Перед восходом солнца
Перед восходом солнца
О небо надо мной, ты, чистое! Глубокое! Ты бездна света! Взирая на тебя, я трепещу от божественных желаний.{427}
Броситься в твою высоту — вот моя глубина! Укрыться в твоей чистоте — вот моя невинность!
Бога скрывает его красота, — так скрываешь ты свои звёзды. Ты не говоришь, — так сообщаешь ты мне свою мудрость.
Безмолвно над бушующим морем взошло ты сегодня, твоя любовь и стыдливость возвещают откровение моей бушующей душе.
В том, что пришло ты ко мне, прекрасное, скрытое в своей красоте, что безмолвно говоришь ты мне, открытое в своей мудрости:
О, неужели не угадал бы я всей стыдливости твоей души! Прежде солнца пришло ты ко мне, самому одинокому.
Мы друзья изначала, у нас скорбь, и страх, и основа общие; даже солнце у нас общее.
Мы не говорим друг с другом, потому что знаем слишком многое; мы молчим друг другу, мы улыбаемся нашим знанием друг другу.
Не свет ли ты моего пламени? Не в тебе ли душа, сестра моего прозрения?
Вместе учились мы всему; вместе учились мы подниматься над собою к себе самим и безоблачно улыбаться:
— безоблачно улыбаться вниз светлыми очами из многомильной дали, в то время как под нами дымятся, как дождь, насилие, и цель, и вина.
И если блуждал я один, — чего алкала душа моя по ночам и на тропинках заблуждения? И если поднимался я на горы, кого, как не тебя, искал я на горах?
Все мои странствования и восхождения на горы — были лишь необходимостью и помощью беспомощному; лететь хочет вся моя воля, лететь в тебя!
И кого ненавидел я более, чем тянущиеся облака и всё, что пятнает тебя? Мою собственную ненависть ненавидел я, потому что она пятнала тебя!
Я ненавижу тянущиеся облака, этих крадущихся хищных кошек: они отнимают у тебя и меня, что есть у нас общего, — огромное, безграничное Да и Аминь.{428}
Этих посредников, что всё смешивают, ненавидим мы, — тянущиеся облака, этих половинчатых, которые не научились ни благословлять, ни проклинать всем сердцем.
Лучше буду сидеть я под закрытым небом в бочке, лучше сидеть без неба в бездне, чем видеть тебя, ясное небо, запятнанным тянущимися облаками!
И часто хотелось мне скрепить их зубчатыми золотыми проволоками молний, чтобы, подобно грому, я мог барабанить по их вздутому животу:
— гневный барабанщик, ведь они крадут у меня твоё Да! и Аминь! Ты, небо надо мною, чистое! Светлое! Ты, бездна света! — ведь они крадут у тебя моё Да! и Аминь!
Пусть лучше будет шум, и гром, и проклятия непогоды, чем это осмотрительное, нерешительное кошачье спокойствие; даже среди людей всего сильнее ненавижу я тихо ступающих, половинчатых, нерешительных, медлительных, тянущиеся облака.
И «кто не может благословлять, тот должен научиться проклинать!» — это ясное наставление упало мне с ясного неба, эта звезда даже в тёмные ночи стоит на моём небе.
Но я благословляющий и говорящий Да, если только ты окружаешь меня, ты, чистое! Ясное! Бездна света! — во все бездны несу я тогда своё благословляющее Да.
Я стал благословлять и говорить Да; я долго боролся и был борцом, чтобы однажды иметь руки свободными для благословения.{429}
И вот моё благословение: над каждою вещью быть её собственным небом, её круглым куполом, её лазурным колоколом и вечной уверенностью — и блажен, кто так благословляет!
Ибо все вещи крещены у источника вечности и по ту сторону добра и зла; а добро и зло суть только промельки теней, влажная скорбь и тянущиеся облака.
Поистине, это благословение, а не хула, когда я учу: «Над всеми вещами стоит небо-случай, небо-невинность, небо-нечаянность, небо-дерзновение».
«Нечаянность» — вот самая древняя аристократия мира, её возвратил я вещам, я избавил их от кабалы цели.{430}
Эту свободу и ясность неба поставил я, как лазурный колокол, над всеми вещами, когда учил, что над ними и через них никакая «вечная воля» — не волит.
Это дерзновение и это безумие поставил я на место той воли, когда учил: «При этом одно невозможно — разумность!»{431}
Пожалуй, немного разума, семя мудрости рассеяно от звезды до звезды, — ко всем вещам примешана эта закваска; ради безумия примешана мудрость ко всем вещам!{432}
Немного мудрости ещё возможно; но вот какую блаженную уверенность находил я во всех вещах: они предпочитают танцевать на ногах случая.
О небо надо мной, ты, чистое! Высокое! Теперь в том для меня твоя чистота, что нет вечного паука-разума и разума-паутины:
— что ты место танцев для божественных случайностей, что ты божественный стол для божественных игральных костей и игроков в кости! —
Но ты краснеешь? Не сказал ли я, чего нельзя высказывать? Не произнёс ли я хулы, желая благословить тебя?
Или покраснело ты от стыда, что мы вдвоём? — Не приказываешь ли ты мне удалиться и замолчать, ибо теперь — день приближается?
Мир глубок, — глубже, чем когда-либо думалось дню.{433} Не всему позволено говорить перед лицом дня. Но день приближается — и теперь мы расстаёмся!
О небо надо мной, ты, стыдливое! Пылающее! О ты, моё счастье перед восходом солнца! День приближается — и теперь мы расстаёмся! —
Так говорил Заратустра.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.