В отставке{652}
В отставке{652}
Вскоре после того как Заратустра освободился от чародея, увидел он опять, что кто-то сидит на дороге, по которой он шёл; это был чёрный высокий человек с исхудавшим, бледным лицом; человек этот сильно раздосадовал его. «Горе, — сказал Заратустра своему сердцу, — вот сидит закутанная печаль, мне кажется, она из рода священников; чего хотят они в моём царстве?
Как! Едва избег я одного чародея, — другой чернокнижник опять становится мне поперёк дороги, —
— какой-нибудь колдун, налагающий руки, мрачный чудотворец божьей милостью, помазанный клеветник на мир, дьявол его возьми!
Но дьявол никогда не бывает там, где он был бы на месте: всегда опаздывает этот проклятый карлик и колченожка!» —
Так бранился Заратустра с нетерпением в сердце и думал, как бы, не глядя на чёрного человека, проскользнуть мимо, — но случилось иначе. Ибо в этот самый момент его увидел сидевший; и подобно тому, кто наталкивается на неожиданное счастье, вскочил он и пошёл навстречу Заратустре.
«Кто бы ты ни был, странник, — сказал он, — помоги заблудившемуся, ищущему, старому человеку, с которым здесь легко может случиться несчастье!
Здешний мир мне чужд и далёк, я даже слышал вой диких зверей; а того, кто мог бы служить мне защитой, уже нет.
Я искал последнего благочестивого человека, святого и отшельника, который один в лесу своём ещё ничего не слыхал, о чём весь мир знает сегодня».
«О чём же знает сегодня весь мир? — спросил Заратустра. — Не о том ли, что уже нет в живых старого бога, в которого весь мир когда-то верил?»{653}
«Ты так говоришь, — отвечал опечаленный старик. — А я служил этому старому богу до последнего его часа.
Теперь же я в отставке, без господина, и всё-таки не свободен, нет у меня ни одного весёлого часа, разве только в воспоминаниях.
Для того и поднялся я на эти горы, чтобы наконец вновь устроить себе праздник, как подобает старому папе и отцу церкви, — ибо знай, я последний папа! — праздник благочестивых воспоминаний и богослужений.
Но теперь умер и он, самый благочестивый человек, тот святой в лесу, который всё время славил своего бога пением и бормотанием.{654}
Его самого я уже не нашёл, когда нашёл его хижину, — лишь двух волков в ней, которые выли о его смерти: ибо все звери любили его. Тогда я убежал.
Неужели я пришёл напрасно в эти леса и горы? Тогда решило моё сердце искать другого, самого благочестивого из всех, кто не верит в бога, — искать Заратустру!»
Так говорил старик и окинул острым взглядом стоявшего перед ним; Заратустра же взял руку старого папы и рассматривал её долго с удивлением.
«Посмотри, досточтимый, — сказал он затем, — какая прекрасная и длинная рука! Это рука постоянно раздававшего благословение. Но теперь держит она того, кого ты ищешь, меня, Заратустру.
Это я, безбожный Заратустра, говорю: кто безбожнее меня, чтобы мог я радоваться его наставлению?»{655} —
Так говорил Заратустра и пронизывал своим взором мысли и скрытые помыслы старого папы. Наконец тот заговорил так:
«Кто его больше всего любил и владел им, тот теперь и утратил его больше всего:
— посмотри, не сам ли я из нас двоих теперь больше безбожник? Но кто бы мог радоваться этому!» —
«Ты служил ему до конца, — спросил Заратустра задумчиво, после глубокого молчания, — ты знаешь, как он умер? Правда ли, как говорят люди, что его задушило сострадание,
— что он видел, как человек висел на кресте, и не вынес этого, так что любовь к человеку сделалась его адом и наконец его смертью?» —
Но старый папа ничего не отвечал, а смотрел робко в сторону страдальческим, мрачным взглядом.
«Оставь его, — сказал Заратустра после долгого размышления, продолжая смотреть старику прямо в глаза. —
Оставь его, он умер. И хотя тебе делает честь, что ты о мёртвом говоришь только хорошее, но ты хорошо знаешь, как и я, кто он был; и что он ходил странными путями».{656}
«Говоря с глазу на два, — сказал, повеселев, старый папа (ибо он был слеп на один глаз), — в вопросах бога я просвещеннее самого Заратустры — и имею право на это.
Моя любовь служила ему долгие годы, моя воля следовала во всём его воле. Но хороший слуга знает всё и даже многое, что его господин скрывает от себя самого.
Это был скрытный бог, полный таинственности. Поистине, даже сына обрёл он не иначе как тайным путём. У дверей его веры стоит прелюбодеяние.{657}
Кто его прославляет как бога любви, тот недостаточно высокого мнения о самой любви. Разве этот бог не хотел быть также судьёю? Но любящий любит по ту сторону награды и возмездия.
Когда он был молод, этот бог с востока, был он жесток и мстителен и построил себе ад, чтобы забавлять своих любимцев.
Но наконец он состарился, стал мягким, дряблым, сострадательным, более похожим на деда, чем на отца, и всего больше похожим на ковыляющую старую бабушку.
Так сидел он, поблекший, в своём углу на печке, сокрушался о своих слабых ногах, усталый от мира, усталый от воли, пока наконец не задохнулся от слишком большого сострадания». —
«Скажи, старый папа, — прервал тут Заратустра, — видел ли ты это своими глазами? Могло быть и так, могло быть и иначе. Когда боги умирают, умирают они всегда разными смертями.
Ну что ж! Так или иначе — он умер! Он был не по вкусу моим ушам и глазам, худшего не хотел бы я о нём говорить.
Я люблю всё, что ясно смотрит и правдиво говорит. Но он — ты ведь знаешь это, старый папа, — в нём было что-то от твоей породы, породы священников: он был многозначен.
И был непонятным. Как же сердился он на нас, этот дышащий гневом, что мы плохо его понимали! Но почему не говорил он яснее?
И если виной тому были наши уши, почему дал он нам уши, которые его плохо слышали? Если грязь была в наших ушах, пусть! но кто вложил её туда?
Слишком многое не удавалось ему, этому недоучившемуся горшечнику! А если он мстил своим горшкам и творениям за то, что они ему плохо удавались, — это было уже грехом против хорошего вкуса.
И в благочестии есть хороший вкус; он сказал наконец: «Прочь такого бога! Лучше без бога, лучше на собственный страх устраивать судьбу, лучше быть безумцем, лучше самому быть богом!»
«Что слышу я! — сказал тут старый папа, навострив уши. — О Заратустра, ты благочестивее, чем ты веришь, при таком безверии! Какой-то бог в тебе обратил тебя к твоему безбожию.
Разве не само благочестие не дозволяет тебе более верить в бога? А твоя чрезмерная честность уведёт тебя по ту сторону добра и зла!
Посмотри, что осталось у тебя? У тебя есть глаза, и руки, и уста, которые от вечности предназначены для благословения. Благословляют не только рукою.
Вблизи тебя, пусть ты и хочешь быть самым безбожным, я предчувствую тайное благовоние и благоухание долгих благословений; мне становится хорошо и мучительно.
Позволь быть твоим гостем, о Заратустра, на одну только ночь! Нигде на земле мне не будет теперь лучше, чем у тебя!» —
«Аминь! Да будет так! — сказал Заратустра с великим удивлением. — Туда вверх ведёт дорога, там находится пещера Заратустры.
Право, я сам охотно проводил бы тебя туда, досточтимый, ибо я люблю всех благочестивых. Но теперь меня спешно зовёт от тебя крик о помощи.
В моих владениях ни с кем не должно случиться несчастья; пещера моя — хорошая гавань. И больше всего хотел бы я всякого, кто печалится, вновь поставить на твёрдую землю и твёрдые ноги.
Но кто снимет с плеч твою печаль? Для этого я слишком слаб. Поистине, долго придётся нам ждать, пока кто-нибудь снова не воскресит тебе твоего бога.
Ибо нет в живых уже этого старого бога: он основательно умер». —
Так говорил Заратустра.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.