Об умаляющей добродетели{434}
Об умаляющей добродетели{434}
1
Спустившись вновь на сушу, Заратустра не направился прямо на свою гору и в свою пещеру, а прошёл много дорог, задавая много вопросов, спрашивая о том и об этом, так что, шутя, он говорил о себе самом: «Вот река, многими извивами возвращающаяся к источнику!» Ибо он хотел узнать, что за это время случилось с человеком: стал ли он более великим или измельчал. И однажды увидел он ряд новых домов; он подивился этому и сказал:
«Что означают дома эти? Поистине, невеликая душа построила их по своему подобию!
Не глупый ли ребёнок вынул их из своего ящика с игрушками? Только бы другой ребёнок опять уложил их в свой ящик!
А эти комнаты и каморки, — могут ли люди выходить из них и входить туда? Они кажутся мне сделанными для шелковичных куколок или для кошек-лакомок, которые позволяют лакомиться и собою».
Здесь Заратустра остановился и задумался. Наконец он сказал с грустью: «Всё измельчало!
Повсюду вижу я низкие ворота; кто подобен мне, может ещё пройти в них, но — должен нагнуться!
О, когда же вернусь я на мою родину, где не должен я более нагибаться — не должен более нагибаться перед малыми!» — И Заратустра вздохнул и устремил взор свой вдаль. —
В тот же день произнёс он свою речь об умаляющей добродетели.
2
С открытыми глазами хожу я среди этих людей; они не прощают мне, что я не завидую их добродетелям.
Они норовят укусить меня, ибо я говорю им: маленьким людям нужны маленькие добродетели, — ибо трудно мне согласиться, что маленькие люди нужны!{435}
Я похож здесь на петуха на чужом дворе, которого норовят клюнуть даже куры; но за это не сержусь я на этих кур.{436}
Я вежлив с ними, как со всякой маленькой неприятностью; быть колючим по отношению к малому кажется мне мудростью ежа.{437}
Все они говорят обо мне, сидя вечером у очага, — они говорят обо мне, но никто не думает — обо мне!
Вот новая тишина, которой я научился; их шум простирает покрывало над моими мыслями.
Они шумят между собой: «Что несёт нам эта тёмная туча? поостережёмся, чтобы она не принесла нам заразы!»{438}
И недавно одна женщина отдёрнула своего ребёнка, тянувшегося ко мне. «Унесите детей! — кричала она. — Такие глаза опаляют детские души».{439}
Они кашляют, когда я говорю: они думают, что кашель — возражение против могучих ветров, — они не догадываются о шуме моего счастья!
«У нас нет времени для Заратустры» — так возражают они; но что толку во времени, у которого «нет времени» для Заратустры?
И даже когда они восхваляют меня — разве я мог бы заснуть на их славе? Терновый пояс — хвала их для меня: я чувствую зуд, даже когда снимаю его.
И ещё научился я у них: тот, кто хвалит, делает вид, будто воздаёт, но на самом деле он хочет, чтобы ещё больше отблагодарили его!
Спросите у моей ноги, нравится ли ей их манера хвалить и привлекать к себе! Поистине, под такой такт и тик-так не хочет она ни танцевать, ни оставаться в покое.
Маленькой добродетелью хотели бы они заманить и захвалить меня; в тик-так маленького счастья хотели бы они увлечь мою ногу.
С открытыми глазами хожу я среди этих людей: они измельчали и становятся всё мельче — и делает это их учение о счастье и добродетели.
Они ведь и в добродетели скромны, — ибо ищут довольства. А с довольством может уживаться только скромная добродетель.
Правда, они учатся шагать по-своему, и шагать вперёд, — но я называю это ковылянием. Этим мешают они всякому, кто спешит.
А иные из них идут вперёд и смотрят при этом назад, вытянув шею; мне нравится сталкиваться с ними на полном ходу.
Ноги и глаза не должны ни лгать, ни уличать друг друга во лжи. Но много лживого у маленьких людей.
Некоторые из них волят, но большинство повинуются чужой воле. Некоторые из них подлинные, но большинство — плохие актёры.
Есть между ними актёры бессознательные и актёры против воли, — подлинные всегда редки, особенно подлинные актёры.{440}
Мужского здесь мало, поэтому их женщины становятся мужеподобными. Ибо только тот, кто достаточно мужчина, освободит в женщине — женщину.
И вот худшее лицемерие, что встретил я у них: даже те, кто повелевают, лицемерно вторят добродетелям тех, кто служит.
«Я служу, ты служишь, мы служим» — так молится здесь лицемерие господствующих, — и горе, если первый господин есть лишь первый слуга!{441}
Ах, даже в их лицемерие залетело любопытство моего взора; и я хорошо угадал всё их счастье мухи и их жужжание на освещённом солнцем оконном стекле.
Сколько вижу я доброты, столько и слабости. Сколько справедливости и сострадания, столько и слабости.
Они круглы, аккуратны и доброжелательны друг к другу, как песчинки круглы, аккуратны и доброжелательны к песчинкам.
Скромно обнять маленькое счастье — это называют они «смирением»! и при этом скромно косятся на новое маленькое счастье.
В сущности, они попросту желают лишь одного: чтобы никто не причинял им страдания. Поэтому предупредительны они к каждому и делают ему добро.
Но это трусость — хотя бы и называлась она «добродетелью». —
И когда им случается говорить грубо, этим маленьким людям — я слышу в голосе их лишь хрипоту, — ведь всякий сквозняк делает их хриплыми.
Хитры они, у их добродетелей хитрые пальцы. Но им недостаёт кулаков, их пальцы не умеют сжиматься в кулак.
Добродетелью считают они то, что делает скромным и ручным; так превратили они волка в собаку и самого человека в лучшее домашнее животное человека.
«Мы поставили наш стул посередине, — так говорит мне их ухмылка, — одинаково далеко от гибнущих в сражении и от довольных свиней».{442}
Но это — посредственность, — хотя бы и называлась она умеренностью. —
3
Я хожу среди этих людей и порой роняю слова; но они не умеют ни брать, ни хранить.
Они удивляются, что я не пришёл обличать их похоти и пороки; но поистине, я не пришёл предостерегать и от карманных воров!{443}{444}
Они удивляются, что я не желаю умудрять и обострять их ум, — как будто им мало умников, чей голос скрипит, как грифель по аспидной доске!
И когда я кричу: «Кляните всех трусливых демонов в вас, которые желали бы визжать, складывать руки и молиться», они восклицают: «Заратустра — безбожник».{445}
И особенно кричат об этом их проповедники смирения — но именно им люблю я кричать в ухо: «Да! Я — Заратустра, безбожник!»
Эти проповедники смирения! Всюду, где ничтожество, болезнь и струпья, они ползают, как вши; и только моё отвращение мешает мне давить их.
Ну что ж! Вот моя проповедь для их ушей: я — Заратустра, безбожник, который говорит: «Кто безбожнее меня, чтобы я мог радоваться его наставлению?»
Я — Заратустра, безбожник; где найду я подобных себе? Подобны мне все те, кто отдаёт себя своей воле и сбрасывает с себя всякое смирение.{446}
Я — Заратустра, безбожник; я варю каждый случай в моём котле.{447} И только когда он вполне сварится, я приветствую его как мою пищу.
И поистине, иные случаи повелительно приближались ко мне — но ещё более повелительно говорила к ним моя воля, — и тотчас стояли они на коленях, умоляя{448} —
— умоляя, чтобы не отказал я им в пристанище и сердечном приёме, и льстиво уговаривая: «Видишь, о Заратустра, так только друг приходит к другу!»{449} —
Но что говорю я там, где нет ни у кого моих ушей! И так стану я взывать ко всем ветрам:
Вы всё мельчаете, вы, маленькие люди! Вы крошитесь, вы, любители довольства! Вы погибнете ещё —
— от множества ваших маленьких добродетелей, от множества ваших мелких упущений, от избытка вашего маленького смирения!
Вы слишком щадите, слишком уступаете: такова ваша почва! Но чтобы дерево стало большим, для этого должно оно обвить крепкие скалы крепкими корнями!
Даже то, чего вы не делаете, ткёт ткань всего человеческого будущего; даже ваше ничто есть паутина и паук, живущий кровью будущего.
И когда берёте, вы как бы крадёте, вы, маленькие и добродетельные; но и среди мошенников говорит честь: «Надо красть только там, где нельзя грабить».
«Даётся» — таково учение смирения. Но я говорю вам, вы, любители довольства: берётся и будет всё больше браться от вас!
Ах, если бы вы сбросили с себя всякое полухотение и решительно отдались и лени, и делу!
Ах, если бы вы поняли мои слова: «Делайте, так и быть, что хотите, — но прежде всего будьте такими, которые могут хотеть!
Любите, так и быть, своего ближнего, как себя, — но прежде всего будьте такими, которые любят самих себя{450} —
— любят великой любовью, любят великим презрением!» — Так говорит Заратустра, безбожник. —
Но что говорю я там, где нет ни у кого моих ушей! Здесь ещё слишком рано, на целый час рано для меня.
Собственный провозвестник я среди этих людей, свой собственный крик петуха среди тёмных улиц.
Но их час приближается! Приближается также и мой! Час от часу становятся они меньше, беднее, бесплоднее, — бедная трава! бедная земля!
И скоро будут они стоять, подобно сухой степной траве, и поистине! — усталые от себя самих, томимые скорее жаждой огня, чем воды!
О благословенный час молнии! О тайна перед полуднем! — В блуждающие огни однажды превращу я их, в провозвестников огненными языками:{451}
— возвещать будут они огненными языками: «Он приближается, он близок, великий полдень!» —
Так говорил Заратустра.{452}
Данный текст является ознакомительным фрагментом.