МИССИЯ ДУХОВНОЙ НАУКИ ПРЕЖДЕ И ТЕПЕРЬ

МИССИЯ ДУХОВНОЙ НАУКИ ПРЕЖДЕ И ТЕПЕРЬ

Берлин, 14 октября 1909

Уже в течение ряда лет, как и в этом году, я выступаю с докладами, посвященным раскрытию духовной науки. У тех уважаемых слушателей, которые в прошлые годы посещали эти доклады, нет никаких сомнений в том, в каком смысле используется здесь выражение «духовная наука». Здесь речь пойдет — это говорится для слушателей, не присутствовавших на прошлых докладах — не о развитии какой-нибудь абстрактной науки, подобной тем, какие представлены обычными науками о душе, т. е. психологическими теориями; речь пойдет и не о той точке зрения, которая использует сегодня выражение «духовная наука» лишь для описания различных культурно-исторических явлений, а о той науке, для которой дух является некоторой действительностью, некоторой реальностью. Речь пойдет о такой науке, которая должна исходить из того, что человеку доступны не только область чувственной действительности и все то, что может исследовать его разум и другие познавательные способности, связанные с чувственным восприятием, т. е. то, что является чувственным и рассудочным познанием; речь будет идти о точке зрения, для которой не только существует такое познание, но с которой у человека есть возможность выйти за пределы чувственных явлений и производить наблюдения, недоступные рассудку и связанным с рассудком сферам.

Сегодня в своего рода введении будет показано, какую задачу призвана решать эта духовная наука в жизни людей нашего времени. И эта задача будет наглядно демонстрировать, сколь различно духовная наука, такая же древняя, как и вообще человеческие духовные искания, проявлялась в прошлые эпохи и как она должна проявиться в наше время. Говоря о «нашем времени», мы, естественно, имеем в виду не только непосредственно настоящее время, но довольно длительный период времени, охватывающий возникновение и развитие духовной жизни вплоть до наших дней.

Даже тому, кто собирается бросить лишь краткий взгляд на духовную жизнь человечества, заранее понятно, насколько осторожно следует обращаться с выражением «переходное время». Если хоть немного продумать это понятие, станет ясно, что, в сущности, любое время может быть охарактеризовано как «переходное». Но тем не менее в истории человечества есть эпохи, которые выступают, так сказать, скачками в эволюции духовной жизни. У человека XVI–XIX столетий и нашего времени в соответствии со всей целостностью его душевной и духовной жизни должно быть совершенно другое отношение к миру, чем у людей более ранних эпох. И чем дальше в прошлое прослеживаем мы ход человеческого развития, тем больше нас поражает, что люди всегда имели разные стремления, разные потребности, а решения великих загадок бытия всегда желали давать самостоятельно и всякий раз наново. Мы можем понять сущность таких переходных эпох, познакомившись с их представителями, в определенном отношении еще имевших в себе познавательные способности, чувства и волевые импульсы, унаследованные от прошлых эпох духовной жизни, но тем не менее уже ощущавших стремление вживаться в новое время. Таких исторических личностей мы видим в различные исторические эпохи. Мы сегодня сначала обратим внимание на одного интересного для нас человека и посмотрим, как он ставит вопросы о сущности человека и обо всем том, что должно волновать людей в первую очередь. Обратимся к личности, которая на заре духовной жизни Нового времени обладала именно таким внутренним душевным складом. Из ряда известных мыслителей я мог бы выбрать любого, но сейчас, в самом начале этих докладов, из мыслящих индивидуальностей, неизвестных в широких кругах, я предпочел выбрать одного мыслителя XVII столетия, изобиловавшего людьми, еще обладавшими привычными чувствами и навыками мышления средневековья, еще стремившимися познавать так, как познавали в прошлые столетия, но тем не менее уже вживавшимися в познавательные стремления Нового времени. Я хотел бы познакомить Вас с личностью, о внешней жизни которой история, можно сказать, не сохранила ничего. Для духовнонаучного анализа это всегда необычайно притягательно; ибо кто любит непредвзято вникать в духовную науку, тот уже заранее чувствует, сколь обременительно все, что пристает к какой-либо фигуре из сферы обыденной жизни, так интересующей современных биографов. В этом смысле можно быть благодарным истории за то, что нам столь мало известно, например, о Шекспире, ибо благодаря этому образ Шекспира — чего не скажешь сегодня о Гете — не распадается на отдельные мелкие черты, которые так любят собирать биографы. Но, имея в виду нашу цель, я хочу рассказать Вам о личности, гораздо менее известной, чем Шекспир, — мыслителе XVII столетия, очень интересном для того, кто способен вдумчиво изучать историю человеческой мысли. Одной из таких выдающихся личностей в истории человеческой мысли был граф Франциск Йозеф Филипп фон Ходиц унд Вольфрамиц, который во второй половине XVII столетия вел жизнь одинокого мыслителя в Чехии. То, что прежде всего отложилось в его душе в качестве важнейших вопросов, если глубоко заглянуть в нее, симптоматически способно дать нам ясное представление о предметах, которые могли волновать в то время душу вообще. Все это он изложил в своей крошечной книжечке (я так и не разузнал, была ли она опубликована полностью), которую назвал «Libellus de hominis convenietia» («Книжечка о гармонии человека»). В ней этот одинокий мыслитель поставил великий вопрос бытия, неизменно выступающий средоточием всех обстоятельств человеческого существования: вопрос о «сущности человека». И с проникновенностью, проистекающей из глубины стремления к познанию, он откровенно высказал свою мысль: ничто в такой степени не обезображивает человека, как незнание им своей собственной сущности.

И вот этот Франциск Йозеф Филипп Ходиц унд Вольфрамиц обращается к выдающимся мыслителям древности — к мыслителю IV в. до н. э., Аристотелю, и спрашивает: «Что может ответить нам этот древний мыслитель на вопрос о сущности человека?» И перед взором нашего мыслителя возникает ответ Аристотеля: «Человек есть разумное животное». Тогда наш мыслитель обращается к философу Нового времени, Декарту, и задает вопрос: «Что такое сущность человека сама по себе?» Ответ гласит: «Человек есть мыслящее существо». На этом мыслитель с его пытливой, ищущей душой прекратил задавать вопросы и был вынужден сказать себе: «Эти два философа, представляющие для меня все философское мышление, не ответили мне на важнейший вопрос о сущности человека. Ведь когда мне отвечают на вопрос о сущности человека, я хочу знать, что такое человек и что он должен делать. Ответ Аристотеля — что человек есть разумное животное, не является ответом на вопрос, что такое человек; ведь из этого ответа нельзя узнать, в чем заключается сущность разумности как таковой. А то, что сказал Декарт, философ XVII века, это не ответ на вопрос: «Что должен делать человек, чтобы соответствовать своей сущности?» Ведь даже если уже известно, в чем состоит сущность человека, это совсем не означает, что известно и то, как он, собственно, должен мыслить, чтобы правильно действовать в жизни, чтобы установить в своем мышлении реальное отношение к ней!»

Так наш мыслитель напрасно искал ответ на столь мучительный для него вопрос о бытии, ответ, незнание которого искажает существо человека. Тогда он напал на мысль, которая, конечно, современному человеку покажется довольно странной, особенно если он стремится следовать естественнонаучному образу мышления, но которая для этой одинокой личности в соответствии с ее душевной организацией и впрямь была единственно верным ответом. Он сказал себе: «Мне ни к чему знать, является ли человек разумным животным или мыслящим существом! Ведь я нашел ответ на свой вопрос у другого мыслителя, который, в свою очередь, получил его из некоей древней традиции!» И этот ответ он выразил такими словами: «Человек в своей сущности есть подобие Божества!».

Сегодня мы сказали бы: «Человек по своей природе есть человек в той мере, в какой он происходит исключительно из духовного мира».

Нам сегодня нет необходимости заниматься тем, как граф Ходиц унд Вольфрамиц продолжал свои рассуждения. Нас должно интересовать лишь то, что ему, исходившему из потребностей своей души, довелось прийти к ответу, выходящему за пределы всего, что человек видит и может постичь своим разумом в окружающем мире. Но, подробнее рассмотрев содержание этой книжечки, мы увидим, что у ее автора не было в распоряжении каких-либо сообщений из духовного мира. Мы можем это выразить так: если бы в душе этого человека возник вопрос, какое положение занимает Земля по отношению к Солнцу, то, даже не будучи естествоиспытателем, где-нибудь в пределах наблюдаемого мира он нашел бы ответ, который, с тех пор как возникло новейшее естествознание, мог быть получен из опыта. Стало быть, если бы он обратился к внешним вопросам мира явлений, то смог бы получить ответ у тех, которые исследовали эту область лично, посредством наблюдений и переживаний. Но на вопрос о человеческой духовной жизни, о том, что такое человек, поскольку он дух, наш мыслитель не получил бы столь же личного ответа из опыта той эпохи. Можно совершенно точно сказать, что он фактически не смог найти пути к людям, у которых были бы личные переживания в духовном мире, которые, исходя из собственного непосредственного опыта, могли бы рассказать ему о свойствах духовного мира так же, как естествоиспытатель мог рассказать о том, что ему было известно тогда о том или ином вопросе внешнего, чувственного мира. Поэтому наш мыслитель обратился к традиции, к тому, что обнаружил в источниках, которые нашел в религиозных преданиях. Традицию, какой она ему предстала, он, разумеется, перерабатывал (и это характерно для всей его души, вплоть до последних ее глубин); но по манере, в какой он работал, видно, что ради придания новой формы материалу, складывавшемуся в ходе истории или дошедшему до него через традицию либо письменные источники, он умел напрягать лишь свой ум.

Кое-кто скажет: да есть ли вообще на свете такие индивидуальности, такие люди, которые из наблюдения, из опыта, из непосредственного переживания могут ответить на вопросы, касающиеся загадок духовной жизни?

Духовная наука в Новое время вновь доносит до сознания людей именно это: есть возможность исследовать недоступный никакому чувственному зрению, никакому телескопу и микроскопу духовный мир точно так же, как можно исследовать мир чувственный, и на вопросы о свойствах этого духовного мира, выходящего за пределы чувственного опыта, можно дать ответы на основе непосредственного опыта. Тогда люди узнают, что была эпоха, разумеется, обусловленная всем ходом развития человечества, когда то, что исследователь духа познавал в духовном мире, доводилось до человеческого общества совсем другими средствами, и что сегодня вновь пришло время, когда можно говорить о результатах духовного исследования, когда они вновь могут быть поняты. И как раз между этими двумя эпохами был тот период, в конце которого выпало жить нашему одинокому мыслителю, тот период, когда некоторое время все человеческое развитие «отдыхало» от восхождения к духовным мирам, когда в основном придерживались преданий, полученных из древних источников или устных традиций, и когда в определенных кругах возникло сомнение, а может ли вообще человек посредством собственных сил, посредством глубоко скрытых, дремлющих в нем познавательных способностей подняться до сверхчувственного мира. Имеются ли теперь какие-нибудь разумные основания спрашивать: так ли уж бессмысленно говорить о таком духовном мире, о мире, лежащем за пределами чувственного? Такие соображения должны возникать у человека уже при рассмотрении развития даже основанной на чувственном познании науки. Именно непредвзятое рассмотрение достигнутых успехов, которых добилось человечество, этих удивительных успехов в разгадывании тайн внешней чувственной природы, должно указать человеку на то, что должно существовать высшее, сверхчувственное познание. Как это возможно?

Кто непредвзято рассматривает человеческое развитие, должен прийти к выводу: в ходе истории развивалась именно та наука, которая имеет дело с внешним чувственным миром. С какой гордостью (в определенном смысле вполне оправданной) многие ссылаются на то, что сотни лет тому назад ничего не было известно о том или ином явлении, принадлежащем к сфере чувственной данности, что великий прогресс естественных наук, пустившихся в бурный рост начиная с XVI–XVII столетий, дал нам знания о том, что прежде об этом внешнем чувственном мире известно не было. Но, может быть, надо рассуждать так: Солнце, которое восходит утром и движется в течение дня по небосводу, восходило тысячелетия назад для человека точно так же, как восходит и сегодня. То, что мог видеть древний человек в околоземном пространстве в связи с движением Солнца, представлялось его внешнему чувственному созерцанию тысячелетия назад точно таким же, как и в эпоху Галилея, Ньютона, Кеплера, Коперника. Но что могло сказать это человечество о внешнем чувственном мире? Можно ли говорить, что наука, которой мы обладаем и которой так гордится наше время, приобретена исключительно путем созерцания внешнего чувственного мира? Если бы внешний чувственный мир, каков он есть, производил бы эту науку именно так, то тогда было бы и не нужно выходить за пределы того, что он дает. Тогда и в прошлые столетия об этом чувственном мире знали бы то же самое, что и сегодня. Почему же сегодня знают больше, почему сегодня положение Солнца и т. д. рассматривают иначе? Потому, что развился человеческий разум, развились относящиеся к внешнему чувственному миру познавательные способности, потому что в ходе столетий и тысячелетий они стали другими. Таких познавательных способностей, какими они стали с XVI века до нашего времени, не было в Древней Греции! Кто непредвзято рассматривает становление человечества, должен сказать: человек вырастил в себе то, чего прежде не имел; он научился рассматривать этот чувственный мир совсем иначе, чем прежде, поскольку в развитие своих познавательных способностей, относящихся к внешнему чувственному миру, он внес еще нечто другое. Поэтому ему стало ясно, что не Солнце вращается вокруг Земли, но развитие собственных познавательных способностей побудило его представить Землю вращающейся вокруг Солнца. Иными словами, человек в наше время обладает такими способностями, каких не имел прежде.

Тот, кто гордится достижениями основанной на восприятии внешнего мира науки и непредвзято изучает ее развитие, нисколько не сомневается в том, что человек в своем внутреннем существе обладает способностью к развитию, что в нем есть отнюдь не только то, что мы видим в проявлениях внешнего мира, и что его способности от одной ступени развития до другой преобразовывались, пока он не стал таким, каким является сегодня. Человек не должен развивать только то, что налично в его внешних способностях: в его внутреннем существе также развивается нечто, благодаря чему он сможет в новом блеске своих внутренних способностей позволить возродиться миру как познанию. Слова, сказанные поэтом-мыслителем Гете в книге о Винкельмане, принадлежат к одним из прекраснейших его высказываний: «Если здоровая природа человека действует как единое целое, если он сознает себя в мире как в едином великом, прекрасном, достойном и значительном целом, если чувство гармонии вызывает в нем чистое и свободное восхищение, тогда вселенная, если бы она могла ощутить себя самое как свою собственную цель, возликовала бы и восхитилась вершиной своего становления и бытия». И далее: «Человек, будучи поставлен на вершину Природы, вновь смотрит на себя как на целую Природу, которая еще раз достигла в себе венца творения. Он достигает этого, насыщая себя всеми совершенствами и добродетелями, пробуждая в себе меру, порядок, гармонию и смысл и поднимаясь, наконец, до создания произведения искусства». Таким может быть самоощущение человека, родившегося из тех сил, которые он в состоянии воспринимать зрением и постигать рассудком. Но если он рассматривает это непредвзято в том духе, который мы объяснили, то именно с точки зрения внешней науки он должен признаться: не только внешняя природа обладает силами, развивающимися до тех пор, пока не будут восприняты человеческим зрением и человеческим слухом, пока не будут постигнуты человеческим разумом; но если мы проследим ход человеческого развития, то найдем, что что-то развивается и во внутреннем существе человека, что его познавательные способности, предназначенные для созерцания внешней природы, поначалу дремали, что затем эти дремлющие способности постепенно пробуждались вплоть до нашего времени, так что эти дремавшие в древности познавательные способности выглядят теперь развитыми. И посредством этих развившихся познавательных способностей сегодня человек наблюдает внешний мир, достигая того, что мы называем великими успехами внешней чувственной науки.

Теперь перед человеком должен возникнуть вопрос: нужно ли пренебрегать тем, что сокрыто во внутреннем существе человека, а развивать лишь те способности, которые дают зеркальное отображение того, что может быть воспринято извне? Не должны ли быть и другие, дремлющие в человеческой душе силы и способности, которые можно развивать? Ведь, вероятно, совершенно справедливо было бы подумать вот над чем: не следует ли признать возможным, что в человеческой душе имеются и другие скрытые способности, которые можно пробудить? Разве не вероятно, что свои внутренние силы человек может развивать не только для зеркального отображения того, что дает ему внешний мир? Не может ли оказаться так, что при его дальнейшем развитии то, что прежде находилось в нем в скрытом и дремлющем виде, озарится духом (как то, что Гете назвал «духовным зрением» и «духовных слухом»), благодаря чему для него откроется лежащий позади чувственного мира мир духовный?

Тому, кто непредвзято воспримет эту мысль, не покажется бессмысленным развитие скрытых способностей, которые могут ввести человека в сверхчувственный мир и дать ему ответ на вопросы о том, что же такое, собственно говоря, человек? Если он есть подобие духовного мира, то что же тогда такое этот духовный мир?

Если мы охарактеризуем человека как внешнее существо, если мы представим себе его жесты, его инстинкты и т. д., то, вглядываясь во внешний мир, мы увидим человеческие жесты, инстинкты и способности в несовершенном состоянии у низших существ. И мы поймем внешний облик человека как обобщение того, что находим распределенным по различным существам, по низшим существам — инстинкты и т. д. Мы можем это понять, поскольку видимый образ человека видим вне его как нечто, исходя из чего мыслим его развитие. Не представляется ли теперь возможным с такими преобразованными в результате развития способностями подобным же образом воспринимать и внешний духовный мир? Видеть там существа, силы и вещи, как в чувственном мире мы видим камни, растения и животных? Не представляется ли возможным видеть такие духовные процессы, которые объяснят все невидимое, что живет во внутреннем существе человека, точно так же, как объяснимо чувственно воспринимаемое в человеке?

Но была эпоха, которая, так сказать, была промежуточной между старым способом сообщения духовной науки и новым. Эта эпоха для большей части человечества была периодом покоя. Не искали нового, но вновь и вновь обращались к содержанию древних преданий и традиций. Это было правомерно для той эпохи, поскольку каждая эпоха для удовлетворения своих исконнейших запросов требует своего. Однажды у нас уже была, такая промежуточная эпоха; и мы должны уяснить себе, что люди в эту промежуточную эпоху находились совсем в другом положении, чем до и после нее; что они в эту промежуточную эпоху в определенном смысле вообще отучились обращать внимание на скрытые в человеческой душе способности, развитие которых может привести к созерцанию духовного мира. Поэтому настало время, когда человек потерял веру и понимание того, что такое внутреннее развитие скрытых способностей может привести к сверхчувственному познанию. Правда, никто никогда не отрицал, что в самом человеке есть нечто, что не дается чувственному созерцанию. Ведь разве кто-нибудь, мысля непредвзято, взялся бы утверждать, что, к примеру, сам человеческий разум может восприниматься внешним зрением? Какое непредвзятое мышление не признает, по меньшей мере, что природа познавательных способностей человека сверхчувственна?

В качестве знания это в определенном смысле никогда и не исчезало, даже в то время, когда люди до некоторой степени отучились верить, что сверхчувственные душевные способности могут развиться до сверхчувственного созерцания. Тот мыслитель, который как бы свел до минимума созерцание сверхчувственного мира, тогда сказал: для человека нет никакой возможности посредством сверхчувственного созерцания проникнуть в некий мир, являющийся нам в качестве духовного, как в мире чувственном перед нами предстают животные, растения, минералы и внешний, физический человек. Мыслитель, рассуждая непредвзято, вынужден был тем не менее признать, что сверхчувственное существует, что его нельзя отрицать. Этот мыслитель, словно завершающий предшествующее развитие, — Кант. Он — именно тот, кто в определенной степени подвел итог всему прежнему человеческому развитию. Что же думал Кант об отношении людей к сверхчувственному, духовному миру? Он не отрицал, что человек заглядывает в сверхчувственное, глядя в самого себя, что для этого он должен применять познавательные способности, не воспринимаемые чувственным зрением, как бы ни были усовершенствованы чувственные инструменты нашего познания. Кант обозначает область сверхчувственного мира таким образом: это сами познавательные способности человека, которые использует душа, желая создать отображение внешнего мира. Но тогда ему пришлось сказать, что это единственное, что человек может знать о сверхчувственном мире; он может познать лишь ту часть сверхчувственного мира, которая состоит из средств созерцания чувственного мира. Кант полагает, что куда бы ни направил человек свое созерцание, он замечает только одно — то, что может обозначить как сверхчувственное, то сверхчувственное, которое содержится в его чувствах, чтобы воспринимать, осознавать и понимать сам феномен чувственного.

Таким образом, согласно кантовскому мировоззрению, нет никакого пути, ведущего к переживанию, созерцанию духовного мира. Есть лишь возможность осознать, что внешний чувственный мир может быть познан не чувственными средствами, а только сверхчувственными. Это единственное переживание из сверхчувственной сферы, которое может иметь человек, а помимо него никакого доступа к духовному миру, никакого созерцания, никакого переживания нет! То, о чем говорит Кант, имеет общечеловеческое значение. Но в кантовском смысле нельзя отрицать, что человек, обдумав то, что связано с его действиями, поступками и деяниями, вновь найдет средства воздействия на чувственный мир. И Канту пришлось сказать: человек, желая что-то предпринять, не следует, подобно низшим существам, исключительно инстинктивным побуждениям, но руководствуется и побуждениями, коренящимися только в его душе и способные возвысить его над сугубо внешними стимулами. Может ли тогда непредвзятое мышление отрицать подобные стимулы для внешних действий? Достаточно лишь посмотреть на человека, для которого те или иные побуждения внешнего мира еще сохраняют свою привлекательность, чтобы им следовать, но он не следует им, а направляет свои действия по путеводной нити, которая не может быть воспринята им из внешних стимулов. Стоит указать хотя бы на великих мучеников, которые жертвовали собой, которые отдавали все, что было у них в чувственном мире, за то, что должно вывести их за пределы этого мира. Стоит лишь указать — также в смысле Канта — на одно переживание человеческой души — человеческую совесть: обо всем, что так привлекает и притягивает человека, она может сказать ему: «Не следуй тому, что влечет и притягивает! Следуй тому, что, подобно несмолкающему голосу, говорит в твоей душе из духовных глубин!» Таким образом, даже Кант не сомневался в том, что во внутреннем существе человека звучит такой голос, который говорит нечто не идущее ни в какое сравнение с голосом внешнего чувственного мира. Кант обобщает это под многозначительным именем «категорического императива», но тут же говорит, что человек не в состоянии добиться большего, нежели это сверхчувственное средство, каким обладает его душа, позволяющее ему действовать в чувственном мире, отталкиваясь от сверхчувственного начала, поскольку он не может выйти за пределы чувственного мира. Он слышит в себе голос долга, категорического императива, совести, но не может проникнуть в тот мир, из которого исходит этот голос совести, долга, категорического императива. Лишь к этой границе сверхчувственного мира дозволяет кантовская мысль приблизиться человеку. Все остальное, что находится в самой этой области, из которой раздается голос совести, долга и категорического императива, и что однородно со сверхчувственной природой нашей души, — все это, по Канту, ускользает от наблюдения. Человек не может проникнуть в эту область, он может составить о ней лишь косвенное заключение. Он может сказать себе: долг повелевает, но я, будучи слабым человеком, в обычном мире не могу в полной мере выполнить то, что повелевают мне долг и совесть. Иными словами, я вынужден допустить, что мое бытие не исчерпывается этим чувственным миром, но обладает смыслом, выходящим за его пределы. Я могу принять это на веру, но проникнуть в этот мир выше моих возможностей; мне вообще недоступен мир, из которого раздается голос нравственного сознания, категорического императива, совести, долга и т. д.!

Но была и другая личность, занимавшая позицию, диаметрально противоположную только что изложенным воззрениям Канта. Это — не кто иной как опять-таки поэт-мыслитель Гете. Кто по-настоящему сумеет сравнить души этих двух людей, поймет, насколько диаметрально противоположно их отношение как раз к важнейшим вопросам познания. Когда Гете узнал, что думает по этому поводу Кант, он, основываясь на своем внутреннем душевном опыте, сказал: Кант полагает, что можно приходить только к косвенным заключениям о пути, ведущем в духовный мир, а непосредственное переживание этого мира невозможно. Кант полагает, что существует лишь соответствующая пониманию, выражаемая на языке абстрактных понятий способность суждения, но не основанная на созерцании способность суждения, делающая доступным переживание духовного мира. Так утверждает Кант. Но кто, подобно мне, говорит Гете, задействовав всю свою личность, полностью преодолел себя, чтобы пробиться через чувственный мир в мир сверхчувственный, тот знает, что можно не только делать косвенные заключения, но посредством созерцающей способности суждения и действительно подняться до этого духовного мира. Так Гете возражал Канту, основываясь на личном опыте. А особо Гете подчеркивает, что для разума было бы авантюрой верить в существование подобной созерцающей способности суждения; но сам он, по его словам, на собственном опыте мужественно преодолел это опасное испытание разума.

Но то, что Гете назвал созерцающей способностью суждения, которая, как было ему известно, может развиваться, подниматься все выше и привести к непосредственному созерцанию, к непосредственному переживанию духовного мира, есть не что иное как внутренний принцип, сущность того, что называют истинной духовной наукой. Такое повышенное созерцание может дать ищущему его человеку то, что является содержанием истинной духовной науки. В последующих докладах мы рассмотрим достижения такой науки, исток которой — развившиеся скрытые способности человеческой души, посредством которых человек заглядывает в духовные миры таким же образом, как инструменты внешних чувств дают ему возможность заглядывать в мир физики, химии и т. д.

А теперь можно задать вопрос: «Эта возможность развития скрытых, дремлющих в душе познавательных способностей — она имеется только сегодня? Или была всегда?»

Если мы поглядим на историю человечества с точки зрения духовной науки, то увидим, что некогда были древние сокровища мудрости, частично сохранившиеся в том, что позднее стало писаниями и традициями, к которым и обращалось человечество в охарактеризованную выше промежуточную эпоху. Далее, эта духовная наука учит нас, что сегодня вновь имеется возможность не только возвещать человечеству древнюю мудрость, но и говорить о том, что может быть достигнуто самой душой посредством развития дремлющих способностей и сил, а сообщения исследователя духа могут быть поняты здоровой способностью суждения, даже если сам человек не в состоянии заглянуть в сверхчувственный мир. То, что Гете в своем возражении Канту имел в виду под созерцающей способностью суждения, в определенном отношении является началом известного сегодня ведущего вверх пути познания. Духовная наука, как мы увидим, имеет возможность указать на скрытые познавательные способности, которые, восходя на различные ступени, все глубже проникают в духовный мир.

Говоря о познании, мы имеем в виду прежде всего познание обычного мира, «предметное познание», затем мы говорим об «имагинативном познании» (употребляя при этом выражение «имагинативное», как и другие, в качестве технического термина). Далее, мы говорим об «инспиративном» познании и, наконец, об истинном «интуитивном» познании. Эти ступени развития проходит душа на своем пути познания в сверхчувственный мир. Но в то же время это также те ступени развития, которые в смысле современной душевной конституции проходит подлинный исследователь духа. Сходным путем шли и исследователи духа в древности. Но духовное исследование как таковое не имеет смысла, если остается достоянием немногих. Духовное исследование не предназначено лишь для узкого круга лиц. Конечно, если естествоиспытателю есть что сказать о природе растений, об определенных процессах в животном мире, то все согласятся с тем, что его наука может служить человечеству, даже оставаясь достоянием узкого круга специалистов — ботаников, зоологов и т. д. Но не так обстоит дело в случае духовного исследования. Духовное исследование должно иметь дело с такими вещами, которые являются жизненной необходимостью для каждой человеческой души, оно должно иметь дело с вопросами, связанными с подлинными радостями и страданиями души человеческой, с такими вещами, знание о которых даст возможность человеку выносить свою судьбу, переживая ее с внутренним удовлетворением и внутренним одушевлением, даже если она полна страданий и боли. Вопросы духовной науки — это те вопросы, без ответа на которые человек стал бы опустошенным и ущербным в самом своем внутреннем существе. Вопросы духовной науки не предназначены только для узкого круга лиц, но должны интересовать каждую человеческую душу независимо от уровня ее развития или образованности, поскольку ответы на них являются духовной пищей для всякой души. Но так было и всегда, во все времена. Если духовная наука хочет говорить с человечеством таким образом, то она должна найти пути и средства, чтобы быть понятой; она может быть понята теми, которые хотят ее понять, а это значит, что она должна обращаться именно к способностям, сложившимся в человеческой душе в определенную эпоху, чтобы вызвать в ней отклик на сообщения духовного исследования. Поскольку человеческий род меняется от эпохи к эпохе и у души постоянно возникают новые свойства, то естественно, что духовная наука в иные времена выносила о насущнейших душевных вопросах иное суждение, чем сегодня. Если бы в седой древности к человечеству обращались так, как сегодня, то это обращение не было бы понято, поскольку таких душевных способностей, какие развились сегодня, тогда еще не было. К людям тогда надо было бы обращаться, как к растениям, если бы с ними говорили так, как должен говорить сегодня исследователь духа. Поэтому в древние времена исследователю духа приходилось использовать другие средства, чем сегодня. И если мы оглянемся на древние эпохи, то сама духовная наука скажет нам: чтобы суметь дать ответ в образах, в которых нуждалось человечество прежних эпох в соответствии со своими тогдашними душевными способностями, тот, кто готовился к созерцанию духовных миров, делал это в древности иным образом; ему самому приходилось развивать в своей душе способности, отличные от тех, которые приходится развивать исследователю духа сегодня, если он хочет высказываться в формах, необходимых человечеству нашего времени.

Тех, кто развивает в себе эти дремлющие в душе способности, чтобы заглядывать в духовные миры и видеть там духовных существ, как в мире физическом видят камни, растения и животных, в духовной науке называют сегодня, как называли всегда, «посвященными» или «инициированными»; а о том, что должна испытать душа, чтобы прийти к созерцанию духовных миров, говорят как о «посвящении» или «инициации». Но путь к этому посвящению в древние времена был другим; другим он стал и в наше время, поскольку миссия духовной науки постоянно меняется. Древняя инициация, которую проходили желавшие обращаться к людям своего времени, приводила посвященных к непосредственному переживанию духовного мира. Они могли созерцать окружающие человека области, лежащие за пределами того, что могут воспринимать наши чувства. Но эти люди заглядывали туда, преобразуя свое созерцание так, чтобы увиденное ими могло быть потом понято другими в виде символов. Древние посвященные могли выражать увиденное лишь символически. Такие символы в полной мере охватывали все, что только интересовало людей в мире. И такие символы из сферы действительного опыта дошли до нас в мифах и легендах разных народов разных эпох. Такие мифы и легенды берут начало в народной фантазии только для кабинетной учености, но не для подлинного исследования. Для тех, кто знаком с фактами, мифы и легенды суть результаты созерцаний исследователя духа, и в каждом настоящем мифе или легенде мы должны видеть внешнее изображение того, что пережил исследователь духа в своем духовном созерцании, или, выражаясь словами Гете, того, чту он воспринял «духовным зрением» и «духовным слухом». Мифы и легенды станут нам понятными только тогда, когда мы поймем их как символы действительного познания духовного мира.

Таковы прежде всего символы, обращенные к широкому кругу людей. Ибо если сегодня люди воображают, будто человеческая душа всегда была такой, какова она именно в этом столетии, то это не так. Человеческая душа менялась, и вся организация ее восприятия прежде была иной. Человеческая душа чувствовала удовлетворение, когда получала данный ей в мифе образ, ибо благодаря этому она побуждалась к более непосредственному созерцанию того, что восприняла извне. Сегодня миф — не более чем фантазия. Но когда прежде миф входил в человеческую душу, перед человеком представали тайны человеческой природы. И если душа взирала на облака, солнце и т. д., то в ней неизбежно возникало понимание того, что было перед ее взором, когда она воспринимала мифы. Тогда то, что можно назвать высшим познанием, давалось немногим людям в этих символах. И если сегодня с полным на то основанием говорят открыто, то внутренний опыт древнего мудреца или посвященного было невозможно выразить в формах, присущих нашим душевным способностям, так как ни посвященные, ни их слушатели таких способностей не имели. Эти способности должны сначала развиться. В прежние эпохи можно было высказываться, лишь используя символы. Эти символы содержатся в литературе, которая представляется современным людям весьма странной. Сегодня там и сям попадаются на глаза — особенно если у человека наряду с познавательным стремлением разбужено и любопытство к подобным вещам — старые книги (я едва не сказал: старое чтиво) со странными картинками, символически изображающими, например, связь планет или какие-нибудь геометрические фигуры: треугольник, четырехугольник и т. д. Тот, кто подойдет к этим символам с позиций развившихся сегодня познавательных способностей, если только он не культивирует в своей душе вкус к таким вещам специально, с точки зрения нашего современного образования скажет: «Зачем нужна вся эта ерунда? Зачем нужны доставшиеся нам от древней традиции ключ Соломона и все эти символические фигуры: треугольники, четырехугольники и т. п.?»

Несомненно, исследователь духа тоже скажет, что образованному человеку нашего времени это ни к чему. Но в то давнее время, когда эти образы передавались ученикам, в их душах благодаря этому действительно нечто пробуждалось. Сегодня человеческие души другие. В эпоху, когда человеческая душа должна развиваться, чтобы отвечать на вопросы природы и жизни соответствующим нашему времени образом, в ней не может зародиться внутреннее стремление глядеть иначе на такого рода вещи, как, например, два наложенных друг на друга треугольника: один вершиной вверх, другой — вниз. Когда этот образ прежде представал перед человеком, в его душе нечто пробуждалось, нечто шевелилось, и душа что-то воспринимала. Как глаз современного человека с помощью микроскопа видит, например, клетки растения, которые без микроскопа увидеть невозможно, так же и эти символические фигуры служили душе инструментами. Когда в душе возникал образ так называемого ключа Соломона, она заглядывала в духовный мир, чего не смогла бы сделать без этого инструмента. Но таких душ сегодня больше нет. Поэтому тайны духовного мира, сообщавшиеся в этих старых трактатах, не могут больше быть «наукой» в прежнем смысле. И те, что сегодня выдают это за знание или выдавалось за знание еще в XIX веке, являли собой анахронизм. Вот почему Вам с Вашим современным образованием незачем браться за такие книги, как книги Элифаса Леви. Подобные символы, которые даются сегодня для объяснения духовного мира, в наше время выглядят устаревшими. Но в прежние эпохи подобные символы и мощные образы мифов и легенд для духовной науки были способом обращаться к человеческой душе.

Затем пришло время, когда к человеческой душе нужно было обращаться по-другому. Это была та промежуточная эпоха, когда накопленный опыт знаний о духовном мире передавался в устных или письменных сообщениях от предков к потомкам. Мы можем, даже изучая внешнюю историю, наглядно показать, как распространялось это знание. В эпоху возникновения христианства в Северной Африке, например, была секта «терапевтов». Один человек, посвященный в тайные знания этой секты, говорил, что у терапевтов были древние документы, полученные от основателей этого течения, которым еще было доступно созерцание духовного мира, о чем их последователи могли лишь прочесть в оставленных им сочинениях или в лучшем случае воспринять сообщения тех, которые благодаря своим душевным задаткам сумели развиться до созерцания духовного мира. Это относилось к древней эпохе, но мы можем обратиться к Средним векам и найти там утверждение, выдвигавшееся выдающимися личностями: у нас есть известные познавательные способности, человеческий разум; но, кроме них, у нас есть и другие познавательные способности, дорастающие до понимания некоторых тайн бытия. Но есть тайны, мистерии бытия, которые могут быть даны только через откровение; мы не в состоянии постичь их нашими познавательными способностями, а можем лишь искать их в писаниях.

Так в умах людей средневековья возник значительный разлад между тем, что можно познавать с помощью разума, и тем, чему следует верить, поскольку оно дано через традицию и откровение. И между областью веры и областью знания — всецело в духе того времени — была установлена непроходимая граница. Безусловно, это было оправданно для того времени, поскольку не существовали больше душевные способности, которые, символически используя определенные математические знаки, могли бы вызвать в душе познание. Это время прошло. С тех пор и до нашей эпохи у души оставался лишь один способ постижения сверхчувственного: направлять взгляд в глубины собственной души, как, например, в некоторых пределах поступал Августин.

Так человек утратил возможность видеть во внешнем мире нечто такое, что открыло бы ему глубокие внутренние тайны. В символах он разучился видеть что-то большее, чем фантастические образы. Оставалось лишь одно: представлять себе сверхчувственный мир как соответствующий тому, что было сверхчувственного в нем самом. Ему говорили: «Ты мыслишь, но твои мысли ограничены пространством и временем, однако в духовном мире есть Существо, которое является Вселенским Мышлением. Твоя любовь ограниченна, но в духовном мире есть Существо, которое является Вселенской Любовью!» Когда человеку показывали, что духовный мир — в его собственном внутреннем опыте, его внутренний мир расширялся до созерцания пронизанной божественной жизнью природы, и он достигал божественного сознания. Но более подробные сведения он мог извлечь лишь из древних писаний, поскольку у него не было больше того, с помощью чего он мог бы войти в духовный мир собственными усилиями.

И вот настали новые времена, когда успехи начало пожинать естествознание. В это время не только у тех, кто занимается естественнонаучным познанием, но и у всех людей возникают способности, которые предполагают развитие за пределы сферы чувственного прежде всего деятельности разума. В это время в человеческой душе развилось то, что в состоянии понять: чувственный образ — не истина, но познанию доступно постичь, что истина противоположна чувственной видимости. То, что таким образом развилось в душе, — возможность рассматривать внешнюю природу не так, как она представляется в чувственном мире, — будут все больше учиться понимать те, кто, будучи исследователями духа, в наше время устремляются в духовный мир, а затем рассказывают, что духовный мир и духовные существа постигаются точно так же, как здесь — чувственный мир с животными, растениями и минералами.

Так должен говорить исследователь духа о тех областях, которые доступны нынешнему пониманию. И мы увидим, что символы, бывшие прежде средством познания духовного мира, сегодня стали средством духовного развития. Если, например, прежде ключ Соломона действительно мог пробудить в душе духовное знание, то теперь это невозможно. Но если душа даст воздействовать на себя тому, что может сделать для нее понятным исследователь духа, то в ней начнет проявляться нечто, что постепенно может развиться до способности созерцания духовного мира. И когда это нечто достигнет созерцания духовного мира, о результатах созерцаемого можно рассказать людям нашего времени, используя для выражения ту же логику, что и логика внешнего знания. Поэтому современная духовная, или тайная наука, должна говорить так, чтобы ее мог понять каждый, кто в полной мере использует по меньшей мере свой разум. Сегодня исследователь духа должен облекать свои сообщения в такие понятийные формы, какие общеприняты в наше время и в других областях знаний. Иначе это не отвечало бы требованиям современной эпохи. Не каждый может сразу достичь созерцания духовного мира; но если в каждой душе сложатся соответствующие способности разума и характера, то духовная наука, если она передана правильно, сегодня может быть понята каждым с помощью своего обычного рассудка. Исследователь духа сегодня вновь может говорить о том, о чем наш одинокий мыслитель сказал себе: «Человек в своей сущности есть подобие Божества». Если мы захотим понять человека физически, то будем рассматривать то, что он может исследовать физически. Если мы захотим понять, чем является человек внутренне, духовно, то укажем на мир, который может быть исследован духовно. Тогда окажется, что человек является не только чем-то таким, что вступает в бытие с рождением или зачатием, а со смертью вновь исчезает, но что у него помимо физических есть и сверхчувственные члены. Познание природы этих сверхчувственных членов поможет проникнуть в область не только веры, но и знания. И если Кант на закате старой эпохи сказал: «Мы можем осознавать категорический императив; но никому из людей с помощью созерцания не дано проникнуть в царство свободы, божественного бытия и бессмертия!», то этими словами он выразил лишь опыт своего времени. Духовная наука покажет, что существует возможность проникнуть в духовный мир. Она покажет: как глаз, вооруженный микроскопом, может проникнуть в мир, недоступный невооруженному зрению, так и вооруженная средствами духовной науки душа может проникнуть в духовный мир, который закрыт для души, таких средств не имеющей, в мир, где могут быть познаны любовь, совесть, свобода и бессмертие, как во внешнем физическом мире могут быть познаны животные, растения и минералы. Об этом можно рассказать в формах, которые в последующих докладах будут рассмотрены более подробно.