. Тренировка есть искусство постановки задач, с которыми ученики пока еще не справляются, но которые со временем станут для них разрешимыми.

Идея непонимания не вызывает общетеоретических затруднений. Когда тактика игрока в карты неправильно истолковывается его соперниками, то маневр, который, как они думают, они распознали, на самом деле является возможным маневром данной игры, хотя и не тем, что проводится игроком. Только тот, кто знает правила игры, может проинтерпретировать его игру как исполнение упомянутого маневра. Непонимание является побочным продуктом знания как. Лишь тот человек, который хотя бы частично владеет русским языком, может извлечь неверный смысл из русской фразы. Ошибки являются реализацией умений.

Неверные интерпретации не всегда возникают из-за отсутствия квалификации или внимания у наблюдателя; иногда они происходят из-за небрежности, а иногда — как раз из-за хитрости и ловкости исполнителя или рассказчика. Случается и так, что оба лица проявляют все надлежащие умения и навыки, но выполненные ими действия или высказанные слова оказываются в действительности составляющими двух или более разных предприятий. Например, первые десять движений, предпринятых для завязывания одного узла, могут быть идентичными первым десяти движениям, необходимыми для завязывания узла другого вида, а набор посылок, подходящих для одного заключения, может равным образом подходить для выведения другого заключения. В этом случае неверные интерпретации внешнего наблюдателя могут быть проницательными и хорошо обоснованными. Их ошибка заключается только в поспешности. И притворство является искусством, эксплуатирующим эту возможность.

Очевидно, что там, где возможно непонимание, там возможно и понимание. Было бы абсурдно предполагать, что мы всегда неверно истолковываем действия, свидетелями которых являемся, ибо мы не могли бы даже научиться истолковывать неверно, если бы не учились вообще истолковывать, а этот процесс включает в себя обучение не делать неверных толкований. Неправильные интерпретации в принципе исправимы, и это является одной из ценностей полемики.