К ПАЛЬМЕРУ: III

К ПАЛЬМЕРУ: III

М. г.

Примите усерднейшую благодарность мою за дружеское письмо ваше и простите запоздалость моего ответа. Не леность, а некоторые домашние обстоятельства были причиною моего продолжительного молчания. Не могу не назвать письма вашего дружеским, хотя в нем содержится много жестких на нас нападений; но они высказаны с тою честною откровенностью, которая, по-моему, служит ручательством истинно дружеского расположения. Обвинения ваши мне кажутся несправедливыми, но вы их высказываете с беспощадною прямотой, свидетельствующею о сильном желании вашем открыть истину и довести спорный вопрос до удовлетворительного разрешения. Всегда бы следовало ясно и откровенно высказывать всякое сомнение, недоразумение и осуждение, не щадя осуждаемого: это единственный путь к определению границ между правдою и заблуждением. В вопросах истинной важности не только не следует уклоняться от правды, но не должно даже смягчать ее.

Позвольте мне вкратце перечислить ваши обвинения. Во-первых, говорите вы: «Ежели вы точно имеете притязание принадлежать к единой, Православной и Кафолической Церкви (что несомненно), то вам бы следовало ревностнее заботиться об обращении заблуждающихся обществ. В истинной Церкви не может иссякнуть дух апостольства, истинный дух любви; а у вас явный недостаток апостольского духа». Во-вторых, вы находите, «что притязания наши явно противоречат готовности, выраженной некоторыми из самых известных наших богословов, допустить соединение с Латинскою Церковью на самых снисходительных для нее условиях». В-третьих, вы утверждаете, «что Церковь, допустив изменение

362

некоторых обрядов, сознала в себе возможность маловажных ошибок, и как бы заблуждение ни было ничтожно, как бы изменение ни было незначительно, все же, говорите вы, они лишают нас возможности логически защищать начало догматической непогрешимости истинной Церкви».

В нашем недостатке христианского рвения я чистосердечно сознался, хотя и снял с Церкви это обвинение в отношении к западному миру. Вы приписываете эту нравственную вялость нашу тому, что Церковь внутренне, про себя, убеждена будто бы в том, что она есть не более как часть всеобщей Церкви, несмотря на все свои притязания на иное значение. Такое толкование кажется мне совершенно произвольным; оно не может быть допущено до тех пор, пока представляется возможность другого более удовлетворительного объяснения. Вам кажется, что я отвечал не прямо, а уклончиво, когда упомянул о различии, существующем между нашими отношениями к язычникам и к христианским народам Европы. Но, думаю, что мне не трудно будет защитить высоким авторитетом справедливость сделанного мною различия. Я говорил «какую весть понесем мы христианскому Западу, какой новый источник знания откроем мы народам, более нас просвещенным, на какое новое учение укажем мы людям, которым известна истина, но которые пренебрегают ею»? Слова эти не выражают ни робкого уклонения от борьбы (что в самом деле доказывало бы слабость и сомнение), ни недоверчивости к силе наших доказательств и авторитетов; едва ли даже можно найти в сказанном мною признак большего недостатка рвения и любви; это не более как доказательство в подтверждение того глубокого убеждения нашего, что есть нравственное препятствие, не позволяющее Западу принять, в простоте сердца, истину, предлагаемую ему Церковью, препятствие, истекающее не из невежества и не из доводов разума. Никакие человеческие усилия не победят его, когда оно не побеждается лучшими чувствами тех лучших людей, которые видят истину, но не решаются ее исповедать. Такое нравственно-нерасположение само по себе возможно; остается лишь дознать, действительно ли оно существует в обсуждаемом нами случае? Вспомните притчу о Лазаре: не изрек ли в ней Сам Отец Света и источник Любви устами Авраама: «аще Моисея и пророков не послушали, и аще кто от мертвых воскреснет, не имут веры». Не думайте, прошу

363

вас, чтоб я привел это место с намерением огорчить вас; мне бы не хотелось обращаться к вам с обидными упреками. Я уже признался в недостатке рвения в нашем народе и в нашей стране; я готов повторить это признание, но все-таки я убежден, что мы имеем право применить к настоящему делу слова Христовы, и что вы удалены от нас силою нравственного препятствия, происхождение и историческое развитие которого я старался проследить в моем предыдущем письме.

Из признанного мною недостатка рвения нашего, в отношении к язычникам, следует ли заключать, что Восточная Церковь заблуждается, и что она есть только часть (да и едва ли даже часть) всеобщей Церкви? С этим я не могу согласиться. Можно допустить, что духовная вялость есть частный недостаток народов (Греков или Русских), которым временно поручена судьба Церкви; но недостаток этот не касается самой Церкви и не нарушает ее чистоты. Неисповедимы судьбы Божии! В продолжение двух столетий, сколько миллионов людей присоединено к стаду Христову усилиями нескольких сотен учеников! Ежели бы такая пламенная вера продолжала согревать сердца христиан, то в короткое время весь род человеческий услышал бы слово спасения и покорился бы ему. Между тем шестнадцать столетий прошло с тех пор, и мы, с невольным смирением, должны признаться, что и теперь большая и значительно большая часть человечества погружена во мраке невежества.

Где же ревность апостольская? Где истинная Церковь? Это обстоятельство, если придать ему значение доказательства, привело бы к такому заключению, которое заставило бы всякого отвергнуть его доказательность. В средневековой и в начале новой истории, мы, в продолжении нескольких столетий, не видим ни одного примера великого народного обращения, ни одной замечательной попытки проповеди Слова Божия; едва встречаем мы в это время несколько частных обращений. Но дает ли это повод к обвинению всей Церкви? В наше время дух миссионерства торжественно пробудился в Англии. В те дни испытания, через которые стране этой вероятно суждено еще пройти, заслуга эта конечно забыта не будет Всемогущим Богом. Но этот новый, иди до сих пор незамеченный факт высокого стремления к миссионерству есть ли признак приближения Англиканской Церкви к истине?

364

Доказываете ли, что она очищается и растете в силе? Этого, кажется, никто не находит. Или обратимся к Несторианцам, которых вы противопоставляете нам. Я не обижаюсь этим сближением, хотя вы сами назвали его карикатурным, вероятно, из опасения огорчить нас. Несторианцы вообще необразованы и весьма невежественны во всем, что касается наук и художеств; но не более как лет сто тому назад невежество было и нашим уделом. Несторианцы вообще бедны, но бедность никому не ставится в укор, а тем менее христианину. Несторианцы немногочисленны, но истина оценивается не по числу ее последователей. Была пора, когда Несторианцы были многочисленнее, богаче и ученее, чем в наше время. Ревностные проповедники их разошлись по всему Востоку, доходили до внутренней Индии и до самой середины Китая, и не тщетно трудились они: миллионы за миллионами обращались к учению Нестория (не один Марко-Поло свидетельствует об их успехах). Спрашиваю: были ли Несторианцы ближе к истине в эпоху своего торжества, чем в наше время? Магометанство и Буддизм представят нам те же явления и приведут к таким же заключениям, то есть к заблуждению. Так и истина переживала эпохи горячего рвения и сравнительная равнодушия; что обусловливается во времени характером различных эпох, то может встречаться и в одну и ту же эпоху, как последствие различий в характере народов. Поэтому не понимаю, как можно обвинять Православную Церковь в пороках, которые, по-моему, очевидно принадлежат исключительно лишь тем народам, из которых составляются ее общины.

Определив различие между свойствами Церкви и народными свойствами восточных обществ, которые суть теперь ее единственные представители, я позволю себе прибавить, что сравнение, проведенное вами между рвением Латинян и кажущимся равнодушием Восточного мира, не совсем верно. Я не отвергаю фактов и не выражаю сомнения в кажущемся превосходстве первых; но никак не могу признать, чтобы прозелитизм их исходил из чувства христианского, даже из чувства близкого к христианскому. Мне кажется, что надобно оставить этот их прозелитизм совершенно в стороне, как вовсе не идущий к делу, как необходимое последствие особенной, национальной или церковной, организации, близко напоминающей направление Магометанства в эпоху его торжества.

365

Конечно, я не стану порицать ревности последователей Рима. Несправедливо было бы презрительно или даже легкомысленно отзываться о чувстве во многих отношениях достойном похвалы. Но не могу ни восхищаться стремлением, которое нередко впадало в прямое противоречие с духом Христианства, ни завидовать такому одушевлению, которое всегда создавало и теперь может создать скорее гонителей, чем мучеников. Словом, это чувство смешанное, помесь добра и зла, чувство, которое, конечно, не бесчестит народов Римского исповедания, но которое недостойно Церкви и не заслуживает упоминания в вопросах о христианских истинах. Кажется, что я не склонен к хвастливости, но я не могу не обратить вашего внимания на странный, до сих пор мало замеченный, факт. Несмотря на очевидную ревность Римлян и на кажущееся равнодушие Православных, Восточная Церковь, в своих приобретениях, была счастливее своей Западной соперницы. Это заметно со времен папской ереси (которая, конечно, началась не спором Фотия с Николаем, а изменением символа, выразившим притязание Запада сделаться единственным судиею и христианском догмате). Чтоб убедиться в этом, стоит только сравнить число Русских Православного исповедания с малым числом жителей Скандинавии и той трети Германии, которая была обращена после Карла Великого, притом обращена более чем на половину не добровольно, а мечем, огнем и лестью. *) Опять повторяю, что я более стыжусь нашего бездействия, чем горжусь нашими успехами. Но Провидение, в неисповедимых судьбах Своих, быть может, избрало этот путь в доказательство живучести истины, которая не гибнет и тогда, когда охрана ее вверяется, по-видимому, недостойным и незаботливым рукам. Ни Анскары, ни Вильфриды, ни Вилброды, ни Колумбаны, не приходили обращать Россию. Мы сами встретили истину на полудороге, увлеченные тайной благодатью Божиею. В последующие времена у нас были мученики; у нас были, у нас и теперь есть миссионеры, коих труды не бесплодны. Сознаю, что их немного; но голос истины, призывающий вас, не есть ли голос всей Церкви? Вам еще не встретился ни Русский, ни Греческий миссионер; но отверг ли Корнилий голос Ангела и ответил ли ему, что не пове-

*) К этому можно бы было прибавить указание на начальные успехи и на изумительную непрочность конечных результатов Иезуитской проповеди в Индии, в Китае, в Японии и в других странах. Пр. издат.

366

рит до тех пор, пока не явится к нему апостол? Он поверил, и апостол пришел, как необходимое, вещественное орудие христианского обращения. И неужели благая весть не будет принята вами, неужели голос истины, выражение всей Церкви, потеряет для вас свое могущество потому только, что не нашлось человека достойного возвестить его вам? Церковь может располагать и действительно располагает самыми разнообразными средствами обращения.

На второе ваше обвинение, касающееся снисходительности условий, предложенных Риму, мне кажется, отвечать нетрудно. Прежде всего, скажу вам, что я готов признать излишнюю уступчивость в Марке Ефесском. Но ежели судить беспристрастно этого великого человека и замечательного богослова, то, кажется, придется более удивляться его несокрушимой твердости, чем порицать его за минуты человеческой слабости. Тяжела была его задача! Он чувствовал, он не мог не понимать, что, отвергая союз могучего Запада, он положительно произносил смертный приговор над своим отечеством. Для его благородной души такое испытанье было труднее мученичества, и, однако — он остался непоколебим. Не должны-ли мы после этого быть снисходительны в приговорах о невольных уступках, внушенных желанием спасти отечество? Не должны ли мы благословлять память этого достославного борца? Богословы позднейших времен соглашались вступить в общение с Западом под одним лишь непременным условием восстановления прежнего символа веры в древней его форме, да еще некоторых, не столь существенных изменений в церковном учении. Вы считаете эти условия слишком снисходительными; вы спрашиваете: «согласился ли бы Афанасий соединиться с Арианами на таких условиях; допустил-ли бы он их во всем, за исключением символа веры, свободно излагать свое учение? Без сомнения нет! Но между ересью Ария и лжеучением Рима — большая разница. Первая отвергает истинное учение, второе принимает его, но грешит прибавкой к священной истине своего частного и, конечно, ложного мнения. Самое же это мнение, по себе, не составляет ереси, так как оно не заключает в себе прямого противоречия Священному Писанию и не было осуждено Церковью. Ересь заключается собственно в клевете на Церковь и в выдаче частного произвольного мнения за предание Церкви. Выключите вставленное место из символа веры, и вы

367

дадите удовлетворение преданию; вы разграничите веру с мнением. Это, можно сказать, краеугольный камень Римского учения; отнимите его, и все построение, с горделивыми притязаниями на непогрешимость, на право исключительного суда о христианских истинах — рушится в прах. Дух мятежа смирится и уляжется; словом, все необходимое будет сделано.

Ежели мы углубимся далее в вопрос, то увидим (и это замечание вероятно не было упущено нашими богословами), что мнение, прибавленное к преданному учению и выраженное словом filioque, никакого другого основания не имело как только постановления нескольких невежественных, местных соборов и декретов, изшедших от Римской кафедры; поэтому, по исключении его из символа (то есть из предания и из предметов веры), это мнение никак бы не могло устоять по себе и, без сомнения, было бы скоро оставлено и забыто, как многие другие частные и местные заблуждения, как например, ложное мнение, принимавшее Мельхиседека за явление (а не за образ) Христа. Церковь, в своем недосягаемом величии, не взыскивает за ложные мнения частных лиц, когда в них нет прямого противоречия ее учению; тогда, и только тогда, мнения эти могут обращаться и действительно обращаются в ересь, когда они выдают себя за учение, предание и веру Церкви. Вот, мне кажется, достаточное оправдание условий, предложенных Риму, и доказательство, что снисходительность их нисколько не подает повода к сомнению в правде Восточного Православия и в его уверенности в том, что это учение, и одно это учение, истинно.

Ваше третье обвинение нетвердо поставлено; оно выражается только намеком, в сравнении с продажею индульгенций; однако я не могу оставить его без ответа. Вами же употребленные выражения, «что перекрещивание христиан существовало, как обычай, господствовавший в продолжении многих лет и одобренный местными постановлениями», уже достаточно нас оправдывает; ибо местные заблуждения не суть заблуждения всей Церкви. Это ошибки, в которые могут впадать частные лица вследствие незнания церковных правил. Здесь виновато частное лицо (епископ или мирянин — все равно); но сама Церковь твердо стоит в незапятнанной чистоте своей, постоянно исправляет местные заблуждения, но никогда не нуждается сама в исправлении. Прибавлю, что, по моему мнению, и в этом случае Церковь никогда не изменяла своего учения;

368

тут заметно лишь различие в обряде, при совершенном сохранении его первоначального значения. Все таинства могут окончательно совершаться лишь в недрах Православной Церкви, В какой форме они совершаются — это дело второстепенное. Примирением (с Церковью) таинство возобновляется или довершается в силу примирения; несовершенный еретический обряд получает полноту и совершенство Православного таинства. В самом факте или обряде примирения заключается в сущности (virtualiter) повторение предшествовавших таинств. Следовательно, видимое повторение крещения или миропомазания, хотя и ненужное, не имеет характера заблуждения: оно свидетельствуешь о различии в обряде, но не в понятиях. Сравнение с другим фактом церковной истории уяснит мою мысль. Брак есть таинство в глазах Церкви; однако Церковь не требует повторения брака от тех язычников, которых она принимает в общество верующих. Самое обращение язычников, без совершения обряда, дает предшествовавшему соединению четы значение христианского таинства. Вы должны с этим согласиться; а иначе вам придется допустить невозможное, именно, что законное соединение языческой четы имело полное значение христианского таинства. Церковь не требует ни от язычников, ни от жидов, возобновления брака; но вторичное обвенчание могло ли бы считаться заблуждением? Не думаю, хотя в обряде произошло бы изменение. Вот мое мнение об этом вопросе: перекрещивание христиан, в сущности, не есть заблуждение; но если б даже оно было таковым, то и в таком случае Церковь была бы в нем непричастна, ибо заблуждение было бы частное, областное. Продажа индульгенций — дело совершенно иное. Это грех всей Римской Церкви, ибо оно не только было одобрено непогрешимым главою Церкви, но прямо им указано, от него исходило. Впрочем, если даже оставить в стороне это доказательство (хотя оно должно быть вполне убедительно для всякого истого последователя Римской церкви), если допустить, на что я готов, что продажа индульгенций подвергалась порицанию от многих богословов, которые однако не были за это осуждены как еретики: то, и в таком случае, сущность дела не изменится. Заблуждение все-таки остается заблуждением, ибо, с Римской точки зрения, нельзя порицать продажу индульгенций. Ежели признать, что вечное спасение может быть приобретено внешними средствами, то необходимо согласиться и с тем, что

369

Церковь имеет право указывать эти средства, соображаясь с особенными обстоятельствами, в которых находится общество верующих. Почему бы ей, на пример, вместо дел милосердия в пользу бедных, не указать на дело милосердия в пользу всего тела видимой Церкви, или в пользу ее главы? В этом случае вопрос принимает несколько комическую форму. Но догматически заблуждение не заключается в случайной форме его проявления. Заблуждение это лежит в самом основании Римского учения, учения убийственного для христианской свободы и превращающего в рабов и наемников усыновленных детей Божиих.

Я счел нужным отвечать на обвинение, подразумеваемое вами в сделанном вами сравнении между заблуждениями Рима и мнимыми заблуждениями Православия. Я не имею особенного желания нападать на Рим по поводу этого вопроса, а только хотел доказать право наше защищать учение, признающее совершенную непогрешимость нашей Церкви и невозможность открыть в ней какой либо, хотя бы наималейший порок (я не говорю о частных лицах, ни о местных Церквах).

Позвольте мне прибавить, что если б это учение было устранено, то самое понятие о Церкви утратило бы всякую разумность и превратилось бы в мечту по той ясной причине, что признать в Церкви возможность погрешности значит поставить человеческий разум единственным судьей над делом Божиим и подвергать все основания веры разрушительному действию неограниченного рационализма.

Я должен еще прибавить несколько замечаний по поводу размышлений, которыми вы оканчиваете ваше письмо:

1) Я не сомневаюсь в том, что выражение Св. Августина: (principaliter autem etc. etc.) есть позднейшая вставка (доказательства, приведенный Зерникавым, совершенно убедительны); но я склонен скорее считать это древнею вставкой, чем намеренным искажением; поэтому я счел не бесполезным показать, что и тут нет ничего такого, что могло бы послужить к защите Римского учения.

2) Я знаю, что учение, на которое нападает Феодорит, есть не Латинское, в его время еще неизвестное; но выражения, употребленные Феодоритом, содержат в себе смысл прямо противоположный прибавлению к символу веры; а этого вполне достаточно, чтоб доказать, что такое прибавление было бы совершенно невозможно во время Ефесского собора, так как

370

оно противно учению, которое в то время считалось Православным.

3) Инквизиция, существовавшая в Испании во время Готтского периода, была еще неизвестна под этим именем; внешняя связь исторического события не соединила ее с инквизицией времен позднейших. Поэтому, вероятно, историки никогда не отыскивали начала и корня этого страшного учреждения в бытописаниях этих отдаленных столетий; но кровавые и возмутительные законы, на основании которых, во времена предшественников Родрига, так жестоко преследовались жиды и Ариане, носят совершенно характер религиозной инквизиции в самом отвратительном ее виде; они возникли, как и позднейшая инквизиция, по произволу духовенства. Вот почему, упоминая о них, я назвал законы эти именем всем известным, хотя в то время, в Готтскую эпоху, еще не употребительным. Надобно заметить, что ни победы Магометан, ни семи вековая борьба с ними, ни изменения в нравах, обычаях и степени просвещения, которые, без сомнения, совершились в столь продолжительное время, не смягчили национального характера, не изменили свойств испанского духовенства. После освобождения и победы немедленно возобновились все прежние учреждения. Страшный, доселе мало обращавший на себе внимание, пример живучести заблуждений и страстей, равно как и преемственной передачи их до самых отдаленных поколений.

4) Нет никакого сомнения, что в конце 8-го и начале 9-го столетия слово filioque не было еще в общем употреблении в Западных Церквах. Зерникав в этом отношении прав, и свидетельство Алкуина здесь является убедительным доказательством. Испанское происхождение этой прибавки есть также факт несомненный. По-моему, нет достаточных причин предполагать подделку в актах испанских соборов. Самая прибавка легко объясняется борьбой Ариан с Католиками во время Готтов и желанием приписать Сыну, Коего Божество не признавалось Арианами, все принадлежности Бога Отца. Это был, мне кажется, единственный разумный предлог для своевольного изменения символа на Западе. После прекращения борьбы с Арианами и во время владычества Арабов, я уже не нахожу ни побуждения, ни повода к такому изменению и, следовательно, не сомневаюсь в том, что заблуждение возникло на одном из Готтских соборов, хотя не знаю

371

именно, на одном ли из первых; во всяком случае, это не могло быть позднее конца седьмого столетия.

После того как я изложил мои ответы на обвинения и замечания ваши, позвольте мне сказать несколько слов по поводу всего содержания вашего дружеского письма. Оно вполне дружеское в отношении не только ко мне одному, но и ко всем нам, чадам Православной Церкви. Мы не могли бы требовать ни больших уступок, ни совершеннейшего согласия в догматических вопросах. Из слов, приведенных вами в вашей драгоценной книге о Русском катехизисе, и еще более из писем и исповедания почтенного Шотландского епископа, пребывающего в Париже, мы можем заключить, что ваш образ мыслей не есть изолированное явление. Такое убеждение — источник великой, сердечной радости для всякого кому дороги вопросы о согласии и истине; и, однако, грустно сознаться, что ничто еще нами не приобретено, что дело наше ни мало не подвинулось! Догматы веры нашей были исследованы и признаны безукоризненными; теперь нравственность наша подвергается такому же испытанию (ибо рвение и любовь, побуждающие к апостольству, — существенный принадлежности христианской нравственности): мы оказываемся недостойными (что и справедливо), и, ради наших пороков, осуждается самое учение наше. Справедливо ли такое заключение? Вы употребляете против Православия такое доказательство, которым вы конечно не позволили бы Магометанину пользоваться в споре об истине христианской веры.

Позвольте мне исследовать причины такого явления и, ежели слова мои покажутся вам сколько-нибудь жесткими или обидными, простите меня. Мы видим, что члены Римской Церкви переходят в Протестантство, а Протестанты в Романизм; часто это делается и без особенно глубоких убеждений. Француз, Англичанин, Немец, присоединяются к Пресвитерианцам, Лютеранам, Индепендентам и т. И уживаются легко со всеми формами в-верований или заблуждений, но никогда не решаются перейти в Православие. Это оттого, что, не смотря на перемену вероисповедания, покуда он не выходит из круга учений, возникших на Западе, он чувствует себя как бы дома и не испытывает страха отступничества, того страха, который иногда затрудняет возврат от заблуждения к истине более, чем переход от истины к заблуждению. Его прежние братья, конечно, осудят его, назовут поступок его

372

необдуманным, даже предосудительным; но все же не скажут про него, что он спятил с ума и что поступок его принадлежит к числу тех, вследствие которых теряются гражданские права всякого члена образованного западного мира. Это понятно! Все западные верования суть отрасли Римского учения; все они чувствуют, хотя бессознательно, свою солидарность; все они сознают свою зависимость от одной науки, от одного верования, одного быта; эта наука, это верование, эта жизнь — Латинские. Вот на что я намекал прежде. И из слов ваших: что я считаю Протестантов скрытными папистами (cripto-papist), я вижу, что вы совершенно поняли мысль мою. Не трудно было бы доказать, что в богословии (также как и в философии) все определения веры и разума заимствованы из древней Латинской науки, хотя в употреблении к ним часто прилагается их отрицание (negatived). Словом, если бы можно было выразить мысль мою сжатою алгебраическою формулою, я сказал бы, что у всего Запада одна данная: А; вся разница в том, что у Римлян ей предшествует положительный знак +, а у Протестантов отрицательный — ; но А остается неизменным. Таким образом переход к Православно действительно представляется отречением от всего прошедшего от всей прежней веры, науки и жизни. Перейти в Православие — это значите ринуться в чуждый, неизвестный мир. Это шаг решительный; трудно совершить его, трудно даже присоветовать!

Вот она, м. г., та нравственная преграда, о которой я упоминал выше, та гордость, то пренебрежете, которые я приписываю всем религиозным обществам Запада. Это, как вы видите, не личные чувства сознательно и добровольно воспитанные в душе, но порок разума; это невольное подчинение влиянию и направленно всего прошедшего. С того времени как западное духовенство так беззаконно и жестоко разорвало единство Церкви (тем более жестоко и беззаконно, что в это же самое время Восток продолжал дружеские сношения с Западом и подвергал постановления 2-го Никейского собора на обсуждение западных соборов), с того времени, говорю я, обе половины христианского мира зажили каждая своею отдельною жизнью и со дня на день стали более и более чуждаться друг друга. На западе видимо росло чувство самодовольного торжества, тогда как на Востоке, отвергнутом и презренном, высказывалось чувство глубокой скорби о разрыве

373

дорогого союза христианского братства и вместе сознание совершенной своей невинности. Все эти чувства, по наследству, перешли и к нам, и мы, частью бессознательно, частью добровольно, подчиняемся их влиянию. В наше время пробудились лучшие чувства — в Англии более, чем где либо. Вы теперь доискиваетесь прежнего братства, прежнего единомыслия и согласия; стыдно было бы нам не отвечать взаимностью на предложенную вами дружбу; велик был бы грех наш, если б мы не приложили старания возбудить и воспитать в сердцах ваших пламенное желание возобновления прежнего единства Церкви. Но постараемся, не смотря на сильно возбужденное в нас сочувствие, хладнокровно обсудить дело.

Церковь не может быть гармонией разногласий; она не арифметический итог Православных, Латинян и Протестантов. Церковь — ничто, если не представляет полной, внутренней гармонии веры с внешним согласием наружного ее проявления (не смотря на местные различия в обрядах). Вопрос вовсе не в том, лишаются ли Протестанты и Латиняне надежды вечного спасения? Так ли ужасен их грех, что осуждает их на вечную погибель? Вопрос недостойный и узкий, обличающей сомнение в милосердии Всевышнего (вопрос, о котором однако часто, долго и горячо спорили). Весь вопрос заключается в том, обладают ли они истиною? Сохранились церковное предание во всей его чистоте? Если окажется, что нет: то возможно ли согласие? Теперь позвольте прибавить еще возражение, уже не в ответ на письмо ваше, но по поводу книги вашей (которую я получил с благодарности и читал с беспримесным удовольствием), а также по поводу образа действий вообще тех членов Англиканской Церкви, которые, по-видимому и кажется на самом деле, наиболее сближаются с нами. Вы хотите доказать, что они уже усвоили себе все учете наше, и, с первого взгляда, так действительно кажется. Многие из ваших богословов были прежде и теперь совершенно Православны; но что из этого? Их убеждения — личные мнения, а не вера Церкви. Ушер (Usher) — почти совершенный Кальвинист; но и он, однако, не менее тех епископов, которые выражают Православные убеждения, принадлежат к Англиканской Церкви. Мы сочувствуем, мы должны сочувствовать частным лицам; но Церкви, которая изменяет символ, хотя сомневается в законности изменения, Церкви, которая допускает к причастию без различия, как

374

того, кто открыто объявляет, что хлеб и вино, употребляемые для великой жертвы, остаются вином и хлебом, так и того, кто признает их за тело и кровь Спасителя, — такой Церкви мы не можем, мы не смеем сочувствовать. Пойду далее, предположу несбыточное, именно: что все Англиканцы, без исключения, стали вполне Православны, приняли и символ, и верования совершенно сходные с нашими: но они дошли до такой веры средствами и путями чисто Протестантскими, то есть: они приняли ее как логический вывод, как добычу рассудка, который, подвергнув анализу предание и писание отцов, нашел в них нечто близкое, подходящее к истине. Если б мы это допустили, т. е. признали бы этот процесс, все было бы потеряно, и рационализм сделался-бы верховным судьей во всех вопросах. Протестантство есть признание неизвестного, искомого разумом. Это «неизвестное» изменяет все уравнение, как бы прочие его термины ни были положительны и ясны. Не питайте, умоляю вас, надежды обрести христианскую истину, не выступая из прежнего круга Протестантства. Это была-бы неразумная надежда, остаток той гордости, которая домогалась права и считала себя достойною самовластно судить и решать окончательно, без помощи небесной благодати и без общения в христианской любви. Если бы вы и обрели всю истину, то все-таки вы еще ничем бы не обладали; ибо мы одни можем дать вам то, без чего все прочее тщетно, именно уверенность в истине.

Не сомневайтесь в силе Православия! Хотя я еще не стар, но помню то время, когда в обществе оно было предметом глумления и явного презрения. Я был воспитан в благочестивой семье и никогда не стыдился строгого соблюдения обрядов Церкви; это навлекало на меня то название лицемера, то подозрение в тайной приверженности к Латинской Церкви: в то время никто не допускал возможности соединения Православных убеждений с просвещением. Я видел, как росла и развивалась сила Православия, не смотря на иное временное угнетение, которое, по-видимому, должно бы было сломить его, не смотря и на иное покровительство, которое, казалось, должно бы было его унизить. Не смотря на все это, оно и теперь развивается, растет и крепнет день ото дня. А Рим, при всей своей обманчивой деятельности, поражен на смерть Протестантством, своим законным исчадием. По истине, я не думаю, чтоб можно было указать хоть одного

375

последователя Римской Церкви, который, при полном богословском и философском образовании, верил бы в нее серьезно и искренно. Над Протестантством произнесли приговор замечательнейшие из его учителей: Неандер, хотя невольно, в письмах к Девару, а Шеллинг, вполне сознательно, в предисловии к посмертному изданию трудов Стефенса. Невредим и дел только ковчег Православия, не смотря на все волны и бури. Скажем за возлюбленным апостолом: «Ей, гряди, Господи Иисусе»!

Примите выражение полнейшей моей благодарности за вашу книгу. Считаю ее драгоценнейшим приобретением, не только для моих соотечественников, но и для всякого истинно и искренно религиозного читателя. Не посетуйте за размеры письма и резкую откровенность некоторых выражений и пр.

(Год и число не выставлены).

376