Вечер пятый О том, что неподвижные звезды — это тоже солнца, каждое из которых освещает какой-нибудь мир

Вечер пятый

О том, что неподвижные звезды — это тоже солнца, каждое из которых освещает какой-нибудь мир

Маркиза проявила подлинное нетерпение, стремясь узнать, что представляют собой неподвижные звезды.

— Обитаемы ли они, как планеты? — спрашивала она. — Или же нет? Что же в конце концов мы для них придумаем?

— Возможно, вы догадаетесь, — отвечал я, — если очень этого захотите. Неподвижные звезды удалены от Земли на расстояние не менее чем в двадцать семь тысяч шестьсот шестьдесят раз большее, чем расстояние от нас до Солнца, которое отстоит от нас на триста тридцать миллионов лье. Это последнее расстояние — ничто в сравнении с дистанцией между Солнцем или Землей, с одной стороны, и неподвижными звездами — с другой, и потому его не дают себе даже труда принимать в расчет. Свет неподвижных звезд, как вы видите сами, достаточно силен и ярок. Если бы они получили его от Солнца, то уже крайне слабым — после такого умопомрачительного пути; да вдобавок нам они пересылали бы его с того же расстояния путем отражения, которое ослабило бы этот свет еще больше. Совершенно невозможно, чтобы отраженный свет, да еще проделавший дважды подобный путь, имел ту силу и яркость, какую имеет свет неподвижных звезд. Значит, они светятся самопроизвольно и все — если выразить это одним словом — являются солнцами.

— Уж не заблуждаюсь ли я, — воскликнула маркиза, — или я действительно вижу, куда вы хотите меня привести? Вы собираетесь мне сказать: «Неподвижные звезды — те же солнца, причем наше Солнце является центром вращающегося вокруг него вихря; почему же каждая неподвижная звезда не может быть таким же центром вихря, который бы вокруг нее вращался? У нашего Солнца есть планеты, которые оно освещает; почему же и каждой неподвижной звезде не иметь в свою очередь того, чему они давали бы свет?»

— Я хочу вам только ответить словами, сказанными Федрой Эноне: «Ты сама это молвила».[127]

— Но, — продолжала она, — вот перед нами Вселенная, столь огромная, что я в ней теряюсь: я не знаю больше, где я, меня вообще больше нет. Так что же, все будет разделено на вихри, в беспорядке перемежающие друга друга? И каждая звезда будет центром вихря, возможно столь же великого, как тот, где мы находимся? И все это неимоверное пространство, включающее наше Солнце и наши планеты, всего лишь крошечная частица Вселенной? И в ней столько же подобных пространств, сколько неподвижных звезд? Все это приводит меня в замешательство, смущает, ужасает.

— Что касается меня, то мне все это очень мило. Если бы небо было всего лишь этим голубым сводом, а звезды были бы как бы прибиты к нему гвоздями, Вселенная казалась бы мне маленькой и тесной, я чувствовал бы себя подавленным. Теперь же, когда отвели бесконечно большие просторы и глубины этому своду, разделив его на тысячи вихрей, мне кажется, я дышу свободнее, я нахожусь на более свежем воздухе и уж, конечно, Вселенная обрела совсем иное величие. Природа ничего не сэкономила, создавая Вселенную, наоборот, она всюду разбросала богатства с достойной ее щедростью. Нельзя представить себе ничего прекраснее, чем это огромное количество вихрей, в центре каждого из которых находится солнце, заставляющее вращаться вокруг себя планеты. Обитатели какой-либо планеты одного из этих вихрей видят со всех сторон солнца тех вихрей, которыми они окружены, но они совсем не видят планет этих солнц, ибо планеты светятся лишь слабым светом, заимствованным от их солнца, и свет этот не выходит за пределы своего мира.

— Вы мне предлагаете, — сказала она, — такую бесконечную перспективу, что взгляд человеческий не может достичь цели. Я ясно вижу жителей Земли; затем вы показали мне обитателей Луны и других планет нашего вихря, правда, достаточно ясно, но все же менее четко, чем жителей Земли. Далее идут обитатели планет других вихрей. Я вам признаюсь, что они как бы совершенно проваливаются, и, какие усилия я ни предпринимаю, чтобы их увидеть, я их не различаю вовсе. И в самом деле, разве все они не сведены почти на нет самим способом выражения, каким вы вынуждены пользоваться, когда о них говорите? По необходимости вы их называете обитателями одной из планет, одного из вихрей, число которых несчетно. Сознайтесь, что нас самих, к которым подходит то же самое выражение, вы почти не сумеете различить среди стольких миров. Что касается меня, то Земля начинает мне казаться ужасающе маленькой, так что впредь я, кажется мне, уже ни к чему на ней не буду стремиться. Право, если люди страстно стремятся к возвышению, если они строят планы за планами и так себя утруждают, то это лишь потому, что они ничего не знают о вихрях. Я хочу, чтобы моя лень извлекла пользу из моего нового просвещения, и, когда меня будут упрекать в бездеятельности, я буду отвечать: «А! Если бы вы знали, что такое неподвижные звезды!»

— Должно быть, Александр этого не знал, — заметил я, — ибо известный автор, считающий, что Луна обитаема, очень серьезно замечает, будто невозможно, чтобы Аристотель не придерживался столь разумного мнения (в самом деле, может ли истина ускользнуть от Аристотеля?!), просто он не хотел никогда говорить об этом,[128] опасаясь разгневать Александра, который приходил в отчаяние при мысли о мире, недоступном его завоеванию. По еще более основательной причине от него скрыли существование неподвижных звезд и их вихрей, когда узнали о них в его время: было бы плохой Услугой говорить ему об этом. Что касается меня, то, Поскольку я о них знаю, я очень сердит, что не могу извлечь пользу из своего знания. Согласно правильному вашему заключению, знание это излечивает лишь высокомерие и суетность, а я вовсе не страдаю этими недугами. Некая слабость к тому, что прекрасно, — вот болезнь, но я не верю, чтобы вихри могли мне в этом помочь. Другие миры делают для вас этот мир таким малюсеньким, но они совсем не могут испортить вам удовольствие от прекрасных очей или прелестного ротика: эти вещи всегда ценятся, назло всем мирам Вселенной.

— Странная это вещь — любовь, — сказала она, смеясь. — Она умеет спастись ото всего, и нет на свете системы, которая могла бы ей повредить. Но скажите мне откровенно: ваша система — истинна ли она? Не скрывайте от меня ничего, я сохраню тайну. Мне кажется, что система эта основана на некоем небольшом уподоблении, очень легковесном. Неподвижная звезда светится сама по себе, подобно Солнцу, и, следовательно, она, как Солнце, должна быть центром и душой какого-либо мира и иметь планеты, которые бы вращались вокруг нее. Но абсолютно ли это необходимо?

— Послушайте, что я скажу вам, мадам, — отвечал я. — Поскольку мы всегда готовы примешивать любовные глупости к нашим самым серьезным разговорам, математические рассуждения оказываются подобными любви. Если вы уступите любовнику хоть в самой что ни на есть малости, вы тотчас же должны будете ему уступить в большем, и в конце концов дело зайдет весьма далеко. Точно так же и здесь: уступите математику какой-нибудь небольшой принцип, и он тут же сделает из него вывод, который вы также должны будете признать; из этого вывода он сделает следующий и в конце концов против вашей воли заведет вас так далеко, что вам самой не поверится. Оба эти рода людей — и математики и любовники — берут у других гораздо больше, чем им дают. Вы согласны: когда две вещи подобны друг другу во всем, что мы в них усматриваем, то мы имеем право считать их подобными и в том, что нам недоступно, если только нет никаких препятствующих обстоятельств. Из этого я делаю вывод, что Луна была заселена, поскольку она похожа на Землю; остальные планеты — потому что они подобны Луне. Я нахожу, что неподвижные звезды напоминают наше Солнце, и потому придаю им все его свойства. Вы слишком далеко зашли, чтобы идти на попятный, и потому вам следует смело перешагнуть пропасть.

— Но, — сказала она, — согласно уподоблению, которое вы проводите между неподвижными звездами и Солнцем, существа другого большого вихря должны видеть наше Солнце всего лишь как маленькую неподвижную звездочку, являющуюся их взорам лишь по ночам.

— Это не вызывает сомнения, — отвечал я, — наше Солнце так близко к нам в сравнении с солнцами других вихрей, что свет его должен иметь несравненно большую силу в наших глазах, чем в их. Когда мы на него смотрим, мы видим только его и свет его затмевает для нас все остальное. Но в другом большом вихре есть другое господствующее в нем светило, и оно в свою очередь затмевает наше, которое является им лишь ночью наряду с другими, чуждыми им, солнцами, то есть неподвижными звездами. Зрители прикрепляют его вместе с другими неподвижными звездами к этому великому небосводу, и там оно представляется им частью Медведицы или Быка. Что касается вращающихся вокруг Солнца планет, например нашей Земли, то поскольку ее с такого дальнего расстояния не видно, то о ней не думают вовсе. Таким образом, все солнца представляют собой дневные светила для своих вихрей и ночные — для чужих. В своем мире они являются единственными в своем роде, в остальной же Вселенной они лишь увеличивают число таких же, как они, солнц.

— Но не следует ли, — возразила она, — что миры вопреки этому сходству должны иметь тысячи различий — тысячи потому, что основное сходство не допускает бесконечного разнообразия?

— Конечно, — отвечал я, — но трудность заключается в том, чтобы эти различия отгадать. В самом деле, что могу я об этом знать? У одного вихря больше вращающихся вокруг солнца планет, у другого — меньше. В одном есть подчиненные планеты, вращающиеся вокруг планет более крупных, в другом их нет вовсе. Здесь они все собраны вокруг солнца и образуют как бы большой клубок, за пределами которого идет огромное пустое пространство, тянущееся вплоть до соседних вихрей; там они все устремлены к крайним пределам вихря и срединное пространство остается пустым. Я не сомневаюсь даже в том, что могут существовать отдельные вихри, совершенно пустынные, без планет, а также другие, в которых солнце, не занимая центрального положения, обладает подлинным движением и увлекает за собою планеты; возможно, есть и такие вихри, где планеты поднимаются и опускаются в отношении своего солнца благодаря изменениям, наступающим в равновесии, обычно удерживающем их в определенном положении. Чего же вы, наконец, хотите? Всего этого вполне достаточно для человека, который никогда не выходил за пределы своего вихря.

— Но это ничего не означает, — сказала она, — для великого множества миров. Того, что вы сказали, достаточно лишь для пяти-шести вихрей, я же вижу отсюда тысячи.

— А что, — подхватил я, — если я скажу вам, что существует много других неподвижных звезд кроме тех, которые вы видите? Что с помощью телескопов открыли бесконечное число этих звезд, совершенно недоступных простому глазу, и что в одном-единственном созвездии, где обычно насчитывают двенадцать или пятнадцать звезд, их на самом деле столько, сколько их всего видели раньше на небе?

— Пощадите меня, — вскричала она, — я сдаюсь! Вы задавили меня мирами и вихрями!

— Я еще не все вам сказал, — добавил я. — Вы видите эту белизну, которую именуют Млечным Путем. Представляете ли вы себе хорошенько, что это такое? Это бесчисленное множество маленьких звезд, невидимых глазу из-за их крошечной величины и разбросанных так близко друг от друга, что кажется, будто одна представляет собой продолжение другой. Я бы хотел, чтобы вы посмотрели через телескоп на этот муравейник звезд и эти крупички, каждая из которых — мир. Они в какой-то мере напоминают Мальдивские острова[129] — эту дюжину тысяч маленьких островков или песчаных отмелей, отделенных друг от друга только морскими каналами, которые можно перескочить почти как канаву. Таким образом, маленькие вихри Млечного Пути настолько тесно прилегают друг к другу, что мне кажется, можно с соседними мирами вести переговоры или даже пожать друг другу руку. По крайней мере, думаю я, птицы одного из миров легко перелетают в другой, и там можно приручать голубей, как это делают здесь на Востоке, чтобы они переносили письма, перелетая из одного города в другой. Эти маленькие миры составляют, по-видимому, исключение из общего правила, согласно которому каждое солнце в своем вихре затемняет, появляясь, все чужие солнца. Если вы находитесь в маленьком вихре Млечного Пути, ваше солнце не намного ближе к вам и обладает не намного большей силой света, чем множество других солнц соседних маленьких вихрей. Вы видите ваше небо сверкающим бесчисленным множеством огней, очень близко находящихся друг от друга и очень мало удаленных от вас. Когда вы теряете из виду ваше собственное солнце, для вас остается еще довольно солнц и ваша ночь не становится от этого менее светлой, чем день, по крайней мере разница вряд ли ощутима; справедливо будет сказать, что у вас там вообще нет ночей. Кители этих миров, привыкшие к постоянному свету, были бы очень удивлены, если бы им сказали, что существуют несчастные, вынужденные терпеть настоящие ночи, погружающиеся в глубокий мрак и видящие даже тогда, когда они наслаждаются светом, всего одно-единственное солнце. Они сочли бы, что мы — существа, обойденные милостями природы, и наше положение заставляло бы их содрогаться от ужаса.

— Я не спрашиваю вас, — сказала маркиза, — существуют ли луны в мирах Млечного Пути. Я вижу, что там от них не будет для главных планет никакого прока, поскольку там нет ночей; кроме того, они движутся в слишком узком пространстве, чтобы стеснять себя еще этой свитой подчиненных планет. Но знаете ли вы, что, щедро умножая миры, вы создаете мне настоящее затруднение? Вихри, солнца которых мы видим, соприкасаются с нашим вихрем. Ведь все эти вихри круглые, не правда ли? А каким образом столько шаров могут соприкасаться с одним-единственным? Хотела бы я себе это представить, но чувствую, что не могу.

— Нужно обладать большим умом, — сказал я, — чтобы почувствовать это затруднение и не быть в состоянии его разрешить. Ведь трудность эта сама по себе очень солидна, в том же виде, как вы ее понимаете и ставите вопрос, она не имеет ответа; а ведь это признак небольшого ума — иметь готовые ответы на вопросы, вообще не допускающие ответов. Если бы наш вихрь имел форму игральной кости, он имел бы шесть гладких граней[130] и совсем не был бы кругл; но на каждой из этих граней можно было бы поместить вихрь такой же формы. Если бы вместо шести плоских граней он имел бы двадцать, пятьдесят, тысячу граней, то можно было бы поместить на нем до тысячи вихрей — на каждой грани по одному, а вы отлично понимаете, что чем больше у тела плоскостей, ограничивающих его объем, тем более оно приближается к форме шара, так же как шлифованный алмаз, если он имеет со всех сторон небольшие грани, приближается — особенно если его грани очень малы — к форме круглой жемчужины того же размера. Вихри круглы не в таком смысле. У них есть снаружи несчетное число граней, на каждой из которых помещается другой вихрь. Грани эти очень неодинаковы: здесь они больше, там — меньше. Наименьшие грани нашего вихря соответствуют вихрям Млечного Пути и поддерживают все эти крохотные миры. Если два вихря, опирающиеся на две соседние грани, оставляют книзу какое-то пустое пространство, как это очень часто бывает, природа, которая очень ревниво бережет место, тотчас же заполняет эту пустоту одним или двумя маленькими вихрями, а может быть, и тысячами вихрей, которые ничуть не мешают другим и непременно являются одним, двумя или даже тысячью добавочных миров. Таким образом, мы можем наблюдать гораздо больше миров, чем наши вихри имеют граней для их поддержки. Могу побиться об заклад, что, хотя эти маленькие миры были созданы лишь для того, чтобы оказаться заброшенными в закоулки Вселенной, которые без того оказались бы не у дел, и хотя малютки эти остаются неизвестными в других, соприкасающихся с ними мирах, они тем не менее очень собою довольны. Это именно те миры, маленькие солнца которых можно различить только с помощью телескопа и которые существуют в столь огромном количестве. В конце концов все эти вихри прилаживаются друг к другу как нельзя лучше, и поскольку нужно, чтобы каждый из них вращался вокруг своего солнца без перемены места, то всякий из них выбирает самый удобный и приятный — в том положении, в каком он находится, — способ вращения. Они некоторым образом сцепляются друг с другом, подобно колесикам часов, и поддерживают взаимное движение. Верно, однако, и то, что они также противодействуют друг другу. Каждый мир, так сказать, представляет собою баллон, имеющий свойство растягиваться, если только ему это позволить, но его тотчас же обратно сдавливают соседние миры: он принимает свой прежний объем, однако после снова стремится раздуться, и так все время. Некоторые философы утверждают, что неподвижные звезды не посылали бы нам этот мерцающий свет и нам не казалось бы, что они сверкают с перерывами, если бы их вихри не давили постоянно на наш, а он в свою очередь постоянно бы их не отталкивал.

— Мне очень нравятся все эти идеи, — сказала маркиза. — Нравятся мне и эти баллоны, которые раздуваются и сжимаются ежеминутно, и эти миры, находящиеся в постоянной взаимной борьбе. И особенно мне нравится наблюдать, как борьба эта способствует взаимному сообщению с помощью света, кроме которого они иного сообщения иметь не могут.

— Нет, вовсе нет, — возразил я, — это совсем не единственный способ сообщения. Соседние миры посылают нам иногда личный привет, причем достаточно великолепный: от них к нам прибывают кометы,[131] украшенные блистательной шевелюрой, или же почтенной бородой, либо величественным хвостом.

— О! Вот так посланники! — воскликнула она, смеясь. — Можно было бы обойтись и без их визитов: они только наводят страх.

— Они пугают одних лишь детей, — отвечал я, — по причине своего странного снаряжения; но, правда, детей на свете много. Кометы — это всего лишь планеты, принадлежащие соседнему вихрю. Они движутся по направлению к крайним пределам этого вихря; но, возможно, он испытывает различное давление со стороны вихрей, которые его окружают, и имеет более круглую форму кверху и сплющенную — книзу; к нам он обращен своим низом. Планеты, о которых идет речь, начиная свое движение по кругу наверху, не могут предвидеть, что внизу им не хватит объема вихря, ибо там он как бы сплющен; чтобы продолжить свое круговое движение, им непременно нужно войти в другой вихрь, допустим в наш, рассекая его края. Поэтому, на наш взгляд, они всегда летят очень высоко; можно подумать, что они движутся над Сатурном. Необходимо, учитывая огромное расстояние, на котором находятся от нас неподвижные звезды, чтобы от Сатурна до самых границ нашего вихря простиралось громадное пустое пространство, в котором не было бы планет. Наши противники ставят нам на вид бесполезность такого пространства, и, чтобы они впредь не волновались, мы нашли ему применение: это — обиталище чужеродных планет, вступающих в наш мир.

— Понимаю, — сказала она. — Мы не позволяем им проникать в самое сердце нашего вихря и смешиваться с нашими планетами, мы принимаем их так, как турецкий султан принимает засланных к нему послов. Он не удостаивает их чести поселиться в Константинополе, но отводит им жилье лишь в предместьях столицы.

— У нас есть и другие сходства с турками, — подхватил я. — Они принимают у себя чужеземных послов, но своих никуда не шлют: так и мы никогда не посылаем наши планеты в соседние миры.

— Судя по всему этому, — возразила она, — мы великие гордецы. Впрочем, я еще не совсем разобралась, чему из всего этого можно верить. Эти чужеземные планеты имеют весьма угрожающий вид со своими хвостами и бородами, и, быть может, их посылают к нам, чтобы нас запугать; наши же планеты устроены иначе, они не способны наводить страх, если предположить, что они посетят другие миры.

— Хвосты и бороды, — отвечал я, — это одна лишь видимость. Чужеземные планеты ничем не отличаются от наших, но, вступая в наш вихрь, они приобретают эти аксессуары благодаря определенному способу освещения, получаемому ими от Солнца; среди нас это явление не нашло еще удовлетворительного объяснения. Однако всем ясно, что речь идет всего лишь о способе освещения; когда-нибудь, возможно, эту загадку разрешат.

— Но я бы хотела, — продолжала она, — чтобы наш Сатурн приобрел хвост или бороду, войдя в какой-либо чужой вихрь, и мог бы наводить там ужас; а затем, отбросив это ужасное украшение, вернулся бы сюда, в свой ряд планет, к своим обычным обязанностям.

— Для него было бы лучше, — возразил я, — совсем не покидать наш вихрь. Я говорил вам об ударе,

который возникает, когда один вихрь давит на другой и когда они взаимно отталкиваются. Думаю, что при этом бедная планета испытывает довольно жестокое воздействие и обитатели ее чувствуют себя в это время довольно скверно. Мы вот чувствуем себя очень несчастными, когда нам является комета: на самом деле это комета должна чувствовать себя несчастной.

— Не думаю, — сказала маркиза. — Ведь она приносит к нам с собою всех своих обитателей в добром здоровье. А ведь нет ничего забавнее возможности сменить таким образом вихри. Мы, никогда не выходившие из нашего вихря, ведем довольно нудную жизнь. Если у жителей кометы хватает ума, чтобы предвидеть время их перехода в наш мир, то те, кто уже совершил это путешествие, заранее возвещают другим о том, что они там увидят. «Вы скоро обнаружите планету, имеющую вокруг себя большое кольцо», — говорят они, может быть, имея в виду Сатурн. «Вы увидите и другую планету, у которой есть четыре сопровождающих ее луны», и т. д. Быть может, там даже есть существа, назначение которых — наблюдать за моментом вступления комет в наш мир и которые при этом тотчас же восклицают: «Новое солнце! Новое солнце!» — подобно матросам, восклицающим: «Земля! Земля!»

— Я вижу, — сказал я ей, — что не стоит больше стремиться возбуждать в вас сострадание к кометянам, но я надеюсь по крайней мере, что вы выразите сожаление тем из них, кто живет в вихре, где солнце угасает, и потому пребывают в окружении вечной ночи.

— Как! — воскликнула она. — Солнце может угаснуть?!

— Да, без сомнения, — отвечал я. — Древние видели в небе неподвижные звезды, которых теперь мы не видим. Это солнца, потерявшие свой свет; и как следствие — великое опустошение во всем вихре, смерть повсюду, на всех планетах — ибо можно ли жить без солнца?

— Эта идея очень печальна, — возразила она. — Нет ли средства меня от нее избавить?

— Я вам расскажу, — отвечал я, — если вы желаете, что говорят многоопытные люди: исчезнувшие неподвижные звезды угасли не полностью, это, если можно так сказать, солнца наполовину; иначе говоря, одна половина у них темная, а другая — светлая. Вращаясь вокруг своей оси, они являют нам то светлую свою сторону, то темную; в этом последнем случае мы их больше не видим. По всей очевидности, пятая луна Сатурна находится именно в таком состоянии, так как во время одной половины ее вращения мы полностью теряем ее из виду; это не значит, что она тогда больше удалена от Земли; наоборот, в это время она ближе к нам, чем в другое время, когда мы ее видим. И хотя эта лупа — планета, что, естественно, не дает права делать заключение относительно солнца, отлично можно вообразить солнце, с одной стороны постоянно покрытое пятнами, в то время как наше Солнце имеет пятна лишь преходящие. Я охотно допущу, чтобы заслужить вашу милость, именно это мнение — оно приятнее первого. Но допустить его я могу лишь в отношении некоторых звезд, для которых характерно определенное время появления и исчезновения: это уже начали подмечать, и в противном случае полусолнца не могли бы существовать.

Однако что скажем мы о звездах, исчезающих и не появляющихся вновь по истечении времени, за которое они несомненно должны были совершить полное вращение вокруг своей оси? Вы слишком справедливы для того, чтобы заставить меня верить, будто это — полусолнца. Однако я сделаю еще одно усилие в вашу пользу. Солнца эти не угасли; они только погрузились в бездонную глубину неба, и мы не можем их больше видеть: в этом случае вихрь будет продолжать свое вращение вокруг своего солнца и все будет хорошо. Верно, правда, что большая часть неподвижных звезд не обладает движением, заставляющим их от нас удаляться: в этом случае они должны были бы к нам снова приблизиться и мы видели бы их то большими, то меньшими, а ведь на самом деле это не так. Но мы допустим, что только некоторые небольшие вихри, более легкие и подвижные, проскальзывают между другими вихрями и совершают некое обращение, в результате которого они возвращаются на свое место, в то время как крупные вихри остаются неподвижными; однако вот в чем несчастье: существуют неподвижные звезды, которые являются нашему взору, причем в течение значительного времени ни то скрываются от нас, то появляются вновь и, наконец, исчезают вовсе. Полусолнца исчезают и появляются в правильно чередующиеся промежутки времени, солнца, погружающиеся в небесную пучину, исчезают дин только раз с тем, чтобы уже больше не появляться. Решитесь же, мадам, мужественно поверить в то, что звезды — это солнца, которые могут становиться темными настолько, что перестают быть нам видны; затем они вновь возгораются и наконец угасают совсем.

— Но каким образом солнце, — спросила маркиза, — само являющееся источником света, может становиться темным и угасать?

— Нет ничего легче, если верить Декарту,[132] — отвечал я. — Он предполагает, что пятна нашего Солнца, будучи либо шлаком, либо туманностями, могут сгущаться, собираться воедино, зацепляться одно за другое; затем они могут образовать вокруг Солнца кору, которая может все время разрастаться, и тогда — прощай Солнце! Если Солнце — это огонь, имеющий в своей основе какую-либо плотную материю, которая его питает, то дело обстоит не лучше, ибо плотная материя постепенно изнашивается. Мы даже, как говорится, дешево пока отделались: Солнце бывало очень бледным годами, например весь следующий год после убийства Цезаря;[133] тогда начала образовываться кора; солнечная энергия ее разбила и рассеяла, но, если бы этот процесс продолжался, мы бы погибли.

— Вы приводите меня в содрогание, — сказала маркиза. — Но теперь, когда я узнала последствия солнечной бледности, мне кажется, по утрам вместо того, чтобы посмотреть в зеркало, не бледна ли я, я стану смотреть на небо — не бледно ли Солнце!

— О мадам, — отвечал я, — будьте спокойны. Чтобы сокрушить мир, требуется немало времени.

— Однако, — возразила она, — для этого нужно время, и только?

— Должен признаться, что это так, — отвечал я. — Вся эта громадная масса материи, составляющая Вселенную, находится в непрерывном движении, от которого не избавлена ни одна ее часть, а ведь там, где есть какое-то движение, будьте спокойны, непременно наступят изменения — быстрые ли или медленные, но всегда в срок, прямо пропорциональный воздействию. Чудаки были эти древние, воображавшие, будто природа небесных тел неизменна, и только потому, что они никогда не видели, как она изменяется. Да и хватало ли им досуга, чтобы убедиться на опыте в истине? Мы считаем, что древние были наивны. Если бы розы, чей век продолжается один день, писали историю и их поколения оставляли бы друг другу мемуары, то розы первого поколения создали бы по определенному образцу портрет своего садовника и по крайней мере в течение пятнадцати тысяч розовых веков другие розы, которые должны были бы передать эту традицию последующим поколениям роз, ничего бы в этом портрете не изменили. Они говорили бы: «Мы всегда видели одного и того же садовника; с того момента как существует память роз, видели только его; он всегда был таким же, каков он сейчас, значит, несомненно, он не умирает, как мы, и даже не изменяется!» Правильным ли будет рассуждение роз? Нет; оно, однако, более основательно, чем рассуждения древних о небесных телах. И если бы в небесах до сих пор не произошло никаких изменений, даже тогда, когда по всем признакам будет казаться, что они созданы для вечного и неизменного существования, я уже больше этому не поверю, я подожду показаний более длительного опыта. Должны ли мы свой быстротечный век сделать мерилом длительности существования других вещей? Можно ли говорить, что то, что живет в сто тысяч раз дольше нас, должно жить вечно? Нет, вечность совсем нелегкое дело. Надо, чтобы какая-нибудь вещь прошла из конца в конец путь, равный большой толике человеческих лет, для того чтобы на ней появилась хоть небольшая печать вечности.

— В самом деле, — сказала маркиза, — я вижу, что миры совсем не могут претендовать на это. Я не окажу им даже чести сравнить их с этим садовником, который с точки зрения роз стал долговечен; миры — это те же розы, что рождаются и умирают в саду одна за другой. Ибо я надеюсь: поскольку древние звезды исчезают, должны появиться новые — ведь нужно, чтобы род восстанавливался.

— Нет опасения, что род сойдет на нет, — сказал я. — Кое-кто вам скажет, что эти вновь нарождающиеся звезды не что иное, как звезды, возвращающиеся к нам после того, как они надолго исчезли в пучине небес. Другие заметят, что это солнца, освободившиеся от темной коры, которая их обволакивала. Как легко допустить, все это возможно, но я верю, что Вселенная могла быть устроена таким образом, что время от времени она создает себе новые солнца. Почему материя, способная создать одно солнце, будучи разбросана по многим различным местам, не может в одном из этих мест в конце концов уплотниться и заложить основание для нового мира? У меня большая склонность верить в эти новые творения — это лучше отвечает возвышенной идее, которую я создал себе относительно творений природы. И разве не могло ей хватить силы на то, чтобы порождать и убивать планеты или живые существа путем непрерывного вращения? Я убежден — и вы теперь убеждены в этом также, — что ту же самую силу она применяет к мирам и что это ей совсем ничего не стоит.

Но мы приходим к этому вовсе не только с помощью догадок. Действительность такова, что вот уже почти сто лет, как люди умеют с помощью телескопа[134] наблюдать совершенно новое и незнакомое древним небо. Немного можно найти созвездий, в которых не произошло бы каких-нибудь заметных сдвигов. Больше всего их заметно в Млечном Пути, потому что в этом муравейнике малых миров царит больше всего движения и беспокойства.

— Клянусь честью, — сказала маркиза, — я нахожу теперь миры, небеса и небесные тела настолько склонными к переменам, что я почти утратила к ним симпатию.

— Давайте совсем им в ней откажем, — отвечал я, — и, если вы мне доверяете, не будем об этом больше говорить. Вы уже достигли последнего свода небес; а для того чтобы сказать вам, существуют ли за его пределами звезды, я недостаточно сведущ. Поместите ли вы за этим сводом еще миры или не поместите, будет целиком в вашей власти. Это и есть собственное королевство философов — те огромные незримые страны, которые по их желанию могут быть или не быть и быть такими или иными. Я же довольствуюсь тем, что завел ваш ум в такую даль, какой пожелали ваши глаза.

— Ого! — воскликнула она. — Значит, у меня в голове сейчас вся система Вселенной и теперь я ученая!

— Да, — отвечал я, — вы достаточно учены и при этом пользуетесь удобством вовсе не верить всему тому, что я вам сказал, если только вам это вздумается. Прошу у вас в награду за все мои труды только одного: не взгляните ни разу на Солнце, небо и звезды, не подумав обо мне.

* * *

Поскольку я опубликовал эти «Рассуждения», я не считаю возможным утаивать что-либо касающееся затронутых здесь проблем. Поэтому я публикую новое «Рассуждение», написанное гораздо позже остальных, но носящее тот же характер. Оно озаглавлено «Вечер», ибо таковы же заглавия прочих пяти «Рассуждений»: лучше, чтобы все сочинение имело один заголовок.