БУНТ ИЛИ ДИКТАТУРА?
БУНТ ИЛИ ДИКТАТУРА?
Под коллективной собственностью мы здесь будем понимать, как это и диктуется логикой глобализации, не только собственно экономические факторы народного богатства, но и социокультурные предпосылки национальной целостности — выпестованные в веках и бережно хранимые традиции (в частности трудовые), ценности, моральные нормы, а также продукты всеобщего духовного производства — науки, культуры и образования. Для того чтобы не вносить спорного ценностного момента в полемику с либеральной «меновой теорией», будем говорить не о судьбах народа, а о судьбах проекта Просвещения, в верности которому сами либералы клянутся.
Итак, может ли существовать единое большое экономическое, правовое и информационно-образовательное пространство, если отсутствует коллективный субъект — держатель и его место занимает бесчисленное множество приватизаторов, ориентированных на немедленную и очевидную экономическую отдачу?
Новейший опыт постсоветской приватизации со всей очевидностью свидетельствует, что тотальная приватизация уничтожает инфраструктуру Просвещения в стране: последовательно «вымываются» те отрасли и виды деятельности, которые воплощают процесс всеобщего накопления и инвестирования в коллективное национальное будущее.
Если оценить это в свете просвещенческого идеала рациональности, то приходится признать, что критерий максимально возможной рыночной отдачи не совпадает с критериями рациональности или выигрыша в конечном счете.
«Рентабельнее» сокращать возраст вступления в профессиональную жизнь и заставлять миллионы подростков вместо учебы мыть машины или становиться подручными рыночных продавцов. Но с точки зрения долгосрочного прогресса нации, в том числе и экономического, это следует признать в высшей степени ошибочной и иррациональной стратегией.
Рентабельно тиражировать детективы, комиксы и астрологические календари, сокращая издания литературной классики. Но с точки зрения долгосрочной стратегии национального развития, зависящей от накопления интеллектуального капитала, это, бесспорно, близорукая политика. Рентабельно так перераспределять инвестиции, чтобы индустрия коллективного пользования, включая систему коммуникаций и путей сообщения, сокращалась в пользу предметов индивидуального потребления. Но в свете долгосрочной концепции национального роста и развития это, несомненно, убийственно.
Если пересмотреть проект Просвещения в свете либеральной теории глобального мира, то окажется, что самое рентабельное — не тратить средства на развитие отсталых стран и континентов, где соответствующие инвестиции дают значительно меньшую отдачу на вложенную денежную единицу, а переадресовать проект развития наиболее развитым странам, превратив периферию мира в экономическое гетто.
Собственно, глобалистская теория естественного рыночного отбора именно это и утверждает с обескураживающей откровенностью. Она говорит, что правом пользоваться дефицитными планетарными ресурсами, развивать собственную промышленность, науку и культуру должны лишь те страны, которые выиграли мировой конкурс рентабельности, экологичности, минимальной энергоемкости.
Проигравшим, вместо того чтобы дублировать роль мировых пионеров прогресса, предстоит согласиться на значительно менее престижные роли и заниженные стандарты. Проще говоря — примириться с участью людей второго сорта и не сопротивляться переходу своих национальных ресурсов в руки тех, кто лучше ими воспользуется. Таким образом, критерий рыночной рентабельности, взятый в его глобальном измерении, прямо подрывает главные презумпции проекта Просвещения, касающиеся равного достоинства людей и равного права на лучшее будущее.
Вероятно, современные апологеты рентабельности не проговаривают всех вытекающих отсюда следствий. А они прямо указывают на непримиримый конфликт двух типов рациональности кратковременной экономической и долговременной социальной. Кажется очевидным, что экономический социал-дарвинизм — сокращение общего числа действующих в мире предприятий за счет демонтажа менее рентабельной промышленности стран мировой периферии — в целом повысит рентабельность мировой экономики, измеряемую соотношением издержек и отдачи. Именно такую социалдарвинистскую экономическую политику рекомендовала чикагская школа применительно к странам, «развращенным» социал-демократической политикой социального вспомоществования и кейнсианской «экономикой спроса». «Дешевые» деньги — предназначенные для кредитования экономических неудачников с целью помочь им выжить, рекомендовано было заменить «дорогими» деньгами — призванными обслуживать только наиболее приспособленных.
Теперь эти рекомендации экономического социал-дарвинизма решено применять в глобальном масштабе. При расширенном применении чикагской «формулы» на место неприспособленных предприятий или отдельных социальных категорий выступают неприспособленные народы, которым следует отказать в «кредите развития», дабы они не наводняли нашу тесную планету недоброкачественным человеческим материалом. Так экономический социал-дарвинизм оказывается «обыкновенным расизмом». И если современных либералов, демонстративно безразличных к моральным оценочным суждениям, не смущают эти откровения, то не согласятся ли они по крайней мере прислушаться к аргументам из области предостерегающей прогностики? Что в будущем ожидает наиболее зажиточную часть мира, становящуюся еще более зажиточной благодаря присвоению ресурсов, изъятых у народов-неудачников, в условиях, когда третьемировское гетто планеты вполне осознает свою обреченность в рамках нового глобального порядка?
В мировом масштабе это обещает воспроизведение ситуации, в которую сегодня попали российские либералы. Сначала они согласились на приватизацию национального богатства кучкой «наиболее приспособленных», полагая, что такова цена, которую следует уплатить за расставание с тоталитаризмом и строительство демократии. Теперь они убеждаются в том, что номенклатурно-мафиозная приватизация, отлучившая большинство населения не только от собственности, но и от цивилизованных условий существования вообще, неминуемо ставит общество перед дилеммой: либо народный бунт против узурпаторов, либо военно-полицейская диктатура, с помощью которой новые олигархи надеются защитить свою собственность вопреки законному негодованию большинства. Наверняка диктатура не входила в планы значительного числа наших либеральных теоретиков, сделавших, как им казалось, необходимую уступку «исторической необходимости». Необходимость же состояла в том, чтобы отдать собственность в руки властвующей номенклатуры — на иных условиях она бы свой режим не променяла на «демократический».
Что ж, можно согласиться с тем, что передача собственности вчерашним «непримиримым борцам» с буржуазными пережитками — шаг, диктуемый прагматикой.
Но можно ли эту прагматику рядить в одежды демократического идеализма и выдавать режим номенклатурных собственников за воплощение либерального идеала? Если уж вы заняли позицию прагматиков, принимающих во внимание «реальное соотношение сил», то не втирайте очки населению и не называйте это победой добра над тоталитарным злом. Если вчерашние носители тоталитарного порядка наряду со вчерашними привилегиями унаследовали еще и общегосударственную собственность, то, может быть, мы в результате имеем помноженный тоталитаризм?
Действительно ли передача собственности в руки рыцарей плаща и кинжала — одна только «печальная необходимость»? Не заключена ли здесь и некая априорная логика, которую можно было бы заранее предвидеть?
В самом деле, если вы не доверяете собственному народу, подозревая его в неискоренимых антидемократических инстинктах, то не остается ли вам все свои надежды возложить на тайную полицию, призванную «надежно защитить» хрупкую демократию от «этого» народа? Почему у нас и партийный плюрализм, и рынок, и собственность стали прерогативой «комитета», сменившего свое жесткое, мужское название на женственно-либеральное — ФСБ? Ведь мало кто из осведомленных людей станет отрицать, что и большинство наших политических партий зародилось в недрах спецслужб, и большинство новоиспеченных частных собственников представлено сотрудниками этого же ведомства. Разве они в самом деле являются особыми специалистами в области демократического строительства или в области предпринимательства и в свое время набирались по признаку особой предрасположенности к тому и другому?
Скорее дело обстояло прямо противоположным образом: критерием кадрового профессионального отбора служила «идейная непримиримость» к соответствующим институтам и ценностям. Значит, за всеми этими метаморфозами скрывается другая логика, которую можно было бы сформулировать не на языке «печальной необходимости», а на языке своеобразной рациональности.
Вот искомая «формула» этой рациональности, приводившей наших либералов в объятия полицейского государства:
«Для того чтобы демократия, рынок и собственность выжили в столь ненадежной среде, какой является российская, их надо сделать «своими», а на первых порах даже безраздельно своими для чинов тайной полиции и других силовых ведомств — уж они-то сумеют их защитить надежнее, чем кто либо другой!»
Аналогичная логика действует сегодня и в глобальном масштабе. Как только современные либералы поставили под сомнение универсалистскую антропологию Просвещения и заподозрили третьемировское большинство планеты в специфическом «антидемократическом менталитете», им осталось возложить функции всемирного полицейского на Америку как сверхдержаву, призванную защитить «демократическое меньшинство» от антидемократического большинства. Это что касается мотивации «идейных» либералов. Но в не меньшей степени эта логика характеризует и позицию «безыдейных» планетарных приватизаторов, задумавших глобальное перераспределение ресурсов в свою пользу.
Если современный мир вместо совместного проекта достойного будущего поделен на приспособленное меньшинство, становящееся неоспоримым владельцем планетарных ресурсов, и неприспособленное изгойское большинство, выключенное из процесса «приватизации», то не ожидает ли нас столь же жесткая дилемма: либо бунт изгойского большинства, либо мировая «однополярная» диктатура, готовящаяся этот потенциальный бунт подавить? Насколько это вяжется с недавними лозунгами «открытого общества», когда «открытость» понималась не в значении открытости и безоружности жертв глобальной приватизации, а в значении мира, лишенного дискриминационных барьеров?
Те, кто согласился дать простор социал-дарвинистскому отбору человечества, неминуемо делящему его на приспособленных и неприспособленных, должны были ожидать, что «демократия приспособленных» намерена себя защищать от перманентно готовых к бунту мировых изгоев. Американские глобалисты заговорщически подмигивают всем удачливым планетарным приватизаторам, давая понять, что вооруженная до зубов Америка — это и есть их последняя и надежнейшая защита. Либо вы терпите мировую диктатуру Америки, либо вам надо примириться с угрозой пересмотра итогов новейшей планетарной приватизации, отдавшей планетарные ресурсы тем, кто не только победил тоталитаризм, но и доказал свою наилучшую экономическую приспособленность.
Таким образом, и номенклатурная приватизация, и следующая за нею военно-политическая диктатура — это не только американская модель, предназначаемая для современной России. Это модель для всего человечества, которое приучают к мысли, что глобальная гегемония Америки — единственное средство защиты «цивилизованного меньшинства» планеты от неприспособленного варварского большинства. Стратегия, ведущая к «полной и окончательной победе» либерального меньшинства над нелиберальным большинством, состоит в том, чтобы навязать большинству бихевиористскую модель предельно разобщенного, атомизированного социума — где каждый защищает одного себя, приспосабливаясь к порядкам, навязываемым новыми хозяевами мира, — а для себя сохранить возможность действовать согласно правилам когнитивизма: укреплять собственную идентичность, выстраивать коллективную стратегию, сплачиваться и вооружаться, не боясь перспективы вырождения в мировое полицейское государство.
Либералы, возлюбившие приспособленное меньшинство в ущерб большинству, сами того не ведая, подготовили мировой режим апартеида, напоминающий режим Претории. Сегодня, кажется, уже всем ясно, что этот режим обещает быть отнюдь не либеральным, больше напоминающим воинственную Спарту, чем демократические Афины. Новая раса господ, конституирующая себя перед лицом порабощаемых «варваров», должна будет освоить милитаристский этос натренированных суперменов, презрительно отбросивших «старую мораль» христианского братства и сострадательности. Этой расе предстоит со всей дисциплинарной строгостью выработать критерии отличия своих от чужих и поручить своим имиджмейкерам создать предельно полярные образы: имперского полубога — носителя глобальной миссии — и отщепенческого сброда, к которому невозможно применять моральные нормы «старого гуманизма».
Тотальная информационная война против изгойского большинства планеты уже ведется. И началась она на участке, еще не остывшем от прежних боев «демократии против тоталитаризма», — в постсоветском пространстве. Не демонизировав Россию в качестве источника мирового зла и беспорядка, нельзя закрепить плоды победы в «холодной войне».
Наши либералы констатируют, что Россию до сих пор «еще не приняли» в «европейский дом». Следовало бы сказать: ее уже исключили из «нормального общества», с тем чтобы оправдать «не вполне нормальные» приемы, которые против нее применяются. Люди, сохранившие иллюзии старого либерализма, полагали, что глобальный мир будет предельно емким и открытым для всех. На поверку он оказывается предельно узким: в нем не нашлось места странам бывшего «второго мира», которые в большинстве своем уже вытолкнуты в изгойский «третий мир», где правила глобальной сегрегации действуют без всяких гуманистических поблажек и ограничений. Судьба прекраснодушных либералов — приспосабливаться к новому военно-полицейскому порядку, неминуемо следующему за новым делением планеты на приспособленных и неприспособленных.
Впрочем, либералы зарекомендовали себя людьми гибкими и находчивыми — непременно найдут оправдательные аргументы глобальной милитаризации, списав все на взбунтовавшуюся архаику и козни злосчастной мировой периферии. Ибо одно дело — традиционалистские диктатуры отсталых режимов, другое — мировая диктатура демократического интернационала, вынужденного действовать в условиях «враждебного мирового окружения», наследственно не приспособленного к демократии и рынку.