Глава 24 Искусства

Глава 24

Искусства

Красота

1. Способен ли был Платон воспринимать красоту природы? В нашем распоряжении имеется слишком мало данных, чтобы судить об этом. Тем не менее в начале диалога «Федр» Платон приводит описание пейзажа, а в начале диалога «Законы» – несколько замечаний о красоте природы, хотя в обоих случаях пейзаж оценивается с точки зрения практической пользы – как место для отдыха или философской дискуссии. Что же касается человеческой красоты, то Платон хорошо понимал ее.

2. Способен ли был Платон воспринимать изящные искусства? (Этот вопрос возникает потому, что в своем Идеальном Государстве он по моральным соображениям не находил места для драматургов и эпических поэтов, а причиной этого могло быть то, что Платон не понимал литературы и искусства.) Платон исключил большинство поэтов из своего «Государства» по метафизическим, а главным образом моральным соображениям; хотя это еще никак не доказывает того, что он был нечувствителен к чарующей красоте их творений. И хотя слова в начале абзаца 398 «Государства» содержат лишь небольшую долю сарказма, в абзаце 383 того же самого диалога Сократ утверждает, что, «многое одобряя у Гомера, мы, однако, не одобрим того сновидения, которое Зевс послал Агамемнону». Аналогичным образом Платон заставляет Сократа сказать следующее: «Придется это сказать, хотя какая–то любовь к Гомеру и уважение к нему, владеющие мною с детства, препятствуют мне в этом. Похоже, что он первый наставник и вождь всех этих великолепных трагедийных поэтов. Однако нельзя ценить человека больше, чем истину, вот и приходится сказать то, что я говорю»¹. Еще раз: Мы уже говорили о том, что Гомер – величайший из поэтов и первый среди авторов трагедий, но мы должны признать, что в нашем Государстве будут разрешены только гимны во славу богов и восхваления благу»². Платон с жаром заявляет, что если поэзия и другие искусства подтвердят свое право быть принятыми в хорошо организованное Государство, то «мы будем рады принять ее, зная, что мы сами весьма восприимчивы к ее очарованию, но мы не можем из–за этого предавать истину»³.

Имея это в виду, мы не имеем права считать обывательским отношение Платона к искусству и литературе. И если кто–нибудь скажет, что он воздает должное поэтам против своей воли, только потому, что все остальные восхваляют их, мы можем указать на художественные достижения самого Платона. Если бы он не обладал даром художественного слова, мы могли бы поверить, что его замечания о поэтических красотах – всего лишь дань условности или полны сарказма, но когда мы вспомним, что их произносит автор «Пира» и «Федона», то вряд ли сможем поверить, что осуждение Платоном искусства и литературы или по крайней мере стремление подвергнуть их строгой цензуре было вызвано отсутствием эстетического чувства.

3. В чем заключалась Платонова теория красоты? То, что Платон считал красоту объективно существующей, не вызывает никаких сомнений. И в «Гиппии Большем», и в «Пире» утверждается, что все прекрасные вещи прекрасны благодаря их причастности к Абсолютной Красоте, красоте вообще. Поэтому, когда Сократ спрашивает: «Значит, красота тоже существует?», Гиппий отвечает: «Да, какие могут быть вопросы!»⁴

Следствием  этой  доктрины  является  то,  что  красота имеет свои градации. Ибо если есть Абсолютная Красота, значит, красивыми можно назвать те вещи, которые в большей степени приближаются к этой объективной норме. Таким образом, в «Гиппии Большем» вводится понятие относительности. Самая красивая обезьяна уродлива по сравнению с прекрасным человеком, а самая красивая амфора уродлива по сравнению с прекрасной женщиной. Последняя же будет уродлива в сравнении с богиней. Абсолютная красота, однако, благодаря причастности к которой все прекрасные вещи прекрасны, является тем, что «не может быть само по себе названо ни уродливым, ни прекрасным»⁵.

Это нечто «не в чем–то прекрасное, а в чем–то безобразное, но когда–то, где–то, для кого–то и сравнительно с чем–то прекрасное, а в другое время, в другом месте, для другого и сравнительно с другим безобразное... но... сама по себе, через себя самое, всегда одинаковая [красота]»⁶.

Из этого также следует, что эта Высшая Красота, будучи абсолютной и служа источником всех прекрасных вещей, причастных к ней, сама не может быть прекрасной вещью или каким–нибудь другим материальным объектом – она сверхчувственна и нематериальна. Таким образом, мы сразу понимаем, что, если истинная Красота сверхчувственна, тогда прекрасные произведения искусства и литературы занимают одну из самых низших ступеней на лестнице Красоты, поскольку они материальны, а красота вообще – нет; они доступны чувственному восприятию, а абсолютная Красота – лишь интеллекту (а также рациональной воле, если мы вспомним о Платоновом понимании Эрота). Никто не захочет подвергать сомнению величие Платоновой Идеи о восхождении разума от чувственных вещей к созерцанию «божественной и чистой вечной Красоты». Однако доктрина о сверхчувственном характере Красоты (если только это не простая аналогия) не позволяет нам сформулировать понятие красоты, которое охватывало бы прекрасное во всех его проявлениях.

В «Гиппии Большем» предлагается такое определение: «прекрасно все, что полезно». Таким образом, красота отождествляется с эффективностью: эффективно действующий военный корабль или учреждение прекрасны благодаря своей эффективности. Но какое отношение имеет Высшая Красота к пользе или эффективности? В этом случае, если следовать теории, ее нужно будет отождествить с Абсолютной Пользой или Абсолютной Эффективностью, а это, надо признать, не так уж просто. Сократ, однако, уточняет определение. Если прекрасно то, что полезно и эффективно, то можно ли считать прекрасным то, что совершается из благих побуждений, или, наоборот, из дурных, или из тех и других вместе? Он отказывается считать прекрасным то, что было сделано из дурных побуждений, и утверждает, что прекрасно только то, что совершается с благими намерениями, то есть истинно полезное. Но если красивое – это полезное, то есть порождающее благо, тогда Красота и Благо не могут быть одним и тем же, так же как причина и следствие – не одно и то же. Но, поскольку Сократ отказывается принимать идею о том, что красивое не может быть одновременно хорошим, он выдвигает другое предположение о том, что прекрасное – это то, что приятно для глаза или уха, – например, красивы человек, или сочетание цветов, или картины и статуи, красивые голоса, музыка, поэзия или проза. Однако это определение плохо согласуется с утверждением о том, что высшая Красота нематериальна, кроме того, оно содержит еще одно противоречие. То, что приятно для зрения, не может быть прекрасно по той простой причине, что оно воспринимается глазом, ибо тогда мы не сможем считать прекрасной красивую мелодию; а мелодия не может быть красивой, поскольку она услаждает слух, ибо в этом случае мы не сможем считать красивой статую, которую мы видим, а не слышим. Таким образом, объекты зрения и слуха, вызывающие эстетическое удовольствие, должны иметь какое–то общее свойство, которое делает их красивыми и которое присуще им обоим. Какое же это общее свойство? Может быть, «полезное удовольствие», поскольку удовольствия, получаемые с помощью зрения и слуха, «самые безобидные и самые лучшие» ? Но если это так, говорит Сократ, тогда мы возвращаемся в исходную точку, к утверждению, которое гласит, что Красота не может быть Благом, а Благо – Красотой.

Вышеприведенное определение красоты плохо согласуется с метафизическими взглядами Платона в целом. Если Красота – трансцендентальная форма, то как тогда она может услаждать зрение и слух? В «Федре» Платон утверждает, что только красота, в отличие от мудрости, имеет привилегию демонстрировать себя чувствам. Но как она себя демонстрирует – через красивые предметы или через что–то другое? Если через что–то другое – то каким образом это делается? Если через красивые предметы, то можем ли мы объединить Красоту, проявляющуюся в чувственных вещах, и сверхчувственную Красоту в общем определении? И если да, то что это будет за определение? Платон не предлагает нам определения, которое охватывало бы оба типа красоты. В «Филебе» он говорит об истинном удовольствии, возникающем при восприятии прекрасных форм, цветов и звуков, и уточняет, что он имеет в виду «прямые и закругленные линии», а также «чистые нежные звуки, согласующиеся в простую мелодию». Они «красивы не по отношению к чему–нибудь другому, а сами по себе. В рассматриваемом отрывке Платон говорит о различии между удовольствием, порождаемым восприятием Красоты, и Красотой вообще, и его слова следует рассматривать в тесной связи с его заявлением, что «мера и симметрия всегда превращаются в красоту и добродетель, что означает, что Красота включает в себя меру и симметрию. Возможно, здесь Платон ближе всего подошел к такому определению красоты, которое было бы приемлемо как для чувственной, так и сверхчувственной красоты (а он был искренне уверен, что существуют оба типа красоты, причем одна является копией другой). Но если мы вспомним все высказывания о Красоте, разбросанные в диалогах, нам придется признать, что Платон блуждает «среди множества концепций, из которых преобладают те, которые отождествляют Красоту с Благом», хотя самым удачным, на наш взгляд, является определение, предложенное в диалоге «Филеб».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.