9. ПСИХОЛОГИЯ СТРАХА И УЖАСА. РАСТВОРЯЕМОСТb ЧУВСТВА СТРАХА СРЕДИ ПРОЧИХ ПЕРЕЖИВАНИЙ.

9. ПСИХОЛОГИЯ СТРАХА И УЖАСА. РАСТВОРЯЕМОСТb ЧУВСТВА СТРАХА СРЕДИ ПРОЧИХ ПЕРЕЖИВАНИЙ.

ЭВОЛЮЦИЯ МИСТИЧЕСКОГО ЭКСТАЗА У КАССАНДРЫ. ДРАМА И МУЗЫКА

К тем особенностям в изображении страха у Эсхила, которые мы формулировали раньше, как это следует из нашего изложения, надо прибавить еще одну. Это именно, если можно так выразиться, 3) растворяемость чувства страха, его сцепление с прочими переживаниями. Эта особенность вытекает из двух первых: она возможна только потому, что Эсхил мало и неохотно изображает «реальную» человеческую душу, «реальные» чувства, «реальный» страх. Мы сказали в начале, что чувство страха имеет разные степени своего развития, от аффектов до сложных интеллектуальных переживаний. У Эсхила, как мы видели, почти нет никакого различия между аффектом страха и чувством страха. Ведь это было бы возможно при условии специального интереса Эсхила к человеческой психике. Раз у Эсхила этого интереса нет, то, разумеется, и чувства, им изображенные, вовсе не обязаны для своего поэтического бытия быть еще и психологически правильными и сложными. Эсхил занят другим, и для этого другого существуют другие и способы поэтической композиции. Сравните этот эсхиловский ужас с чувством, например, Андромахи в «Троянках» Эврипида, где несчастная мать преисполнена реальнейших чувств к ребенку и к его похитителям. «Вы видите, — пишет по этому поводу Й. Ф. Анненский, — что этот пафос потерял уже характер таинственного, стихийного, где–то давно решенного ужаса эсхиловских изображений, но зато он стал жизнью. Поэзии будущего предстояла задача художественного синтеза двух пафосов — мистического холодного ужаса Эсхила и цепкого, жгучего пафоса Эврипида». Эсхил жил этим мистическим, «холодным» ужасом, и им проникнуто все, что он изображает. Это мы и назвали выше растворяемостью эсхиловского ужаса. Иногда она может объяснить очень многое у Эсхила, например его любовь ко всему странному, чудесному, что иначе можно было бы порицать вместе со схолиастом (к ст. 371, 733).

Отсюда для нас получается уже новая точка зрения для тех чувств, которые изображены у Эсхила, кроме «страха». Но прежде чем коснуться этих эсхиловских изображений, обратим внимание на образы Кассандры и Эринний в первой трагедии из «Орестеи», в «Агамемноне». Мы оставили Кассандру и Эринний на конец потому, что в изображенных здесь чувствах как раз синтез всего того, что мы до сих пор отметили характерного для эсхиловского ужаса.

В сцене с Кассандрой дана следующая последовательность душевного состояния этой пророчицы: 1) экстатический взрыв (1072—1089), во время которого она выкрикивает только,

1072—1073: О горе, о горе, земля.

1076—1077: О Аполлон, Аполлон.[212]

2) На фоне этой «дионисийской» бури к ней слетает Аполлон: ее обступают видения, в которых она прозревает в прошлое,

1090—1092:

О нет. Кров, богам ненавистный, свидетель

Он многих злодейств, своей плоти убийств.

Людская то бойня, пол, залитый кровью.

1095—1097:

О да. Вот свидетельства, верю я им…

Вот дети в слезах, что зарезаны там,

Зажарено мясо, и съел их отец.

Она прозревает и в будущее (1095—1139).

1107—1111:

Увы, о несчастная, дело какое.

Супруга, участника ложа

Водою омыв… Ах. Конец как поведать?

Да, скоро свершится: рука то и дело

К нему простирается вновь.

Потом она успокаивается (1146—1172). 3) Наконец, она

вполне спокойна (1178—1213); здесь она сама говорит

1183:

Объясню уж без загадок, —

и уже сознательно квалифицирует свой пророческий экстаз,

1194—1195:

Ошиблась ли иль как стрелок попала

Я в цель? Была ли лжепророчицей,

Как шарлатан, что в дверь ко всем стучится?

Тут же она ведет вполне спокойный разговор с хором о том, как в нее был влюблен Аполлон и как он дал ей пророческие способности и пр. 4) Далее следуют новый взрыв «дионисийского» волнения и новые видения (1214—1255), но уже с сильной рефлексией,

1214—1216:

Увы, увы, ох, беды, беды.

Опять меня ужасная кружит

Видений мука, приступом волнуя…[213]

переходящей потом в полное спокойствие, где она опять сама говорит о своем пророчестве,

1252:

Не понял, значит, ты моих вещаний.

1254:

А слишком хорошо по–эллински я знаю.

По–эллински с тобой я говорю.

Пер. Котелова.

5) Этот четвертый фазис экстаза с некоторой рефлексией и дальнейшим успокоением повторяется у Кассандры еще раз (1256—1320). И наконец, 6) Кассандра примиряется со своей участью и молит только о мщении своим врагам.

1322—13302:[214]

Еще я о себе самой…

Последний плач, последнее моленье,

В последний раз любуюсь я тобой.

Молю тебя, свет солнца золотой.

За мстителей молю, пусть будет мщенье.

Не трудно им, такой уж пусть ценой

Они моим убийцам ненавистным

За легкую рабыни беззащитной

Отплатят смерть. Увы, судьбы людей.

Будь счастлива —судьба непрочна, — нет сомненья,

Тень будет и на ней.

Несчастлива, — и губкою забвенья

Людских страданий стерт и след,

Несчастных уж не помнит… нет.

А к ним во мне побольше сожаленья.

Такова внешняя, формальная последовательность настроения Кассандры. — Отметим сначала то, что надо сказать о средствах выражения этих настроений. Что здесь нет настоящей борьбы, без которой драма не может существовать, ясно из того, что во всей этой громадной сцене нет никого, кроме Кассандры и хора, ей сочувствующего.

1069—1070:

А я сердиться — жаль тебя — не буду, —

говорит хор,

1321:

Жаль, бедная: судьбу свою ты знаешь.

Значит, если и ведется здесь какая–нибудь борьба, то ведется только в словах кого–нибудь, в чьем–либо словесном изображении, а не в действии. Страх же Кассандры перед гибелью, который она выражает в словах, не может быть драматичным, ибо она на вопрос хора,

1296—1298:

Но если вправду жребий ты свой знаешь,

Зачем ты, как ведомая богами

Телица, к алтарю идешь так смело? —

отвечает,

1299:

Спасенья нет; час пробил, чужестранцы.

Борьбы не может быть, раз бороться не хочет сама Кассандра. А значит, нет и драмы, нет интереса поэта к действиям личности этой бедной жрицы. Недраматичность образа Кассандры характеризуется еще явной расцвеченно–стью ее слов. Кроме повторения одного и того же восклицания в стихах 1072—1073 и 1076—1077, 1080—1081 и 1085—1086, она лишает себя драматичности употреблением сравнений, как, например, такое,

1146—1149:

Увы. Соловья сладкозвучного доля.

Пернатым покровом его облекли

И сладостный век дали боги без слез.

Меня же удар ждет двуострым мечом.

Она риторически (с точки зрения «реальной» драмы) обращается к дверям дворца,

1291 —1294:

Приветствую я вас, врата Аида.

Молюсь лишь верный получить удар,

Чтобы без содроганья, доброй смертью

Изливши кровь свою, смежить мне очи.

За несколько мгновений до смерти она спокойно говорит,

1304:

Но славно умереть — приятно смертным.

Перед началом двух ее больших монологов (1214—1241, 1256—1294) Эсхил ставит междометия: в стихе 1214 ??? (из ст. 1216 междометия не имеют вследствие общеупот–ребленности глубокого эмоционального смысла) и в 1256 ?????; и не ставит ни одного междометия в течение этих громадных монологов. Получается впечатление, что междометия тут играют роль каких–то запевов или припевов.

И тут, как и прежде, мы отказываемся смотреть на эс–хиловские изображения как на драму. И что же мы получаем взамен этого?

Получаем, как везде у Эсхила, «аполлинийский» сон, зеркальную видимость, и за ней, за видимостью, уходящую в бесконечность мглу и экстаз. Единственный страх Кассандры — это вовсе не ужас перед смертью, а тот мистический ужас и то исступление, в котором она увидела и прошлое и будущее.

Я, повторяю, говорю о Кассандре в конце анализа эсхи–ловского ужаса ради того, что здесь перед нами синтез всего, чем пользовался поэт для своих изображений этого ужаса. И если зачатки каждого из приемов можно встретить и в других трагедиях, то сцена с Кассандрой имеет для нас особый синтетический смысл. Мистические и пророческие муки Кассандры — это символ страданий самого Эсхила.

Познание через страдание, познание в экстазе, это ведь и раньше можно было отметить как характерное для Эсхила. Это Эсхил так мучится, прозревая в затаенные глубины мироздания, это он стенает: «Итий — Итий мой», не находя утехи. Как Кассандра, он тогда прозревает в прошедшее и будущее, когда страдает, когда в экстазе, когда он музыкально опьянен. И мы чувствуем вслед за Эсхилом, что и вправду за этим покровом окружающей нас жизни не все уж так ладно. Потому мы и скажем ему, бедному, в страдании ищущему науку, словами хора, обращенными к Кассандре,

113О—1135:

Не похвалюсь, чтоб был знаток я тонкий

Судеб, но здесь недобрый вижу знак.

Когда в пророческих словах

Дается людям весть благая?

Искусство это все в бедах,

Словес так много изрекая,

Приносит людям вещий страх.

Одно отличие эсхиловских мук от Кассандровых. Кассандра имеет мужество сказать,

1264—1276:

Что ж, на смех я себе ношу вот это —

Жезл и венок пророческий вокруг шеи?

Тебя сгублю до гибели своей.

Падите в прахт а я вам вслед пойду.

Другим злой рок — не мне вы украшайте.

Вот — Аполлон снимает сам с меня

Пророческий наряд, он, лицезревший

Меня и в нем, когда над мной смеялись

Друзья и недруги равно… напрасно

Терпела я, что люди называли

Меня юродивой, как нищенку

Несчастную, голодную, до смерти.

И ныне он, пророк — пророчицу

Меня низверг, привел к судьбам смертельным.

Эсхил был осторожнее. Он хорошо помнил случай с тирренскими корабельщиками и с дочерьми Миниаса, которых так покарал Дионис за непризнание и непослушание. Позже мы яснее увидим, как примирил Эсхил страдание и свою «науку». Здесь мы только уясняем, что такое этот эсхилов–ский ужас. В образе Кассандры он дан наглядно, и его музыкальная (а не словесно–драматическая) природа очевидна.