Об истине

Об истине

Заратустра остановился на постой у некоего человека. И человек, когда на глаза ему попались листы, исписанные Заратустрой, прочитал письмена и сказал:

“Заратустра не пишет больше истины”.

Рассмеялся Заратустра. Громко он смеялся, самозабвенно и долго, до колик и до икоты. И, икая, говорил так:

“Я пишу меньше истины, а всю истину было бы дорого издавать — что же говорить о том, что больше истины! Зато я пишу больше ответов, ибо не истец я сегодня, но ответчик — ещё бы, ведь ты меня судишь! И отвечу я тебе так: чем меньше истину мы любим, тем легче нравимся мы ей. Так с ней и надо: поквакал — и в истину!”

И, отсмеявшись, говорил так:

“Сказать ли тебе теперь что-нибудь всерьёз?”

“Лучше напиши”, — ответил владелец жилища.

И Заратустра написал так:

О порядке писал я на прошлых листах — теперь пишу об истине.

Однажды бог сказал людям: “Я есмь истина” — так записано в книге о нём. Истина этого бога — не “что”, но “кто”.

Слышал я также о богах, чьи вопросы к истине были “когда” и “где”. Знал я и людей, говоривших о ней “как” и “каким образом”.

Был некогда человек, почитаемый всеми мудрецом, который сказал: “Платон мне друг, но истина дороже”. И вот вопрос его к истине: “Почём?”. Не трёх ли Платонов просит он за истину? Или ещё двух богов впридачу?

Впрочем, и тут легко продешевить — ведь истина, как думал он, оценивая, всего одна.

Многие думают так и по сей день. И вот их вопрос к истине: “сколько?”.

Говорю вам, счетоводы, считающие до одного, проверьте, не залипли ли костяшки на ваших счётах. Ибо счёт ваш ведётся не костями только, но и кровью, а кровь — липкая субстанция.

В самом деле, если высказывание “истина всего одна” само есть истина, то тем самым уже та единственная, и такая ли, на которой стоит залипать костяшкам? — нет, и даже то, что к ней надо стремиться, уже не истина. Если же говорит оно о другой истине, то само уже истиной быть не может — иначе их было бы две, та и эта.

Неужели найдётся ещё выбирающий одну бессмысленную истину, говорящую лишь о себе самой?

И написав так, показываю я ещё один вопрос к истине: “зачем?”. Впрочем, и не только к ней.

Вот, есть нечто, что один полагает истиной. Другой же ход т вокруг неё и выискивает её слабые места. “Разве это истина?” — говорит он первому, — “Посмотри, ты же ошибаешься”.

Истину ли ищет второй? Нет, он ищет чужие ошибки. Зачем? Чтобы возвыситься.

Впрочем, и первому не мешает спросить самого себя: “Зачем бы моей истине мог понадобиться этот человек?”

Но первый занят: он занят тем, что полагает нечто истиной. И надевает он её каждому на голову, и у принявших её на свою голову лица становятся одинаковыми, а глаза стеклянными. Так истина становится противогазом.

Истину ли ищет первый? Нет, он ищет чужие головы. Зачем? Чтобы возвыситься.

Впрочем, и то, что пишу я о намерениях этих двух людей, никак не истина.

Но зачем бы, в самом деле, мог понадобиться истине второй из этих людей? Чтобы проверить её на точность. А первый? Чтобы проверить её на всеохватность.

Воистину, не так давно закончились времена, когда жалел Заратустра о том, что не сочетаются эти качества в полной мере. Но они закончились. И теперь я всякий раз спрашиваю себя: “зачем?” — и выбираю должную пропорцию точности и всеохватности.

Так, путешествуя между гордой частицей и мудрой волной, рождает Заратустра своё знание. Не это ли означают собой и мои животные, орёл и змея?!

И теперь, после заданных к ней вопросов, что есть истина, как не ответ? И, как ответ, зависит она от выбора языка.

Изучая ответные движения, всё более и более тонкие миры познавал Заратустра. И вот однажды заглянул он в микроскоп.

Диковинное животное предстало взору Заратустры. Любые формы принимало оно и бесконечно гибким было оно. И в этом танце форм не знало существо, движет ли оно ложноножками или истинноножками, ибо главное в танце — движение.

И если ты хочешь, чтобы твой язык был танцующим, не знай об истине и лжи. Ибо главное в танце — движение. Тогда лучшие из фигур опишет язык твой, танцуя.

Впрочем, некоторые полагают ещё, что язык описывает реальность. Что ж, может быть, он и говорит о том, КАК она устроена. В этом случае он её не только описывает, но и ОБКАКИВАЕТ”.

Написав эти слова, рассмеялся Заратустра, довольный такой шутке и такому танцу языка. И продолжил писать так:

“Шутка мимолётна. Шутка зависит от языка, а язык меняется.

Два будущих ждут всякую шутку, когда в достаточной мере изменится язык.

Одно из будущих — стать никому не понятной. Когда звучат шутки даже и прошлого века — клянусь, и я не всегда их понимаю. А сколь часто можно прочесть в толкованиях к написанному на мёртвых языках: “Непереводимая игра слов”!

И вот второе из будущих. Хорошо раскрученная шутка становится истиной. Впрочем, затем и ложью.

Одно будущее не исключает другого. На смерть готовы идти люди за шутки древних богов, веря в них и не понимая их ни как шутки, ни как истины.

Но не самую ли забавную из шуток сыграли с человеком боги, умолчав ему о том, что истины не бывает?”

Так писал Заратустра.