БУДДА И ХРИСТОС

БУДДА И ХРИСТОС

Берлин, 2 декабря 1909

С тех пор как существует духовнонаучное движение, его совершенно ошибочно путают с теми или иными направлениями и течениями нашего времени. В частности, его совершенно напрасно обвиняют в желании перенести в европейскую культуру какое-нибудь восточное духовное течение, главным образом буддизм. Поэтому духовное исследование особенно должна интересовать сегодняшняя тема, предметом которой будет рассмотрение смысла религии Будды, с одной стороны, и христианства — с другой, и притом с той точки зрения, которая исходит из духовнонаучного анализа. Уважаемые слушатели, которые уже присутствовали на этих докладах, узнают, что здесь речь идет о выдержанном в научном духе, далеко идущем анализе мировых явлений с точки зрения духовной жизни.

Кто хоть немного имел дело с буддизмом, узнает, почему основатель буддизма, Гаутама Будда, постоянно отклонял вопросы, касающиеся развития мира и основ нашего бытия, почему он не желал говорить о них. И почему он говорил только о том, как человек может достичь самодовлеющего бытия. Таким образом, уже в этом отношении духовную науку, или теософию, поскольку она отнюдь не отказывается говорить об истоках мирового бытия и о великих фактах развития, не следует односторонне путать с буддизмом. И когда вполне определенные воззрения духовной науки все чаще смешивают с буддизмом (главным образом воззрения о повторных земных жизнях человека и о переходящей из прежней жизни в последующую духовной причинной связи), то надо без обиняков сказать: странно, что духовную науку обвиняют в том, что эти представления о перевоплощениях человека, о повторяющихся земных жизнях являются буддизмом. Это странно еще и потому, что надо бы, наконец, понять: в духовной науке речь идет не о том, чтобы становиться под тот или иной флаг, а о том, чтобы исследовать истину совершенно независимо от любых направлений нашего времени. Но даже если учение о перевоплощениях человека или повторяющихся земных жизнях можно найти в воззрениях Гаутамы Будды, хотя и в иной форме, то для теософии, или духовной науки нашего времени, это подобно поискам элементарных сведений о геометрии у Эвклида. И насколько необоснованным будет упрек преподавателю геометрии в занятиях «эвклидизмом», настолько же необоснованными обвинения, предъявляемые духовной науке, выдвигающей свое учение о перевоплощении, в буддизме, поскольку у Будды, мол, можно найти подобные воззрения. Но все же следует указать на то, что именно духовная наука есть инструмент исследования в духовнонаучном смысле источников любой религии, а, следовательно, с одной стороны, той, что лежит в основе нашей европейской культуры, христианства, а с другой — буддизма.

Духовную науку упрекают в том, что она желает быть «буддизмом», не только несведущие в теософии люди; не оставил это без внимания, например, и известный востоковед Макс Мюллер, много сделавший для знакомства Европы с религиями Востока. По этому поводу он, характеризуя одного писателя, высказался однажды иносказательно. Он сказал примерно так: если бы появился человек со свиньей, которая хорошо умеет хрюкать, никто не обратил бы на это внимания и не нашел бы ничего особенного в том, что какой-то человек расхаживает с хорошо хрюкающей свиньей. Но если бы сам человек начал подражать ее хрюканью, то сразу собралась бы толпа и смотрела на это как на чудо! Макс Мюллер выбрал этот пример, поскольку под хрюкающей сообразно своей природе свиньей он разумеет настоящий буддизм, который стал известен и в Европе. Он считает, что этим настоящим учением буддизма в Европе никто не интересуется, тогда как ложный буддизм или, как он говорит, «теософские махинации госпожи Блаватской», всюду, где только возможно, пользуются успехом. Это сравнение, может быть, не слишком удачно, но несмотря на то что его нельзя назвать особенно удачным, в самом способе сравнивать можно узнать истинный буддизм, который с таким трудом пробил себе дорогу. И Макс Мюллер хотел этим сказать, что у госпожи Блаватской буддизм представлен наихудшим образом. Значит, это опять-таки нельзя сравнивать с тем, что людей на тысячу ладов вводят в заблуждение искусным подражанием хрюканью свиньи, ибо в этом случае следовало бы допустить, что именно госпожа Блаватская достигла значительных успехов в подражании хрюканью свиньи. А сегодня лишь ничтожно малая часть даже осведомленных в теософии людей допускают, что к заслугам госпожи Блаватской следует отнести то, что она, сдвинув дело с мертвой точки, пробудила интерес к истинному и настоящему буддизму. Но в этом тоже нет необходимости. Как нет необходимости основательно заниматься Эвклидом тому, кто хочет изучать геометрию, так нет необходимости по-настоящему заниматься буддизмом тому, кто хочет изучать теософию.

Если мы теперь с точки зрения духовной науки пожелаем углубиться в дух буддизма и сравнить его с духом христианства, то нам лучше всего не переходить сразу к великим учениям, которые с легкостью можно интерпретировать тем или иным образом, а попытаться по его характерным признакам, т. е. по тому, что есть действенного в представлениях и всем образе мышления буддизма, получить представление о значимости и ценности буддизма. Лучше всего мы справимся с этим, обратившись к весьма авторитетному в буддийской вере тексту: это вопросы царя Милинды к буддийскому мудрецу Нагасене.

Сначала вспомним о беседе, которая прекрасно передает дух буддизма изнутри. Могущественный и многоумный царь Милинда задает мудрецу Нагасене вопросы. Он, царь Милинда, над которым не взял верх ни один из мудрецов, поскольку он всегда умел опровергнуть то, что противоречило его представлениям, хочет побеседовать с буддийским мудрецом Нагасеной о значении вечного, бессмертного в человеческой природе, о том, что переходит из воплощения в воплощение.

Нагасена спрашивает царя Милинду: «Как ты сюда добрался, пешком или в колеснице?» — «В колеснице.» — «Теперь, — говорит Нагасена, — исследуем, что такое колесница. Является ли дышло колесницей?» — «Нет.» — «Является ли хомут колесницей?» — «Нет.» — «Является ли сиденье, на котором ты восседал, колесницей?» — «Нет.» — «Итак, — продолжает Нагасена, — можно перечислить все части колесницы; но все эти части не являются колесницей. Тем не менее все, что мы перечислили, это колесница, только составленная из отдельных частей. Колесница — это только имя того, что составлено из отдельных частей. Помимо этих частей мы, в сущности, не имеем ничего, кроме имени!»

Смысл того, что Нагасена хочет сказать царю, в следующем: необходимо отвратить взор от всего, на что он может упасть в физическом, чувственном мире. Чтобы представить малоценность и незначительность физически-чувственного как составленного из частей, он хочет показать, что в физическом мире нет, в сущности, ничего, что указывало бы на какую-либо связь с «именем». И чтобы пояснить это сравнение, Нагасена продолжает: «Так же обстоит дело и с тем, что объединяет человека в одно целое и переходит из одной земной жизни в другую. Являются ли голова, ноги и руки тем, что переходит из одной земной жизни в другую? Нет! Что, следовательно, мы связываем в человеке в единое целое? Имя и форму! Но с этим дело обстоит так же, как с именем и формой колесницы. Объединив эти части, мы получим лишь имя. У нас нет ничего, кроме этих частей!»

А для большей наглядности мы можем обратиться к другому сравнению, которое опять-таки мудрец Нагасена развивает перед царем Милиндой. Здесь слово берет царь Милинда: «Ты, мудрый Нагасена, сказал, что из одного воплощения в другое переходят имя и форма того, что я вижу как человека. Есть ли это имя и форма одного и того же существа, которые вновь явятся в новом воплощении, в новой земной жизни?» Нагасена отвечает: «Посмотри, дерево манго принесло плод. Пришел вор и украл его. Владелец дерева говорит ему: «Ты украл мой плод!» Но вор возражает: «Это не твой плод! Свой плод ты закопал в землю! Он уже распался! То, что выросло на дереве манго, только носит то же самое имя, но это не твой плод!»» Затем Нагасена продолжает: «Действительно, он имеет то же самое имя и ту же самую форму, но это не тот же самый плод. Но вор, если он украл, все же может быть наказан!» И то же самое, считает мудрец, относится к новым воплощениям земной жизни: с ними дело обстоит так же, как с зарытым в землю плодом манго. Но лишь благодаря тому, что хозяин посадил плод, этот плод смог вырасти на дереве. Поэтому его следует рассматривать как собственность того, кто посадил его в землю.

Так и с людьми, с поступками и судьбами новой жизни; их надо рассматривать как результаты и плоды предшествующих жизней. Но то, что появляется в новых жизнях, есть нечто новое, как новым является плод на дереве манго.

Так Нагасена, чтобы показать, что в последующую земную жизнь переходят лишь причины того, что в ней случается, стремится уничтожить то, что реально существует в земной жизни.

На таких вещах можно лучше почувствовать весь дух буддийского учения, чем на великих принципах, которые можно интерпретировать так или иначе. Проникнувшись духом подобных притч, мы достаточно наглядно увидим, что буддист стремится увести своих последователей от того, что предстает перед нами в качестве отдельного Я, определенной личности, человека, и, главным образом, хочет указать на следующее: хотя на том, что переходит в новое воплощение, и сказываются поступки данной личности в прошлом, но говорить о едином (в истинном смысле этого слова) Я, переходящем из одной земной жизни в другую, нет никаких оснований.

Обратившись теперь от буддизма к христианству и имея в виду ту же притчу (хотя в христианстве ничего подобного ей не было), мы можем интерпретировать пример Нагасены в христианском смысле и представить его следующим образом. Допустим, царь Милинда возродился, скажем, в виде христианина; тогда беседа, если бы в ней царил дух христианства, протекала бы так. Нагасена сказал бы: «Посмотри на руку! Является ли рука человеком? Нет! Рука — не человек. Ведь если бы была только одна рука, то человека еще не было бы. Но если мы отделим руку от человека, она засохнет, и через три недели от нее ничего не останется. Итак, благодаря чему рука остается рукой? Она остается рукой благодаря человеку! Является ли человеком сердце? Нет! Является ли сердце чем-то существующим само по себе? Нет! Ибо если мы удалим у человека сердце, то сердце вскоре перестанет быть сердцем, а человек — человеком. Итак, благодаря человеку сердце является сердцем, а благодаря сердцу человек остается человеком. И наоборот, человек является на земле человеком благодаря тому, что обладает таким инструментом, как сердце! Таким образом, в живом человеческом организме есть части, не существующие сами по себе, но представляющие собой что-то лишь в их соединении. А если мы подумаем, что отдельных частей не существует, то поймем, что должны обратиться к тому, что незримо правит ими, что их объединяет, чему они служат в качестве инструментов, которыми оно пользуется. Но даже охватив взглядом все отдельные части, и рассматривая человека как объединение отдельных частей, мы не сможем постичь его». А теперь Нагасена вернулся бы к притче о колеснице и (конечно, исходя из духа христианства) сказал бы: «Поистине, дышло — не колесница, поскольку на дышле далеко не уедешь. Поистине, колеса — не колесница: нельзя ехать на одних колесах. Поистине, хомут — не колесница, поскольку на нем ты ехать не можешь. Поистине, сиденье — не колесница, поскольку оно не может тебя везти! И хотя колесница — лишь имя для соединенных вместе частей, едешь ты все же не на этих частях, которые не могут тебя везти, а на том, что не является этими частями. А вот под именем подразумевается нечто особенное. Оно ведет нас к тому, чего нет ни в одной из частей!»

Поэтому тенденция буддийского духа сводится к тому, чтобы, так сказать, отвести взор от зримого, чтобы подняться над ним, а возможность найти в этом зримом нечто особое отрицается. Дух же христианского мышления, и для нас это имеет большое значение, рассматривая отдельные части колесницы или любого другого внешнего предмета, восходит от отдельных частей к целому. А так как образ мышления в том и в другом случае столь различен — и это очень важно, — то мы видим, что из буддийского образа мышления вытекают совершенно особые следствия, а из христианского образа мышления — опять-таки совершенно особые следствия. Из буддизма следуют выводы, которые — если проследить до конца то, что я сейчас лишь наметил — звучат примерно так.

Вот перед нами человек. Он состоит из определенных частей. Этот человек действует в мире. Он совершает те или иные поступки. Этому человеку его буддийское вероисповедание указывает на малозначимость всего земного. Ему демонстрируется ничтожность, небытийность всего земного. И он уверен в необходимости освобождения от влечения к недействительному, чтобы прийти к действительному, высшему бытию, отвратить взор от всего зримого, от того, что может развить возможности человеческого познания в чувственном мире. Прочь от чувственного мира! Ведь то, что он предлагает, как только мы объединим его в имя и форму, явит свою недействительность. В том, что перед нами здесь, в чувственном мире, нет истины!

А к чему ведет христианский образ мышления? Он рассматривает отдельную часть не как отдельную часть, а так, что в ней правит целое, единая реальность. Он рассматривает руку так, что она является рукой лишь благодаря тому, что человек ее использует, делает ее рукой. Здесь зримое есть нечто непосредственно указывающее на то, что за ним стоит. Поэтому из такого образа мышления следует нечто совершенно иное, чем из образа мышления буддизма.

Следуя этому образу мышления, мы можем сказать: вот перед нами человек. Как человек — со всеми составляющими его частями, со своими поступками — он может существовать лишь благодаря тому, что за всем этим стоит человек как духовная сущность, которая и устраивает все, что он совершает, приводит в действие отдельные части так, что они совершают отдельные действия. То, что проявляется и выражается во всей полноте в этих частях, излилось в зримое и в нем переживается как плоды, результаты, а из пережитого в чувственном мире извлекается то, что мы можем назвать итогом, который и вносится в следующее воплощение, в следующую жизнь. Позади всего внешнего тут стоит актер, действующее начало, не отвергающее внешний мир, но действующее в нем, извлекающее из него плоды и вносящее их в следующую жизнь.

Мы, сторонники духовной науки, стоящие на почве признания перевоплощения, говорим: то, что объединяет человека в земной жизни в единое целое, для буддизма не существует; на следующей жизни сказываются лишь его поступки. Для христианства человека объединяет в единое целое в земной жизни полное Я, существующее непрерывно. Оно само и вносит в следующую земную жизнь все плоды этой жизни.

Таким образом, мы видим, что полное различие этих мировоззрений в гораздо большей степени обусловлено вполне определенными конфигурациями их типов мышления, чем теориями и принципами. И если бы наше время не было столь склонно видеть во всем лишь теории, то свойства идейных направлений было бы понять, исходя из своеобразия их типов мышления, из симптомов.

С вышесказанным согласуется в конечном счете и то, что предстает перед нами, с одной стороны, в буддийском, а с другой — в христианском образе мышления. В буддийском образе мышления сущность этого учения была выражена в необычайно значительных словах самим основателем буддизма. Этот доклад читается совсем не для того, чтобы высказать нечто враждебное по отношению к великому основателю буддийского мировоззрения, — здесь оно будет охарактеризовано совершенно объективно. Духовная наука как раз и должна показать себя точным инструментом для проникновения в сущность различных мировых духовных течений, не проявляющим симпатий и антипатий к тому или иному из них.

Легенда о Будде достаточно ясно рассказывает, хотя и в образной форме, к чему стремился основатель буддизма. В легенде говорится, что Гаутама Будда был сыном царя Суддходаны, воспитывался в царском дворце, где был окружен лишь тем, что могло возвеличить человеческую жизнь. В юности он ничего не знал о человеческих страданиях и боли, он знал лишь радость, счастье и развлечения. Затем легенда рассказывает, как однажды он покинул дворец и впервые столкнулся со страданиями и болью, со всеми теневыми сторонами жизни. Он увидел немощного, дряхлого старика, он увидел чахнущего, больного человека и, что самое главное, увидел труп. Из увиденного он извлек мысль о том, что жизнь, вероятно, есть нечто иное, чем то, что он видел до сих пор, живя во дворце, где он наблюдал лишь радости жизни, но не болезнь и смерть, и где ему и в голову не приходило, что в жизни есть место увяданию и смерти. На основе этого нового опыта он пришел к пониманию того, что настоящая жизнь включает в себя страдания и боль. На великую душу Будды тяжким бременем легло знание о том, что в жизни есть страдания, боль и смерть, которые предстали перед ним в больном, старце и трупе.

Затем он сказал себе: «Чего стоит эта жизнь, какой она мне явилась, если ей свойственны старость, болезнь и смерть!» И вот тогда отсюда родилось величественное учение Будды о страданиях жизни, которое он обобщил в словах: «Рождение есть страдание! Старость есть страдание! Болезнь есть страдание! Смерть есть страдание! Страданием полна вся жизнь! То, что мы, — так позднее Будда развил свое учение, — не можем быть вместе с теми, кого любим, есть страдание! То, что мы вынуждены быть вместе с теми, кого не любим, есть страдание! То, что мы не всегда можем получить в жизни то, чего желаем и к чему стремимся, есть страдание!» Таким образом, страдание повсюду, куда бы мы ни направили взор. Если даже Будда вкладывал в слово «страдание» не такой смысл, какой оно имеет в наше время, то все равно он имел в виду, что человек повсюду беспомощен в отношении того, что овладевает им извне, чему он не может сопротивляться активно. «Жизнь есть страдание. Поэтому, — говорит Будда, — нужно исследовать причины страданий.»

Тогда перед его душой предстало явление, которое он назвал «жаждой бытия», «жаждой существования» вообще. Если повсюду в мире одни страдания, то придется признать: они должны настигать человека, как только он вступает в этот мир страданий. В чем же причина страданий человека? Причина в том, что ему свойственно влечение, жажда к воплощению в этом мире. Причина человеческого существования — в страсти, влекущей его из духовного мира в физическую телесность для восприятия внешне-физического мира. Поэтому дать избавление от страданий может лишь одно: преодоление жажды бытия. А жажду бытия можно преодолеть, если в смысле великого Будды развить в себе так называемый «восьмичленный путь», который обычно объясняют, говоря, что он состоит из правильного познания, правильной цели, правильной речи, правильного действия, правильной жизни, правильного стремления, правильного мышления и правильного самоуглубления. Следовательно, в правильном постижении жизни, в правильной постановке себя в жизни, согласно великому Будде, выявляется то, что постепенно ведет человека к умерщвлению в себе страсти к бытию, и это продвигает его настолько далеко, что ему больше не нужно нисходить в физическую телесность — а это избавляет его от бытия, преисполненного страданий. Вот, согласно великому Будде, «четыре священные истины»:

Познание страданий.

Познание причины страданий.

Познание необходимости избавления от страданий.

Познание средств избавления от страданий.

Эти четыре священные истины он, достигнув просветления под древом Боддхи, провозгласил в великой проповеди в Бенаресе между V и VI столетиями до Рождества Христова.

«Спасение от страданий бытия!» — вот что ставит буддизм во главу угла. Поэтому его можно назвать «религией спасения» в самом точном смысле этого слова, религией спасения от страданий бытия, а поскольку страдания связаны со всяким бытием, — религией спасения от бытия, т. е. от перевоплощений человека вообще!

Это полностью согласуется с охарактеризованным в первой части нынешнего доклада образом мышления. Ибо уж если мысль, направленная на внешний чувственный мир, видит лишь его небытийность, если для нее то, что состоит из отдельных частей, является лишь именем и формой, если в следующую жизнь переходят только результаты предыдущего воплощения, но не тот, кто их вызвал, то позволительно сказать, что «истинное бытие» может быть достигнуто, если только человек выйдет за пределы всего, что находит во внешнем чувственном мире.

Совершенно неверно, и это может показать простое размышление, называть христианство «религией спасения» в том же самом смысле, что и буддизм. Если с этой точки зрения христианство сопоставлять с буддизмом, то его следует называть «религией возрождения». Ведь христианство исходит из мысли о том, что все, что есть в отдельной жизни отдельного человека, приносит плоды, которые для внутреннего существа человека являются важными и ценными, которые переносятся им в новую жизнь и проявляются там во всей полноте на высшей ступени совершенства. Все, что мы переживаем и извлекаем из отдельных жизней, постоянно существует, становясь все более совершенным и, наконец, появляется в своем одухотворенном облике. Кажущаяся незначительность нашего бытия, если она воспринята в духовное начало, на более совершенной ступени воскрешается, усваивается этим духовным началом. В бытии нет ничего незначительного, поскольку оно возрождается, когда дух переводит его в истинную форму. По своему образу мышления христианство — религия возрождения, воскрешения лучшего из пережитого нами; поэтому все, что мы видим, — не пустяк, но строительный материал для великого здания, которое должно возникнуть благодаря объединению всего духовного, что есть у нас здесь, в чувственном мире. Буддизм — это религия освобождения от бытия, христианство же в противоположность ему — религия возрождения на более духовной ступени.

В христианском образе мышления это выражается как в малом, так и великом, вплоть до основных принципов. И если мы ищем подлинные причины этого различия, то можем сказать: они заключаются в совершенно противоположном характере восточной и нашей западноевропейской культур. Есть радикальное различие в манере мышления между той культурой, в которой возник буддизм, и той, из которой христианство пришло на Запад. Это различие можно охарактеризовать довольно просто. Оно состоит в том, что всякая истинно восточная культура, которая еще не испытала влияния Запада, является неисторической и неисторичной, а всякая западная — исторической и историчной. В этом в конечном счете и состоит главное различие между христианским и буддийским образом мышления. Христианский образ мышления историчен; он признает не только повторные земные жизни, но и то, что они протекают исторически, т. е. то, что сначала переживается на менее совершенной ступени, в ходе инкарнаций может развиться до все более совершенных ступеней и более высоких уровней бытия. Если буддизм видит освобождение от земного в достижении нирваны, то христианство цель своего развития видит в том, чтобы все события и достижения отдельных земных жизней, достигнув все более высоких степеней совершенства, во всем блеске духовно возродились в конце земного бытия.

Буддизм неисторичен совсем в духе той культурной почвы, на которой он возрос. Неисторичен он потому, что просто противопоставляет человека внешнему миру, в котором тот действует. Сторонник буддизма говорит: «Посмотрим на прежние воплощения человека, посмотрим на его следующие воплощения! Человек противостоит этому внешнему миру!» Он не спрашивает: «Может быть, человек противостоял внешнему миру в прежние эпохи иначе, или, может быть, иначе будет противостоять ему в будущем?» А вот христианство об этом спрашивает. Поэтому буддизм пришел к мысли, что отношение человека к миру, в котором он воплощен, всегда остается неизменным; что если человек, влекомый жаждой бытия, нисходит в воплощение, то вступает в мир страданий независимо от того, влекла ли жажда бытия человека к воплощению в прошлом или влечет сейчас. Внешний мир всегда приносит ему только страдания. Так повторяются земные жизни, не образуя в буддизме истинно исторического понятия развития. Это наглядно показывает и объясняет, почему буддизм может видеть свою нирвану, свое блаженное состояние лишь в отказе от этих вечно повторяющихся воплощений. И тогда нам становится ясно, что буддизм должен видеть источник страданий в самом внешнем мире. Он говорит: «Если ты вообще оказался в чувственном мире, то должен страдать, ибо страдания к тебе приходят из чувственного мира!»

Это не христианское воззрение. Христианское воззрение всецело историчное и историческое. Оно не просто спрашивает о неисторичном и вневременном противостоянии внешнему миру. Оно говорит: человек, переходя от воплощения к воплощению, противостоит внешнему миру. Но если этот внешний мир причиняет ему страдания, если он доставляет ему то, что не удовлетворяет его, не дает ему внутренне гармоничного бытия, то происходит это не оттого, что человек должен вообще страдать в бытии, но потому, что человек привел себя в ложное отношение к внешнему миру, что он неправильно относится к нему. Христианство и Ветхий Завет указывают на определенное событие, благодаря которому человек оказался таким, что именно его внутренняя сущность может превращать бытие во внешнем мире в источник страданий. Значит, не внешний мир, не то, что достигает нашего зрения и слуха, не мир, в котором мы воплощаемся, приносит нам страдания — сам человеческий род некогда развил в себе качество, благодаря которому он не находится в правильном отношении к этому внешнему миру. А затем то, от чего люди страдают и сегодня, наследовалось от поколения к поколению. Таким образом, в христианском духе можно сказать, что люди с самого начала своего земного бытия поставили себя в неправильное отношение к внешнему миру.

Теперь мы можем распространить это и на доктринальные основы обеих религий. Буддизм постоянно подчеркивает: внешний мир — это майя, иллюзия! В противовес этому христианство говорит: поначалу то, что человек видит во внешнем мире, принимается им за иллюзию, но это зависит от самого человека — он сформировал свои органы таким образом, что не в состоянии проникать за внешние покровы, к духовному миру. Не сам внешний мир является иллюзией, но источник иллюзии — человеческое восприятие. Буддизм говорит: «Посмотри на окружающие тебя скалы, на молнию — все это майя, великая иллюзия! Гремит гром — это майя, иллюзия! Внешний мир, как он есть, — это майя, великий обман!» — «Неверно, — так можно возразить в духе христианского мышления, — что внешний мир как таковой является иллюзией! Но человек еще и по сей день не нашел возможности открыть свои духовные чувства или, выражаясь словами Гете, свои духовное зрение и духовный слух, которые показали бы ему внешний мир в его истинном облике!» Нас окружает иллюзия не потому, что этот внешний мир является майей, но потому, что человек как несовершенное существо еще не в состоянии видеть истинный образ внешнего мира. Так христианство ищет в одном доисторическом событии факт, который привел человеческое сердце к неправильному восприятию внешнего мира. И в развитии, проходящем через воплощения, в христианском смысле должно быть вновь достигнуто то, что можно назвать духовным зрением, духовным слухом, которые воспринимают внешний мир в его истинном образе. Поэтому повторные жизни отнюдь не лишены смысла — они ведут к созерцанию в духовном свете того, от чего буддизм хочет освободить человека: к созерцанию духа во внешнем мире. Завоевание мира, который сегодня предстает перед нами как физический, с помощью того, чем человек сегодня еще не обладает, но что будет достигнуто им как духовное начало, преодоление ошибочных представлений о внешнем мире как иллюзии и майе — вот сокровеннейший импульс христианства.

Поэтому христианство не поучает, подобно буддизму: «Мир — источник страданий! Прочь из этого мира в другой, совершенно иной мир, в мир нирваны!» В качестве могущественного импульса, который должен вести мир вперед, христианство видит Христа, со всей силой указавшего миру на внутреннее существо человека, из которого тот развивает определенные способности и, пользуясь ими в каждом своем земном воплощении, может переносить плоды одной земной жизни в следующие собственными силами. Не следует отказываться от перевоплощений, чтобы достичь нирваны, — напротив, все, что может быть воспринято в этих воплощениях, следует использовать для переработки, чтобы оно могло возродиться в духовном смысле.

В этом глубочайшее отличие, которое, с одной стороны, приводит буддизм к неисторическому образу мышления, а христианство, с другой — к историческому, ищущему в «грехопадении» людей источник страданий и горя, а в «воскресении» — исцеление от них. Освободит от страданий и горя не отказ от бытия, но исправление заблуждений, повлекших за собой неправильное отношение человека к окружающему миру. В вас самих сокрыта причина того, что внешний мир стал источником страданий! Если ваше отношение к окружающему миру станет правильным, то вы увидите, что хотя внешний, чувственный мир, действительно рассеется подобно туману под лучами солнца, но даст возродиться в духе всему вашему опыту, который вы в нем приобрели!

Поэтому христианство есть учение духовного возрождения, воскресения, и лишь как таковое оно может сравниваться с буддизмом. Разумеется, это означает: противопоставив оба исповедания в смысле духовнонаучного воззрения, необходимо проникнуть в глубочайшие импульсы этих учений!

То, о чем сегодня говорилось в общих чертах, можно подтвердить вплоть до частностей. Например, в буддизме можно найти даже нечто подобное Нагорной проповеди. Там говорится:

Блажен тот, кто слушает закон, т. е. то, что в качестве закона возвестил Будда. Блажен тот, кто поднялся над страданиями! Блажен тот, кто может жить в одиночестве! Блажен тот, кто может жить с другими существами, не творя зла, и т. д.

Стало быть, можно рассматривать буддийские заповеди блаженства как пару к заповедям блаженства Нагорной проповеди Евангелия от Матфея. Только надо их правильно понять. Сравним их с тем, что говорится в Евангелии от Матфея.

Здесь мы слышим значительные слова: «Блаженны просящие о Духе, ибо они в себе обретут Царство Небесное». Здесь говорится не только: «Блажен тот, кто слушает закон», но следует дополнение: «Блаженны нищие духом, так что им приходится молить о духе, ибо их есть Царство Небесное!»[8] Что это значит? Мы поймем это, если только воспримем душой все историческое своеобразие христианского взгляда на мир.

Здесь вновь следует обратить внимание на то, что все душевные способности человека имеют свою «историю», что все душевные способности человека прошли развитие. Духовная наука знает настоящий и истинный смысл слова «развитие»: все, что сегодня существует, было не всегда. Духовная наука говорит: тем, что мы называем сегодня нашим разумом, нашим научным мышлением, в глубочайшей древности человечество не обладало, но зато человечество в глубочайшей древности имело некое смутное, сумеречное ясновидение. Таким путем, каким сегодня человек приходит к познанию внешнего мира, прежде не шли. Прежде у него было нечто вроде «пра-мудрости» человечества, которая далеко превосходила все, что сегодня вновь может быть найдено нами. Кто знаком с историей, тому известно, что такая пра-мудрость существует. Хотя люди древнейших времен не знали, как строить машины, конструировать железные дороги, как с помощью природных способностей покорять окружающий мир, у них было представление о божественно-духовной основе мира, далеко превосходящее наши современные познания.

Но к этому приходили не размышлением. Думать так совершенно неверно. Это происходило не так, как в современной науке. Подобно вдохновению возникало в душе то, что давалось людям; подобно откровениям, инспирациям смутного, сумеречного характера возникало это в человеке, но сам он в этом не участвовал. Но он мог заметить их, они были действительными отображениями духовного мира, реально существующей прамудрости. Однако человеческое развитие заключалось в том, что люди постепенно, переходя от воплощения к воплощению, теряли эту прамудрость, это древнее сумеречное ясновидение. Ибо человечеству предстояло потерять древнее ясновидение, а его место должно было занять постижение вещей разумом. В будущем человек объединит то и другое; он будет созерцать духовный мир одновременно путем ясновидения и в формах современного познания. Сегодня мы находимся в промежуточном состоянии. Древнее ясновидение утрачено, а то, что свойственно человеку сегодня, возникло лишь в ходе времени. Как человек пришел к тому, чтобы познавать чувственный мир с помощью разума, исходя из своего глубочайшего самосознания? Когда самосознание в основном сложилось у человека?

Это произошло именно в то время (настолько точно человеческое развитие обычно не рассматривается), когда Иисус Христос вошел в мир. Тогда люди переживали переломный момент в своем развитии: древнее сумеречное ясновидение было утеряно, и было положено начало тому, чему мы обязаны сегодня нашими лучшими достижениями. Как раз вступление Христа в человеческое развитие и было переломным моментом, отделившим старое время от нового. Поистине, Христос был переломным моментом, отделившим старое и новое мировоззрения! И когда Иоанн Креститель возвестил: «Приблизилось Царство Небесное!» — то это был просто технический термин для выражения тех успехов, которых достиг человек, когда начал познавать мир посредством самосознания, а не посредством наития. Это означало: приблизилось «познание мира в понятиях и идеях». Другими словами, человек перестал зависеть от старого ясновидения и начал познавать и исследовать мир самостоятельно. И этот мощнейший импульс к познанию не через откровение, а через собственное Я, был дан человечеству Иисусом Христом. Поэтому уже в первых словах Нагорной проповеди содержится нечто сокровенное, что может быть выражено приблизительно таким образом: сегодня люди находятся в положении нищих духом. Прежде они обладали ясновидением и могли созерцать духовный мир. Теперь оно утрачено. Но наступит время, когда человек благодаря внутренним способностям своего Я, благодаря внутреннему откровению Слова найдет замену древнему ясновидению. Поэтому «блаженны» не только тот, кто прежде достигал духа посредством смутного, сумеречного наития, но и тот, кто сегодня уже не обладает ясновидением, ибо к этому привело развитие. Нет, они не лишены блаженства, эти нищие духом, эти просящие о духе. Они блаженны, ибо им принадлежит то, что становится откровенным благодаря их собственному Я, чего они в состоянии достичь благодаря самосознанию!

Посмотрим, что следует дальше: «Блаженны страждущие», ибо хотя страдания обусловлены внешним чувственным миром в связи с той позицией, какую занял в нем человек, но теперь пришло время, когда он, овладев самосознанием и развив в своем Я способности, познает целительное средство, избавляющее от страданий. В себе самом найдет он возможность утешиться в страданиях. Пришло время, когда внешнее утешение теряет свое исключительное значение, поскольку Я должно найти силы, чтобы преодолеть страдания изнутри. Блажен тот, кто уже не находит во внешнем мире того, что находили в нем прежде. Это и есть глубочайший смысл заповеди блаженства «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся»: в собственном Я найдут они источник справедливости, компенсирующей несправедливость мира.

Таким образом, Иисус Христос является указанием на человеческое Я, на частицу Божественного в самом человеке, указанием, смысл которого таков: примите в себя то, что живет в Христе как прообраз, и обретете силу нести от воплощения к воплощению плоды земных существований. Ибо овладение опытом, который человек сможет извлечь из земного бытия, имеет большое значение для его жизни в духовном мире.

С этим связано и событие, которое в христианстве воспринимается прежде всего как весьма трагичное: смерть Иисуса Христа, таинство Голгофы. Эта смерть не является смертью в обычном смысле слова: Христос представил смерть как начало бессмертной, непобедимой жизни. Эта смерть означает не просто то, что Иисус Христос хочет освободиться от жизни; она была пережита им потому, что ее импульс направлен вверх, потому, что из этой смерти должна излиться вечная, непреходящая жизнь.

Так эту смерть и восприняли те, кто жили в первые века христианства, так она будет осознаваться все глубже, когда понимание импульса Христа станет гораздо более глубоким, чем сегодня. Тогда придет понимание того, почему один из величайших людей за шесть столетий до Христа покинул свой дворец, увидел смерть, мертвое тело и пришел к выводу: смерть есть страдание! Спасение в освобождении от смерти! И он не пожелал иметь дела с тем, что подвержено смерти. Истекли эти шесть дохристианских столетий. А после того как истекли следующие шесть столетий, был воздвигнут символ, смысл которого будет осознан человечеством только в будущем. Что это за символ?

Не будды, не избранные — нет, подходили простые люди и видели символ: крест и на нем тело. Они не говорили: «Смерть есть страдание!», не отворачивались, но видели в этом теле то, что было для них залогом вечной жизни, залогом того, что побеждает всякую смерть, что выводит за пределы чувственного мира. Благородный Будда увидел мертвое тело, отвернулся от чувственного мира и пришел к выводу: смерть есть страдание. Те простые люди, что смотрели на крест с телом, не отвернулись, они смотрели на него как на свидетельство того, что из этой земной смерти изливается вечная жизнь.

Как за шесть веков до основания христианства Будда стоял перед мертвым телом, так спустя шесть веков после явления Христа простые люди стояли перед символом, который говорил им о том, чту произошло благодаря основанию христианства. Никогда еще в развитии человечества не происходило подобного переворота! Итак, при объективном познании все больше проясняется, в чем состоят величие и значение буддизма.

Мы уже говорили, что люди исходили из прамудрости, а в смене различных инкарнаций они ее постепенно утрачивали. Появление великого Будды означало конец древнего периода развития; оно было мощнейшим, всемирно-историческим знамением того, что люди утратили древнее знание, древнюю прамудрость. В этом историческое объяснение отказа от жизни. Христос — начало нового этапа развития, на котором источник вечного будут видеть в этой жизни. Наше время еще не достигло ясности относительно этих важных фактов человеческого развития. А поскольку именно эти вещи еще не прояснены, то оказалось возможным, что благородные и возвышенные души нашего времени, как, например, умерший в 1898 г. в Потсдаме старший советник президиума Теодор Шульце, не найдя во внешнем мировоззрении удовлетворения своих больших духовных запросов, обратились к чему-то другому, ища спасения в том, что может дать им сегодня буддизм. И буддизм в определенной степени показал им, как человек может подняться над чувственным бытием, как через развитие своих внутренних способностей он может возвыситься над собой. Но это возможно лишь благодаря тому, что величайший импульс, сокровеннейший источник христианства все еще так мало понят.

Духовная наука должна быть инструментом для все более глубокого проникновения в образ мышления христианства. И как раз идея развития, которой последовательно придерживается духовная наука, сможет подвести людей к глубокому и тонкому пониманию христианства. Поэтому духовная наука питает надежду, что в противовес ложно понятому христианству все больше будет вырабатываться правильно понимаемое христианство, не насаждающее в наше время буддизм. Было бы крайне наивно полагать, что какое-то духовнонаучное течение хочет насадить в Европе буддизм. Кто знаком с европейской духовной жизнью, знает, что даже те течения, которые сегодня внешне борются с христианством, весь свой боевой арсенал позаимствовали у самого христианства. И как бы странно это ни звучало, но не было бы ни Дарвина, ни Геккеля, если бы не христианское воспитание, благодаря которому было возможно мыслить так, как мыслили они, если бы не было тех мыслительных форм, пользуясь которыми воспитанники христианства, так сказать, поднимают руку на свою мать. То, что говорят эти люди, внешне направлено против христианства. Они думают, будто то, что они говорят, направлено против христианства. Но умение мыслить именно таким образом они получили благодаря христианскому воспитанию. Поэтому было бы по меньшей мере безнадежно даже только пытаться внести в нашу культуру что-то восточное, ибо это противоречило бы всем предпосылкам духовной жизни Запада. Надо только понять доктринальные основы обеих религий.

Кто внимательно следит за духовной жизнью, тот, конечно, знает: положение дел в этой области еще столь смутно, что есть умы, у которых буддийское учение вызывает симпатию, которые даже с самых высоких философских кафедр проповедуют отречение от жизни. Один из них — Шопенгауэр. Всему его жизнепониманию свойственно нечто буддийское. Так, например, он говорит: «Высочайший человеческий образ предстает перед нами в лице того, кого мы называем святым; он преодолел в своей жизни все, что связывало его с внешним миром; он еще пока находится в своем теле, но не несет в себе ничего, кроме идеалов окружающего мира; он ни к чему не стремится, но только ждет, пока его тело не разрушится само, пока не будут стерты все следы того, что связывает его с чувственным миром, пока, отказавшись от мира, он не уничтожит свое чувственное бытие, и от того, что ведет в жизни от желания к страданию, от боязни к страху, от страха к ужасу, от радости к горю, от удовольствия к боли, ничего не останется!»

Это вторжение буддийских настроений в нашу западную культуру. Тут надо сказать: конечно, это имеет место из-за незнания наших основ, из-за недостаточно ясного понимания глубочайшего импульса, живущего в содержании и форме христианства. Чего мы достигли благодаря христианству? Исключительно с точки зрения этого импульса мы достигли того, что одна из величайших личностей в этом отношении радикально отличается от Шопенгауэра. Если Шопенгауэр видит свой идеал в человеке, преодолевшем все радости и страдании, которые могла дать ему внешняя жизнь, еще только ждущем, когда исчезнет последняя его связь с телом, то Гете в своем «Фаусте» противопоставляет этому идеалу стремящегося человека, который переходит от желания к наслаждению, от наслаждения — к желанию, и который, наконец, настолько очистился и преобразовал свои желания, что его страстью становится самое святое в нашей жизни. Он не стоит на месте, говоря: «Я только жду, когда сотрутся последние следы моего земного бытия», а произносит великие слова:

Продлись однако же, ты так прекрасно!

Не может след моих земных дней

В эоны погрузиться.

Гете изобразил своего Фауста в том смысле и духе, в котором он в конце своей жизни говорил своему секретарю Эккерману: «Вы должны согласиться, что конец, когда спасенная душа возносится ввысь, дался мне с большим трудом; мы имеем здесь дело с такими сверхчувственными, едва чаемыми вещами, что я легко мог бы расплыться в неопределенности, если бы мой поэтический замысел не получил благодетельно-ограниченной формы и твердости в резко очерченных образах и представлениях христианской церкви».

Поэтому Фауст поднимается по лестнице бытия, т. е., в смысле христианской символики, от преходящего к непреходящему, от смерти к жизни.

Итак, в словах Шопенгауэра: «Я жду, когда достигну той степени совершенства, которая сотрет с моего тела последний след земного бытия» мы видим явное проникновение буддийских элементов в наш западноевропейский образ мышления. И Шопенгауэр полагал, будто с помощью таких представлений можно интерпретировать образы, созданные Рафаэлем и Корреджио. Гете же хотел изобразить ищущую личность, осознавшую, что все достигнутое в земной жизни должно стать непреходящим, должно принадлежать вечности:

Продлись однако же, ты так прекрасно!

Не может след моих земных дней

В эоны погрузиться.

Это и есть настоящий реалистический христианский импульс, ведущий к воскрешению земных свершений, к их одухотворению. Это — религия возрождения! Это — воскрешение всего лучшего, что может быть достигнуто на земле. Это в истинном смысле «реалистическое» мировоззрение, которое умеет добывать высший смысл для бытия в чувственном мире даже из спиритуальных высот. Стало быть, мы можем сказать, что именно в Гете нам является, как в свете утренней зари, впервые понимающее себя христианство будущего, которое признает все величие и значение буддизма, но в противовес ему не откажется от значимости воплощений, а признает все земные жизни, идущие от воплощения к воплощению. Так, с точки зрения подлинного современного христианина, смотрит Гете на прошлое, которое породило нас, и на настоящее, в котором мы достигаем того, что никогда, если это настоящий плод, не прейдет в веках. Так Гете, в истинно теософском смысле соединяя человека со вселенной, не может не соединять его и с истинным содержанием христианства. Поэтому он говорит:

Дня, как звезд могучих сочетанье

Закон дало младенцу в колыбели,

За мигом миг твое существование

Течет по руслу к прирожденной цели,

Себя избегнуть — тщетное старанье;

Об этом нам еще сивилны пели.