До 1917 года. Какой будет революция в России?
До 1917 года. Какой будет революция в России?
К. Маркса и Ф. Энгельса всегда интересовало положение в России, так как от судьбы «жандарма Европы», с их точки зрения, зависела судьба будущей пролетарской революции на Западе. Русская революция, какой бы она ни была, устранила бы угрозу вторжения войск самодержавной России в революционную Европу. В 1870-1880-е годы к этому соображению добавилось и другое: революция в России может стать началом мировой революции [439].
«Надежды на российскую революцию, впервые высказанные Марксом и Энгельсом в 1850-х годах, по существу, никогда не угасали, – пишет современный исследователь. – Они вспыхивали каждый раз с новой силой в связи с бунтами крепостных в канун реформы 1861 года, польским восстанием 1863 года, русско-турецкой войной 1877-1878 годов, покушениями на царя в 1870-1880-х годах. Энгельс вновь высказывал их с наступлением голода в 1891 году и в связи с вступлением на престол Николая II в 1894 году» [440].
Но характер будущей революции К. Маркс и Ф. Энгельс предсказывать не брались. В основном их высказывания представляют собой аналогии с Великой Французской революцией как эталоном революции вообще: «настанет русский 1793 год», «налицо все элементы русского 1789 года» и т.д. [441] Для основателей исторического материализма долго оставался неясным вопрос, как именно происходит смена стадий исторического развития и возможно ли отдельной стране (России) миновать одну из стадий (капитализм). Это представлялось им реальным, пока капиталистическое развитие России не обнаружило невозможность подобных прыжков. Это констатировал Ф. Энгельс в письмах к Н. Ф. Даниельсону в 1893 году [442].
В 1894 году, за год до смерти, в послесловии к работе «О социальном вопросе в России» Энгельс так оценил положение в России: во-первых, «молодая русская буржуазия держит государство полностью в своих руках. Во всех важных экономических вопросах оно вынуждено подчиняться ее желаниям». Во-вторых, капиталистическое развитие России чревато революцией, которая «даст новый толчок рабочему движению Запада, создаст новые лучшие условия борьбы и тем ускорит победу современного промышленного пролетариата, победу, без которой сегодняшняя Россия ни на основе общины, ни на основе капитализма не может достичь социалистического переустройства общества» [443].
Энгельс ясно указывает, какой не может быть революция в России: буржуазной, так как буржуазия находится у власти, и крестьянской, так как община не имеет будущего. Революция в России может быть лишь частью мировой пролетарской революции, но для этого необходимы два этапа: сначала революция в России стимулирует революцию на Западе, затем революция на Западе стимулирует революцию в России. О том, что из себя будет представлять начало этого процесса в России, Энгельс не говорит.
Нет ничего странного в том, что у Маркса и Энгельса отсутствует более четкий прогноз о будущем российской революции. Его не было и у самих русских революционеров.
Пока Россия оставалась аграрной страной, русская революционная мысль ставила проблему крестьянской революции, с помощью которой Россия могла бы избежать капитализма.
Постановка проблемы не привела к созданию особой теории или даже сколько-нибудь четко изложенного учения о революции. Взгляды признанных основателей народнической революционной мысли России А. И. Герцена (1812-1870) и Н. Г.Чернышевского (1828-1889) колебались между крестьянским антиэтатизмом и пониманием необходимости политической борьбы, с явным перевесом в сторону антиэтатизма, особенно у Герцена. Он прямо критикует этатизм («гувернементализм») – «старый римский грех» всеобщей регламентации [444] – и полагает необходимым уничтожение государства как орудия угнетения крестьянства, не указывая в то же время практического пути осуществления такой революции. Поэтому логично появление у Герцена надежд на «внутреннюю», моральную революцию до социальной [445], и – совсем в духе Дешана – на революционные действия властей, ведущие к самоуничтожению существующего строя [446].
В дальнейшем проблема «крестьянство и революция» так и не была решена теоретически. И антиэтатизм, представленный анархизмом, и революционный этатизм, как в виде «русского бланкизма» П. Н. Ткачёва (1844-1885), так и в более умеренной «пропагандистской» версии П. Л.Лаврова (1823-1900), исходили из одного, принимаемого на веру, положения: русский народ – «инстинктивный революционер», он должен совершить революцию. Поскольку же народ темен и пассивен, подтолкнуть его должны сознательные революционеры. На этом теоретические построения заканчивались; подталкивание народа к революции было делом практики.
Анархизм, отрицающий роль меньшинства, был для этой цели утилитарно бесполезен, за что и подвергся уничтожающей критике в работе Ткачёва «Анархия мысли» (1875). Замечу, однако, что анархизм – целостное мировоззрение, поэтому была возможна его систематизация П. А. Кропоткиным. Бланкизм же систематизации не поддавался, сводясь к известному призыву Ткачёва: «Делайте революцию!»
Кто и как сделает революцию? Умеренное крыло народников, в первую очередь П. Л.Лавров, считало, что революция должна проходить не только в интересах народа, но и «посредством народа». Поскольку это было невозможно, мысль революционеров-народников описывала замкнутый круг: революция необходима народу, но народ (крестьянство) пассивен и к революции не готов, а делать революцию для народа без народа нельзя. Выход из этого круга был один – признать, что все-таки можно совершить революцию без народа – как верхушечный переворот во благо крестьянства. В русском революционном движении возобладала линия Ткачёва, в чьих работах чем дальше, тем больше апология народа уступала место апологии «революционного меньшинства»:
«Ближайшая цель революции должна заключаться в захвате политической власти, в создании революционного государства. Но захват власти, являясь необходимым условием революции, не есть еще революция. Это только ее прелюдия. Революция осуществляется революционным государством, которое, с одной стороны, борется и уничтожает консервативные и реакционные элементы общества, упраздняет все те учреждения, которые препятствуют установлению равенства и братства; с другой – вводит в жизнь учреждения, благоприятствующие их развитию» [447]. Революционное государство, пишет Ткачёв, осуществляет и «революционно- разрушительную» и «революционно-устроительную» деятельность. Что же остается на долю народа?
В другой статье Ткачёв дает ответ: «Итак, отношение революционного меньшинства к народу и участие последнего в революции может быть определено следующим образом: революционное меньшинство, освободив народ из-под ига гнетущего его страха и ужаса перед властью предержащею, открывает ему возможность проявить свою разрушительно-революционную силу… Затем, пользуясь своею силою и своим авторитетом, оно вносит новые прогрессивно-коммунистические элементы в условия народной жизни… Революционная роль народа кончается с той минуты, когда он разрушит непосредственно гнетущие его учреждения, уничтожит своих непосредственных тиранов-эксплуататоров» [448].
На практике эта линия означала организацию заговора и объявление войны существующей власти путем террора против ее представителей. В теории же неизбежным был волюнтаризм и утопизм, исчерпывающе выраженный самим Ткачёвым. Говоря о крестьянских восстаниях XVI века, он утверждал, что «стремления крестьян не только в XVI веке, но и в VI были своевременны и ничуть не утопичны» [449], потому что законам истории подчиняется только буржуазия, крестьянство же может их изменить.
Это был тупик. И практика, и теория народовольцев свидетельствуют о бесперспективности их идейных установок.
«Оставался нерешенным главный вопрос, – пишет Р. Н. Блюм, – как возможно революционизировать народные массы, каков реальный переход от власти революционного меньшинства к власти революционного народа. Такого перехода у народовольцев нет, и им приходилось возлагать утопические надежды на революционные инстинкты “мужика“, на постоянную готовность народа к революции» [450]. «Народная воля», по словам Плеханова, собиралась пожать то, что не сеяла.
Одним из возможных выходов из тупика был путь назад – отказ от революции и полное принятие существующего строя. По этому пути пошел печально известный Л. А. Тихомиров (1852-1923), бывший член Исполнительного комитета «Народной воли».
Интересно, что в революционный период своей деятельности он, оставаясь в рамках революционного этатизма, дал свое, во многом противоположное ткачевскому, видение отношений народа и революционного государства. «Мы говорим иногда о захвате власти революционерами как об исходном пункте революции. В этом смысле он легко может оказаться необходимым и полезным… Действительно трудная задача представляется временному правительству лишь потом, лишь на вопросе о сколько-нибудь продолжительном удержании власти. Однако же это затруднение в наименьшей степени стоит именно перед правительством социалистов-революционеров. Для того чтобы удержать захваченную власть, они должны только пользоваться ею, и разумеется, не для создания социалистического строя (курсив мой. – Г. 3.). Ближайшая и первая задача победоносного временного правительства состоит в том, чтобы явиться на помощь народной революции. Захваченная государственная власть должна быть употреблена для того, чтобы повсюду революционизировать народные массы и организовать их власть…» [451] Революционное правительство «не создает новый строй, а вызывает силы, необходимые для его создания». Если у Ткачёва народу отводилась деструктивно-революционная роль, а государству – конструктивно-революционная, то у Тихомирова они меняются ролями. В итоге получается народнический вариант идеи отмирания государства.
Но крестьянство не могло играть конструктивно-революционной роли в истории России. Осознав это, Тихомиров выразил свое разочарование революционной борьбой в брошюре «Почему я перестал быть революционером?» (1888). Очень характерно перечисление автором этапов своей идейной эволюции в качестве революционера-народника: «мечты о поднятии народных масс», затем «мечты о государственном перевороте посредством заговора» с применением террора, затем «мечты о государственном перевороте посредством заговора» без применения террора, с упором на «культурную работу». Все варианты (бакунинский, ткачевский, лавровский) испробованы, мечты не сбылись, и «после этого я отбросил и самую революцию вообще» [452]. Вернувшись в Россию, Тихомиров стал одним из самых активных пропагандистов монархической идеи.
Как отметил Г. В. Плеханов (1856-1918) в статье «Новый защитник самодержавия, или горе Г.Л.Тихомирова» (1889), поворот Л.Тихомирова к реакции был закономерным следствием утопизма народников. «Человеку, ни за что не хотевшему отказаться от идеализации допотопных экономических отношений русской деревни, естественно было кончить идеализацией царизма, этого естественного политического плода названных отношений» [453].
По мере развития капиталистических отношений в России иллюзии «крестьянского социализма» в отдельно взятой стране рассеивались. В начале XX века их разделяла лишь партия социалистов-революционеров (эсеров). Остальные политические силы не могли игнорировать ни наличие в России пролетариата, ни включение ее в мировую капиталистическую систему.
Взгляды на будущую русскую революцию, выраженные идеологами различных классов, хорошо известны: не нужны ни реформы, ни революция (власть); нужны реформы, а не революция (либеральная оппозиция); нужна буржуазная революция (меньшевики); нужна пролетарская революция как часть мировой социалистической революции, где союзником русского пролетариата будет европейский пролетариат (теоретики «перманентной революции»); а также крестьянство России и стран Востока (большевики).
Чтобы не сбиться на пересказ давно известных положений, надо выделить главный, на мой взгляд, вопрос – какой капитализм существовал в России – и с этой точки зрения посмотреть, насколько адекватны были названные выше представления о будущем России.
Капитализм в России, как правило, воспринимался как временно отстающий от западного. Этот взгляд внушал оптимизм его сторонникам, ждущим, что Россия догонит Запад. Этим объяснялась позиция либералов, убежденных в ненужности революции – варварской формы прогресса, способной только помешать успеху гонки за лидером [454]. Тот же взгляд разделяли «легальные марксисты», повторявшие Бернштейна. Их главный представитель П. Б. фон Струве (1870-1944) утверждал в работе «Марксова теория социального развития» (1899), что понятие «революция» не имеет никакой научной ценности. Это идеологическая химера марксистов-догматиков. «Скачков» в природе, обществе и мышлении не существует, есть только непрерывное развитие. Революции как исключительно политическому насильственному перевороту противопоставлялась реформа.
Ответная статья Г. В. Плеханова «Критика наших критиков» (1901- 1902) посвящена философской реабилитации понятия «революция». Плеханов предпринял очень удачное марксистское контрнаступление на ревизионизм.
Метафизика как метод исходит из того, что развитие не делает скачков. Но это неверно фактически. «Когда кислород соединяется с водородом, то проходит ли вновь возникшая молекула воды через "все бесчисленные степени", которые отделяют ее от молекулы водорода (или кислорода)? Мы не думаем. И не думаем по той простой причине, что промежуточных "степеней" между водой и составляющими ее элементами» [455] не существует. То же относится к общественным явлениям: сокращение рабочего дня на час не слагается из переходных сокращений на секунды и минуты. Имеет место скачок. Провозглашение республики – тоже скачок, а не постепенное непрерывное уменьшение монархии.
Таким образом, нет никаких оснований говорить, что социальных революций не бывает, потому что не бывает скачков. «Если понятие – социальная революция – несостоятельно потому, что природа скачков не делает, а интеллект их не терпит, то очевидно, что эти решительные доводы должны в одинаковой мере относиться как к революции буржуазии, так и к революции пролетариата. А если революция буржуазии давно уже совершилась, несмотря на то, что скачки "невозможны", а изменения "непрерывны", то у нас есть все основания думать, что в свое время совершится и революция пролетариата, если только, разумеется, она не встретит на своем пути других препятствий, более серьезных, чем те, на которые указывает нам г. П. Струве в своих "гносеологических" рассуждениях» [456].
Противопоставление эволюции и революции не имеет оснований. «Общественная эволюция совсем не исключает социальных революций, которые являются ее моментами. Новое общество развивается в "недрах старого"; но, когда наступает время "родов", тогда медленный ход развития обрывается и тогда "старый порядок" перестает заключать новый в своих "недрах" по той простой причине, что он исчезает вместе со своими "недрами". Это и есть то, что мы называем социальной революцией» [457].
Столь же неверно отдавать приоритет реформам перед революциями, что видно на примере истории Франции перед социальной революцией 1789-1794 годов. «Чрезвычайно сильно ошибся бы тот, кто подумал бы, что феодальный порядок оставался неизменным от начала и до конца своего существования. Победы, которые одерживала стремившаяся вперед буржуазия, постоянно видоизменяли феодальный общественный строй, беспрестанно внося в него те или иные, более или менее значительные реформы. Казалось бы, что эти реформы должны были "притуплять" противоречия, существовавшие в недрах феодального общества, и тем подготовлять мирное, постепенное, почти незаметное торжество нового порядка. На деле вышло, как известно, иначе…
Возможность революции не только не исключается, но создается реформами: то, что близорукий или предубежденный взгляд может, пожалуй, принять за "притупление" противоречий, на самом деле является источником их обострения» [458].
Дополнить эти верные, на мой взгляд, выводы Плеханова, нужно только в одном пункте: форма социальной революции может быть различной. Революция есть смена строя, но она может осуществиться «снизу», как во Франции, или «сверху», как в скандинавских странах, особенно в Швеции. Форма зависит от степени контрреволюционности старого господствующего класса.
Но и то, и другое – скачок, возникновение нового качества, а не «штопание» старого. Мирный переход власти – не то же, что отсутствие такого перехода. Абсолютизация реформ и отрицание революций ненаучны.
Полемика Плеханова и Струве напоминает полемику Р. Люксембург и Э. Бернштейна, но есть различие, в котором выразилось различие России и Запада. Бернштейн выступал как представитель значительной части западного пролетариата, удовлетворенной капитализмом настолько, чтобы не нуждаться в революции. Ревизионисты Запада на тот момент не предавали коренных интересов своего класса. В России же не было такого пролетариата. Русский ревизионизм служил интересам буржуазии, а не пролетариата [Примечательно, что взгляды Струве по другим вопросам были подвергнуты критике Г. Куновым, показавшим их немарксистский характер.][459].
Революция в России была неизбежна; реформа невозможна. Революционеры в России были реалистами, а сторонники реформ – утопистами. Россия могла выбирать между революцией и реакцией, а не между революцией и реформой. Поэтому для противников революции неизбежен был крен вправо, предсказанный Плехановым в конце статьи. Им предстояло идти по дороге, уже пройденной Л.Тихомировым.
Для сторонников революционного пути, объединяемых Российской социал-демократической рабочей партией, самым сложным был вопрос о характере революции, связанный с вопросом о сущности капитализма в России.
Идеологи меньшевиков пришли к выводу о прогрессивности русской буржуазии и буржуазном характере русской революции с самого начала существования своей фракции. Деятель РСДРП(м) А. С. Мартынов (настоящая фамилия – Пикер) (1865-1935) обозначил эту позицию в работе «Две диктатуры» (1905), изданной в Женеве: «Предстоящая русская революция будет революция буржуазная; а это значит, что, каковы бы ни были перипетии этой революции, хотя бы даже в этих перипетиях пролетариат на момент очутился у власти, она в конечном счете обеспечит только в большей или меньшей степени господство всех или некоторых буржуазных классов, и если бы она была наиболее удачная, если бы она заменила царское самодержавие демократической республикой, то и в этом случае она доставит безраздельное политическое господство буржуазии» [460].
Такова была и позиция Г. В. Плеханова, стремившегося возвыситься над борьбой фракций РСДРП. Исходя из представлений о том, что революции бывают либо буржуазными, либо социалистическими, и понимая, что социалистическая революция в России на данный момент невозможна, он счел единственно возможной революцией буржуазную, уподобясь в данном случае Фоме Аквинскому, который, по легенде, решая вопрос о том, есть ли у крота глаза, отказался смотреть на живого крота и предпочел изучать Аристотеля.
Поэтому Плеханов не избежал общей судьбы противников революции, встав в 1914-1917 годах на сторону власти. Туда, вопреки мировоззрению, влекла его логика истории: никакой промежуточной позиции не было. В поздних статьях Плеханова можно найти и призывы к войне за интересы Антанты до победного конца («Россия не может предать союзников»), и утверждения о плодотворности сотрудничества буржуазии и пролетариата, и требования к «революционной власти» (Временному правительству) применить силу против большевиков. Этот совет давал властям тот же человек, который считал, что в 1905 году рабочим Москвы не стоило браться за оружие. От дальнейшего позора Плеханова избавила смерть. Парадоксально и поучительно, что контрреволюционером его сделала догматическая приверженность марксизму.
Вера в запаздывающий характер развития России и, следовательно, в прогрессивность русской буржуазии, погубившая «легальных марксистов» и Плеханова, погубила и партию меньшевиков.
«Меньшевики везде и всюду выискивали признаки развития буржуазной демократии, а если не находили, то выдумывали их… Они так фанатически стремились найти руководящую буржуазную демократию, чтобы обеспечить “закономерный" буржуазный характер русской революции, что в эпоху самой революции, когда руководящей буржуазной демократии не оказалось налицо, меньшевики взяли на себя с большим или меньшим успехом выполнение ее обязанностей…» [461]
Автор этой хлесткой и справедливой эпитафии меньшевизму – Л.Д.Троцкий (настоящая фамилия – Бронштейн) (1879-1940) – в дореволюционное время находившийся вне фракций РСДРП, известен как приверженец концепции «перманентной революции». Выдвинул данную идею другой внефракционный социал-демократ – Парвус (настоящая фамилия – A. Л. Гельфанд) (1869-1924).
Название «перманентная революция» не отражает ее сущности. Представление о будущей пролетарской революции как всемирной и потому непрерывной («перманентной») сформулировано еще Марксом и Энгельсом. В начале XX века этот взгляд разделяли все без исключения марксисты – и большевики, и меньшевики, и европейские социал-демократы от К. Каутского до Р. Люксембург. То, что Россия не готова к социализму и что, следовательно, революция в России может победить только как часть мировой пролетарской революции, также считалось (и было) бесспорным. Общим было и убеждение в том, что Россия не пережила буржуазной революции, и ошибочное представление об исчерпанности капитализма и скором начале пролетарской революции в Европе.
Суть взглядов Парвуса-Троцкого – не в признании непрерывности революции, а в признании ее исключительно пролетарского характера. Все остальные классы, с их точки зрения, нереволюционны или, так сказать, подчиненно революционны.
«Еще важнее, чем сознание пролетариатом своей политической обособленности, самостоятельность его организации, его фактическое отделение от всех других политических направлений, – писал Парвус. – Нам говорят о необходимости стянуть в одно все революционные силы страны, но нам важнее забота о том, чтобы не раздробить революционной энергии пролетариата…
Нужно пользоваться всеми революционными и оппозиционными течениями, но нужно вместе с тем уметь сохранить свою политическую самостоятельность. Для простоты это, на случай совместной борьбы с случайными союзниками, можно свести к нескольким пунктам:
– Не смешивать организаций. Врозь идти, но вместе бить.
– Не поступаться своими политическим требованиями.
– Не скрывать разности интересов.
– Следить за своим союзником, как за своим врагом.
– Заботиться больше о том, чтобы использовать ситуацию, созданную борьбой, чем о том, чтобы сохранить союзника…
…Крестьяне все большими массами будут вовлечены в движение. Но они только в состоянии увеличить политическую анархию в стране и, таким образом, ослабить правительство, они не могут составить революционной армии…
Русский пролетариат начал революцию, на нем одном держатся ее развитие и успех» [462].
Формально взгляды Парвуса верны. Для кануна пролетарской революции это было бы лучшее изложение тактики пролетариата, так же как взгляды Мартынова – для кануна буржуазной. Но в России ситуация была сложнее. Парвус не давал ответа на вопрос, как пролетарская партия должна относиться к крестьянству, составлявшему большинство населения страны.
Крестьянство, действительно, не может совершить ни буржуазную, ни социалистическую революцию. В этом смысле оно нереволюционно. В будущем обществе ему места нет.
Следовательно, пролетариат должен ликвидировать его как класс (речь, конечно, не идет о физическом уничтожении представителей этого класса, а о ликвидации социальных признаков, делающих их крестьянами) своими руками, мягче и гуманнее, чем это делает буржуазия. Такой вывод делал, развивая взгляды Парвуса, Троцкий в работе «Итоги и перспективы. Движущие силы революции» (1906):
«Крестьянство совершенно неспособно к самостоятельной политической роли. История капитализма – это история подчинения деревни городу. Индустриальное развитие европейских городов сделало в свое время невозможным дальнейшее существование феодальных отношений в области земледельческого производства. Но сама деревня не выдвинула такого класса, который мог бы справиться с революционной задачей уничтожения феодализма. Тот же город, который подчинил сельское хозяйство капиталу, выдвинул революционные силы, которые взяли в свои руки политическую гегемонию над деревней и распространили на нее революцию…
Русская буржуазия сдает пролетариату все революционные позиции. Ей придется сдать и революционную гегемонию над крестьянством. При той ситуации, которая создастся переходом власти к пролетариату, крестьянству останется лишь присоединиться к рабочей демократии. Пусть даже оно сделает это не с большей сознательностью, чем обычно присоединяется к буржуазному режиму! Но в то время как каждая буржуазная партия, овладев голосами крестьянства, спешит воспользоваться властью, чтоб обобрать крестьянство и обмануть его во всех ожиданиях и обещаниях, а затем уступить место другой капиталистической партии, пролетариат, опираясь на крестьянство, приведет в движение все силы для повышения культурного уровня в деревне и развития в крестьянстве политического сознания» [463].
Троцкий явно не договаривает: дело не ограничится просветительскими мероприятиями. Переходный к бесклассовому обществу период подразумевает исчезновение классов, в том числе и крестьянства. Если пролетариату нечего терять, и его исчезновение как класса отвечает его интересам, то крестьянству есть что терять. Оно будет сопротивляться. С точки зрения теоретиков «перманентной революции» крестьянство не просто нереволюционно, оно контрреволюционно. Оно неизбежно выступит против пролетарской революции:
«Став у власти, пролетариат откроет новую эпоху – эпоху революционного законодательства… – и здесь сохранение за ним роли признанного выразителя нации вовсе не обеспечено… Каждый новый день будет углублять политику пролетариата у власти и все более и более определять ее классовый характер. И вместе с тем будет нарушаться революционная связь между пролетариатом и нацией, классовое расчленение крестьянства выступит в политической форме…
Пролетариат окажется вынужденным вносить классовую борьбу в деревню… Примитивность крестьянства повернется к пролетариату своей враждебной стороной. Но охлаждение крестьянства, его политическая пассивность, а тем более активное противодействие его верхних слоев не могут остаться без влияния на часть интеллигенции и на городское мещанство. Таким образом, чем определеннее и решительнее будет становиться политика пролетариата у власти, тем уже будет под ним базис, тем зыбче почва под его ногами. Все это крайне вероятно, даже неизбежно» [464].
Совет рабочему классу перенять у буржуазии гегемонию нал крестьянством в условиях России означал на втором этапе революции, после взятия власти, объявление крестьянству войны с весьма слабыми шансами на победу. Это не утверждается прямо, но вытекает из сказанного Троцким. Единственную надежду он видит в том, что «восточная революция заразит западный пролетариат революционным идеализмом» и тот придет на помощь. Однако прежде, чем идти на помощь русскому пролетариату, уже взявшему власть, западный пролетариат должен взять государственную власть в своих странах, а возможность этого события сама требует доказательства.
Поэтому существовала необходимость в иной концепции революции, более приближенной к реальности. Такой концепцией стала концепция перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую, выдвинутая лидером большевиков В. И. Лениным (настоящая фамилия – Ульянов) (1870-1924). По сути она была промежуточной позицией между меньшевистским требованием только буржуазной революции и ультралевым – только пролетарской. Конечно, взгляды Парвуса-Троцкого, ориентированных на социалистическую революцию, ближе Ленину, чем взгляды меньшевиков. С последними Ленина сближает чуждое «перманентщикам» признание необходимости буржуазной революции, с которого он всегда начинает свои рассуждения о революции, но которое, однако, всякий раз быстро дезавуирует многочисленными оговорками о трусости и нереволюционности русской буржуазии. Спецификой ленинской концепции является повышенное внимание к крестьянству как союзнику пролетариата.
В докладе на III съезде РСДРП (1905) Ленин утверждает необходимость союза с крестьянством и вносит существенное добавление к формулировке Парвуса: «Если вместе бить, то вместе и добить и вместе отбить попытки врага вернуть потерянное» [465]. Значит, революция будет не чисто пролетарской по движущим силам и не социалистической по содержанию. Но только на первом этапе: на втором она примет пролетарский социалистический всемирный характер.
В таком виде эта концепция появляется в работе «Две тактики социал-демократии в демократической революции» (1905): «…мы не должны бояться (как боится Мартынов) полной победы социал-демократии в демократической революции, т. е. революционной демократической диктатуры пролетариата и крестьянства, ибо такая победа даст нам возможность поднять Европу, а европейский социалистический пролетариат, сбросив с себя иго буржуазии, в свою очередь поможет нам совершить социалистический переворот» [466].
По отношению к крестьянству это означает, как писал Ленин в другой работе, борьбу за «исчерпание его революционных сил, за участие непролетарских народных масс в освобождении буржуазной России от военно-феодального империализма… И этим освобождением буржуазной России от царизма, от земель и власти помещиков пролетариат воспользуется немедленно не для помощи зажиточным крестьянам в их борьбе с сельским рабочим, а для совершения социалистической революции в союзе с пролетариями Европы» [467].
Но одно дело – сельский рабочий, другое дело – крестьянин-собственник, сколь угодно мелкий. Он враждебен обобществлению собственности, а численно преобладает. Значит, на втором этапе революции неизбежно столкновение с ним. Троцкий изначально ориентировал пролетариат на такое столкновение. Что же мог противопоставить его позиции Ленин?
Взгляды Ленина по этому вопросу нечетки. «Мы не обещаем никакой гармонии, никакой уравнительности, никакой "социализации" из победы теперешнего крестьянского восстания, – напротив, мы "обещаем" новую борьбу, новое неравенство, новую революцию, к которой мы и стремимся»30.
Судя по всему, он предполагал раскол в крестьянстве, так что на стороне революции на каждом этапе будет большинство, а против – все более сужающееся меньшинство. Таким образом можно избежать пролетарско-крестьянской войны. В работе 1918 года «Пролетарская революция и ренегат Каутский», созданной в обстановке полного, как казалось, торжества революции, он напишет: «Вышло именно так, как мы говорили. Ход революции подтвердил правильность нашего рассуждения. Сначала вместе со всем крестьянством против монархии, против помещиков, против средневековья (постольку революция остается буржуазной, буржуазно-демократической). Затем, вместе с беднейшим крестьянством, против капитализма… и постольку революция становится социалистическою…
Завершив буржуазно-демократическую революцию вместе с крестьянством вообще, пролетариат России перешел окончательно к революции социалистической, когда ему удалось расколоть деревню, присоединить к себе ее пролетариев и полупролетариев, объединить их против кулаков и буржуазии, в том числе крестьянской буржуазии» [468].
Однако вскоре он окончательно удостоверится, что «военный коммунизм» – это отнюдь не коммунизм, что степень революционности пролетариата Европы и раскол крестьянства России не настолько велики, чтобы очень скоро завершить революцию. При этом Ленин не изменил своей концепции революции, просто сделав поправку на ее большую длительность. Основные положения остались в силе: пролетариат – гегемон; буржуазия – враг; крестьянство – союзник; завоевание государственной власти союзом пролетариата и крестьянства с последующим установлением диктатуры пролетариата плюс мировая пролетарская революция – гаранты победы революции в России.
По мере развития революционного движения в странах Востока, особенно с началом революции в Китае, Ленин ввел в число движущих сил мировой революции крестьянство этих стран: «На смену… буржуазии идет пролетариат европейских стран и молодая, полная веры в свои силы и доверия к массам, демократия азиатских стран» [469]. Победа революции в России открывает для Азии путь к социализму. В докладе на II конгрессе Коминтерна в 1920 году Ленин утверждает, что «с помощью пролетариата передовых стран отсталые страны могут перейти к советскому строю и через определенные ступени развития – к коммунизму, минуя капиталистическую стадию развития» [470]. Речь идет не просто о примере пролетариата передовых стран, как у Энгельса, а о конкретной помощи (подготовка кадров, пропаганда), что, на мой взгляд, является установкой на «экспорт революции» (не обязательно военный) с Запада (включая Россию) на Восток.
Ключевое понятие ленинской концепции – «перерастание» – не было им определено. Это не немедленный захват власти (позиция Троцкого) и не длительный период существования капитализма, завершающийся социалистической революцией (позиция меньшевиков). По сути, это лишь слово, с помощью которого можно избежать обеих указанных крайностей. Неясно также соотношение революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства и диктатуры пролетариата.
Таковы взгляды Ленина на революцию. Как оценить эту концепцию с учетом исторического опыта?
Опять-таки формально, как теория социалистической революции, эта концепция была неверна, так и не дав ответа на вопрос о будущей роли крестьянства. Это попытка преодолеть пропасть в два прыжка: посередине (при начале социалистической революции) не на что опереться.
Троцкий, со своей стороны, видел опору дальнейшей революции только в пролетариате, вполне резонно задавая большевикам вопрос: как можно не то что строить социализм, а даже проводить индустриализацию в союзе с классом, который не заинтересован ни в том, ни в другом? Союз предполагает наличие крестьянской партии, с которой пролетарская партия должна согласовывать свои действия. Что делать, если интересы пролетариата требуют обобществления собственности, а интересы крестьянства – ее раздробления?
Те же претензии к Ленину высказывал меньшевик Н. В. Валентинов (настоящая фамилия – Вольский) (1879-1964): никакой диктатуры двух классов быть не может, «формально двучленная диктатура фактически одночленна. Она псевдоним диктатуры пролетариата» [471], которая, по мнению Валентинова, не нужна. Нужен «союз» с буржуазией, т. е. подчинение ей, для победы буржуазной революции. Социалистическая революция откладывается на неопределенный срок.
Меньшевики полагали, что момент завершения буржуазной революции – это тот момент, в который Россия догонит Запад. Дальше все пойдет по-западному. Ход событий показал их неправоту: буржуазия никакой социальной революции проводить не желала.
Для сторонников же «перманентной революции» построение социализма возможно при подавлении крестьянства. Однако сама необходимость подавления явно сигнализировала о неготовности России к социализму: отсутствие подходящих средств есть признак неподходящей цели. Но этот верный взгляд, как видно на примере меньшевиков, вел к подчинению интересам буржуазии и к открытой контрреволюции.
Взгляды Ленина разрывали порочный круг. Пусть в неадекватной форме, но им было схвачено главное в положении России – складывание антибуржуазного патриотического союза классов наемных работников (пролетариата) и крестьянства. Этот союз был принят им за силу, способную начать революцию, ведущую к социализму, хотя и не завершить ее. Для завершения нужна помощь пролетариата Запада.
Социалистическую революцию этот союз, конечно, совершить не мог, но он имел место в реальности, поэтому исходить надо было из факта его существования, что и делал Ленин, а не из схем, что делали Плеханов, Мартынов и Парвус.
Последний, кстати, совершил еще более резкий сдвиг вправо: в 1914-1918 годах, живя в Германии, активно выступал за ее победу в войне, с сомнительной искренностью утверждая, что это приведет к освобождению пролетариата России. «Перманентная революция» в итоге приняла у него форму немецкой оккупации. Ложность теории революции влечет за собой для теоретика-революционера не только научный, но и жизненный крах. О Ленине – в такой степени, как о Парвусе, Троцком, Плеханове, Мартынове, Кропоткине, Струве – этого сказать нельзя. Его взгляды были наиболее близки к реальности, поэтому действия наиболее успешны.
Однако понятийный аппарат ленинской концепции нельзя признать удовлетворительным. Характеристика революции как «буржуазно-демократической, перерастающей в социалистическую», а первой стадии будущего государственного строя – как «революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства» – не научные понятия, а их условные заменители, временные подпорки, которые лишь в трудах советских обществоведов приобрели вид несокрушимых колонн, призванных подпирать воздушные замки строительства социализма в отсталых странах.
Ленин излагал свои мысли о революции напористо и категорично, но далеко не всегда логично. Советские комментаторы обходили эту трудность простым объявлением любых выдвинутых Лениным идей верными [472], так что человек, нашедший в ленинских работах логические неувязки, должен был винить себя за неспособность понять гения. Оппоненты же просто отказывали и отказывают Ленину в научном мышлении, считая его в лучшем случае удачливым политиком, в худшем – беспринципным властолюбцем и авантюристом. В этом случае вся вина за нелогичность возлагается на самого Ленина. Думаю, что «виновата» российская действительность, которую Ленин напряженно и не всегда удачно пытался осмыслить то в традиционных марксистских понятиях, то вводя собственные.
Например, в предисловии к русскому переводу брошюры Каутского «Движущие силы и перспективы русской революции» (1906) Ленин пишет о «буржуазной революции, совершаемой пролетариатом и крестьянством вопреки неустойчивости буржуазии» [473], а в статье «К оценке русской революции» (1908) утверждает: «Победа буржуазной революции у нас невозможна как победа буржуазии… Эта особенность не устраняет буржуазного характера революции… Эта особенность обусловливает лишь контрреволюционный характер нашей буржуазии…» [474]
Что перед нами – бессмыслица или сверхчеловеческое прозрение? Очевидно, ни то, ни другое, а научный поиск, попытка выработать новые понятия, с помощью которых возможно понять реалии России.
Вряд ли можно утверждать, что Ленин открыл новый вид буржуазной революции, при котором буржуазия контрреволюционна. «Получалось нечто несообразное, – справедливо писал Н. В. Валентинов, – буржуазная революция без буржуазии, против буржуазии и с диктатурой пролетариата над всей буржуазией. Что угодно, но это уже не буржуазная революция. Нас в молодости учили, что это называется социалистическим переворотом» [475]. Н. В. Валентинов прав. Но он не заметил, что Ленин приблизился к открытию нового вида революции.
Забегая вперед, скажу, что Ленин не предвидел возможности возникновения такого строя, который был бы классовым, но более прогрессивным по сравнению с существовавшим в России зависимым капитализмом. Отсюда его неспособность адекватно определить характер революции. Неясно представляя себе сущность свергаемого русской революцией строя и совершенно не представляя сущность строя, который она создаст, Ленин тем не менее ясно видел силу, которая совершит революцию: союз пролетариата и крестьянства.
В некоторых работах Ленина есть и указания на причину образования антибуржуазного союза пролетариата и крестьянства, заключающуюся в ином, чем на Западе, характере российского капитализма, в его экономической зависимости от западного империализма [476].
Необходимо сразу сказать, что эта точка зрения не была ни единственной, ни преобладающей. Целостной концепции зависимости у Ленина нет. Параллельно с признанием ее как факта, Ленин вполне традиционно называл российский капитализм «отсталым», видя в докапиталистических отношениях «остатки старины» безо всякой связи с иностранной кабалой. Подобные высказывания можно без труда найти в его работах: от раннего «Развития капитализма в России» (1896-1899) до послеоктябрьских выступлений [477].
Для взглядов Ленина на капитализм, подробный анализ которых выходит за рамки моей работы, характерно признание как двух путей развития капитализма (американского и прусского), так и двух типов капитализма (западного и восточного). Первая точка зрения преобладает; вторая наиболее ярко выражено в письме М. Горькому от 03.01.1911 г. [478] С началом мировой войны 1914-1918 годов внимание Ленина переключилось на капиталистическую систему в целом, названную им тем термином, который был введен для обозначения современного капитализма Дж. А. Гобсоном и употреблялся в работах Р. Гильфердинга, Р. Люксембург, Н. И. Бухарина – «империалистической». Ленин полагал, как известно, что империализм – последняя стадия развития капитализма: система в целом созрела для социалистической революции; самый острый вопрос теперь – произойдет ли революция одновременно во всей системе или охватит систему по частям?
Поэтому Ленина теперь занимает не столько характер русской революции, сколько ее связь с мировой социалистической революцией. В работе «О лозунге Соединенных Штатов Европы» (1915) Ленин сформулировал тезис о первоначальной победе социалистической революции в одной или нескольких странах [479], повторив его затем в работе «Военная программа пролетарской революции» (1916) [480]. Ни в одной из них не говорится о том, что первой страной, где победит революция, будет Россия. Однако для Ленина несомненно, что начнется революция именно здесь. «Империалистская война, – пишет он в заметке "Поражение России и революционный кризис" (1915), – связала революционный кризис в России, кризис на почве буржуазно-демократической революции, с растущим кризисом пролетарской, социалистической революции на Западе. Эта связь настолько непосредственна, что никакое отдельное решение задач в той или иной стране невозможно: буржуазно-демократическая революция в России теперь уже не только пролог, а неразрывная составная часть социалистической революции на Западе» [481]. Позиция Ленина здесь близка к позиции Троцкого – за тем неизменным исключением, что Ленин воздерживается от утверждений о чисто пролетарском характере революции в России.
Вопрос о том, какой капитализм существует в России, отходит теперь, когда на повестке дня – мировая революция, на второй план и остается для Ленина не до конца проясненным. Инерция стереотипов сказалась и в его представлении о России как «слабом звене» капиталистической системы (т. е. слабейшей из стран центра, в то время как она была сильнейшей из стран периферии), и на понимании Февральской революции как социальной, как перехода власти от «крепостнически- дворянски-помещичьего класса» к буржуазии [482] (в то время как буржуазный и небуржуазные уклады зависимых стран составляют единое целое, «амальгаму», и буржуазной революции здесь быть не может [483]). Эта сторона взглядов Ленина не отличается от взглядов его оппонентов и не дает ключа к пониманию революции.
Гораздо важнее, что есть и другая сторона. Ленин – единственный теоретик революции, увидевший в России зависимую, хотя и субимпериалистическую, страну, сжатую «железными тисками русского и англофранцузского капитала» [484]. В его концепцию этот вывод вошел в форме идеи «слабого звена».
Истоки русской революции следует искать в зависимом характере российского капитализма.
Это подтверждается фактами. Из всей внешней задолженности всех стран мира, составлявшей к началу 1914 года сумму в 6317 млн. долл., на Россию приходилось 1998 млн. долл. (31,2 %). В течении 20 предшествующих лет Россия занимала ежегодно около 200 млн. руб. Выплаты дани Западу в предвоенные годы достигли 345 млн. руб. ежегодно [485]. Выплатить этот долг Россия не могла.
Затем, в руках западных капиталистов находилось 90 % шахт России, 50 % предприятий химической промышленности, 40 % металлургических и машиностроительных предприятий и т. д. [486] Доля иностранного капитала в банках России составляла, по разным оценкам, от 42 [487] до 47 % [488]. Россия все больше отставала от стран «ядра»: если в 1830 году ее ВНП на душу населения составлял 70% от среднеевропейского, то в 1913 – 60 % [489].
Поэтому русская буржуазия не имела средств на подкуп пролетариата; напротив, Россия давала эти средства западной буржуазии и, живя по принципу «все лучшее – кредиторам» («недоедим, но вывезем»), увеличивала эксплуатацию своих трудящихся классов.