К ПАЛЬМЕРУ: VIII

К ПАЛЬМЕРУ: VIII

М. г.

Я только что получил ваше письмо от пятого июля и спешу ответом. Прежде всего, скажу вам, что письму этому я тем более обрадовался, что, соображая некоторые обстоятельства, я боялся, как бы мои письма или ваши ответы не залежались в каком-нибудь почтамте, что случается нередко. Во-вторых, я очень рад, и притом в весьма многих отношениях, что вы на некоторое время оставили Восток, который, я думаю, успел порядочно принаскучить вам.

С другой стороны, я с большим огорчением вижу, сколько затруднений и печалей сопровождает каждый шаг, делаемый вами с целью открыть прямой и истинный путь в важнейшем вопросе о вере. Позвольте мне однако ближе войти в рассмотрение вашего настоящего положения: вы конечно не сомневаетесь в том, что я в это дело внесу глубокое к вам сочувствие; но в тоже время, мне удастся, быть может, сделать это с большим спокойствием, чем сколько по всем вероятностям это возможно для вас самих.

Отчего положение ваше так затруднительно? Если бы вы действовали как частное лицо, ищущее истины для себя одного, то, кажется, тут бы не встретилось никаких затруднений. Я далеко не оправдываю восточных патриархов и не одобряю их упрямства; но все же вы должны признаться, что так как обряд перекрещивания в первобытной Церкви, в отношении к одним и тем же ересям и расколам, был поочередно и принимаем и отвергаем, то упрямство Греческих епископов хотя и может быть порицаемо, но не подает еще повода к каким либо важным против них обвинениям. Обрядовая жизнь целой местной Церкви не может быть подвергаема изменениям ради одного лица даже в та-

395

ком случае, когда бы предлагалась перемена к лучшему. Дело иное, ежели вы действуете как представитель мнения, разделяемого некоторым числом ваших соотечественников (что я охотно готов принять). В таком случае упорство Греческой Церкви становится оскорбительным и указывает, кажется, на недостаток любви и рвения к распространению царства истинной веры. Но если вы действительно согласитесь со мною в этом и признаете, что действуете не как частный человек, а как представитель многих других: то вы конечно не станете отвергать также и чрезвычайной важности как всякого вашего успеха, так и неудачи в этом деле, и тогда вы легко вместе с тем убедитесь, что вам невозможно было не встретить важных и даже совершенно неожиданных препятствий. Так всегда бывало в минуты, когда решался вопрос о духовной будущности целых обществ; так всегда будет и впредь. В такие минуты могучие силы восстают на борьбу с истиною и воздвигают великие препятствия, и Бог допускает это с целью испытать и наше терпение, и нашу веру.

Позвольте мне объяснить вам мой взгляд на ваше положение в отношении к Римской и к Восточной Церквам и рассмотреть обвинения ваши против той и другой. Конечно, находясь под влиянием собственных убеждений, я могу быть пристрастным — никто не может за себя отвечать: но за одно ручаюсь — я буду выражать свое мнение также искренно, как будто бы я обращался к собственной совести, перед лицом видимой славы Божией.

Начну с Рима. Вы не соглашаетесь со многими из оснований его учения. Я не скажу, что вы совершенно правы; но мое личное мнение в вопросе, вас касающемся, есть дело постороннее; главное дело то, что вы очевидно не можете присоединиться к учению, с которым вы в душе не соглашаетесь. Единственный ответ на ваши сомнения Римских друзей ваших есть тот, что должна же существовать видимая Церковь, и что эта Церковь должна быть Церковь свободная. С этим я согласен безусловно, но прибавлю только: Церковь свободная по своим началам, хотя бы и не всегда свободная в своих действиях и проявлениях, неизбежно подчиняющихся весьма часто влиянию обстоятельств совершенно случайных. Но я оставляю это в стороне и продолжаю. «Церковь Римская, говорят вам, одна свободна; следовательно —

396

она одна есть истинная Церковь, и потому все сомнения должны умолкнуть». Такое умозаключение кажется мне ложным. Вы не доверяете личному вашему разуму в оценке оснований веры. Положим, вы в этом правы. Но почему же не усомнитесь вы в хваленой свободе Римской Церкви? Мне кажется, что здесь есть место для стольких же, если не для больших еще сомнений. Я готов признать свободу папы и иерархии, но разве этим исчерпывается понятие о необходимой для Церкви духовной свободе? Мне кажется, мнение прямо противоположное было бы ближе к истине. И может ли такое сомнительное доказательство, которое притом не имеет никакой для себя опоры в первых веках Христианства, взять перевес над убеждениями, основанными на зрелом рассмотрении церковного учения, как оно передано нам древнейшими отцами Церкви? Я готов признать, что Римская Церковь независима; но я безусловно отрицаю, чтоб она обладала чем либо похожим на церковную свободу — на свободу духа. Вам, чтоб выпутаться из вашего затруднительного положения, удастся, быть может, усыпить ваши убеждения, осудить их на молчание, даже поработить их; но вам невозможно будет их искоренить; Вы присоединитесь к Римскому исповеданию с душою раздвоенною; тут не будет даже ничего похожего на надежду обрести блаженный мир во Христе посредством веры, не допускающей сомнения. Простите, что я пишу вам с такою откровенностью, но пример Ньюмана и Аллайса мне представляется крайне убедительным. Они конечно были в начале лучшими христианами, чем какими стали в последствии: прямодушие их исчезло навсегда; все они, вместо того чтобы развиться, болезненно замкнулись и скорчились душою. Что касается до меня, то скажу вам прямо: как бы ни был я счастлив воссоединением с Церковью даже самого малого числа Англичан, но я не порадовался бы обращению в Православие даже и целой Англии, если бы обращенная Англия должна была внести в Православный мир дух, раздвоенный сомнениями и внутренними противоречиями. Прошу вас, скажите мне: начинался ли когда какой либо символ веры словами: «я буду верить» (или не стану сомневаться)? Не все ли начинаются словом: «верую».

Теперь обратимся к Греции и России. Здесь вам не нужно говорить: я буду верить; ибо вы уже и теперь всем сердцем говорите: я точно верую, что основания их учения согласны во всех отношениях с древнею верою и преданиями Цер-

397

кви Вселенской. В этом-то, мне кажется, и состоит весь вопрос. Но, вместе с тем, вы обвиняете обе ветви Православной Церкви: одну в недостатке любви, другую в отсутствии в ней свободы. В отношении к первому упреку скажу, что заблуждение в деле, вас касающемся, произошло скорее от невежества, чем от равнодушия. Что это действительно так было, это, по моему мнению, вполне объясняется известным, крайним упрямством патриархов. Вы, может быть, слышали (хотя вы еще до этого оставили Восток), что Цареградский синод чуть было не произнес отлучения Русской Церкви за то, что она принимает католиков и протестантов без предварительного перекрещивания. Дело зашло было весьма далеко, хотя, кажется, принимает ныне более мирный оборот. Это событие было для многих моих соотечественников поводом к соблазну и скорби; я также немало этим смущался, но скоро душа моя успокоилась. Такой поступок бедного порабощенного общества относительно сильной империи, в помощи которой оно беспрестанно нуждается, изобличает присутствие энергического начала, хотя и худо направленного. Я уважаю это чувство! Заблуждение скоро рассеется; притом, само по себе взятое, оно против нас ничего не доказывает: местные Церкви нередко впадают во временные ошибки, от которых они спасаются тем, что принадлежат к соборному единению. Я даже радуюсь тому, что вы подали повод к этому недоразумению. Вопрос должен непременно получить и получит надлежащее разрешение: или Греки, по убеждению, примут безусловно наши правила, и тогда все дело выиграно; или они объявят, что различие в обрядах и внешних церковных постановлениях не нарушает церковного единства, и даже такое решение было бы весьма важно, особенно для обстоятельств будущего времени. Конечно, в этом последнем случае, ваше личное дело останется все-таки как бы не разрешенным. Во всяком случае, в этом деле заблуждение было, или даже и доныне есть, последствием невежества и не доказывает отсутствия любви. Впрочем, я готов сознаться, что и сам не вполне доверяю Грекам. У них нет недостатка ни в благочестивом рвении, ни в чувстве свободы (в отсутствии коих укоряет их Римская партия), но они не могут освободиться от опасного наследия, завещанного им древностью. Они христиане, но они (быть может и бессознательно) слишком гордятся тою пользою, которую принесли делу

398

Церкви. Вера христианская сделалась слишком как бы исключительным достоянием их народной истории, их племени; сердца их не чужды некоторого не-христианского аристократическая чувства, которое заставляет их смотреть свысока на все другие христианские, даже Православные народы и обращаться с ними как с низшими. Это чувство сродно с тем, из которого возникло Римское похищение власти (usurpation). Хотя оно здесь умеряется более глубоким знанием учения и потому не может дойти до тех крайностей, до которых оно дошло на Западе, но все же оно не совершенно искоренено у Греков и придает им характер той неприветливости, того неуклонного упорства, который вы заметили и испытали. Тем не менее, покуда чувство это не проявилось в незаконных требованиях первенства и власти, до того времени нельзя признать, чтоб им, хотя бы в самомалейшей степени, нарушался Православный характер Греции.

Теперь обратимся к России. Я допускаю, что Церковь Русская не настолько независима от государства, насколько бы следовало; но рассмотрим беспристрастно и искренно, до какой степени эта зависимость действительно вредит характеру Церкви, и вредит ли она ему в самом деле? Вопрос так важен, что, даже в продолжении нынешнего года, многие серьезные люди обсуждали его и, как кажется, довели до удовлетворительного разрешения. Общество может находиться в действительной зависимости и, тем не менее, оставаться свободным в существе, и наоборот. В первом случае, это ничто иное как временная историческая случайность; второй случай есть упразднение всякой свободы и разрешается не иначе как бунтом и безначалием. Первое доказывает слабость человека, второе — испорченность самого закона. Первое, несомненно, встречается в России; но этим истинные начала ни в каком отношении не извращаются. До нас, как членов Церкви, не касается вопрос о том, не слишком ли стеснена свобода мнений в делах гражданских и политических (хотя относительно себя лично я очень хорошо знаю, что я в России осужден на совершенное почти молчание); но верно то, что в цензуру книг, касающихся религиозных вопросов, правительство почти никогда не вмешивается, хотя опять признаю, что и тут цензура крайне стеснительна; но в этом виновато уже не правительство, а робость и непомерная осторожность самого высшего духовен-

399

ства. Я далеко не оправдываю его в этом и знаю, что от этого теряется много полезных трудов и мыслей для мира, или, по крайней мере, для современного поколения; но это заблуждение, осуждаемое моим разумом, не имеет ничего общего с делом церковной свободы. Правда, что многие хорошая книги, многие объяснения Слова Божия, нередко запрещаются из ложного опасения, что чтение их опасно для умов непросвещенных; но осмелятся ли те, которые запрещают самое Слово Божье, произнести приговор над излишнею осторожностью наших духовных цензоров? Такое осуждение со стороны Римлянина было бы крайне нелепо. Затем спрашивается: Церковь в России пользуется ли полною свободой в своей деятельности? Без сомнения, нет. Но это зависит единственно от малодушия ее высших представителей и их собственного стремления снискать покровительство правительства не столько для самих себя, сколько для Церкви. Есть, конечно, нравственное заблуждение в таком недостатке упования на Бога; но это случайная ошибка лиц, а не Церкви, не имеющая ничего общего с убеждениями веры. Дело было бы совсем иное, ежели бы малейшее догматическое заблуждение или даже нечто на это похожее было допущено или дозволено Церковью из угождения правительству; но ручаюсь, что никто не укажет на что-либо подобное. Странно было бы судить и осуждать Церковь за таковую слабость ее членов, как бы они высоко ни стояли на ступенях иерархии, когда сама Церковь не имеет даже законного пути к дознанию этого. Всякое общество судится по своим началам; почему же Православие подвергается осуждению на основании случайного исторического факта? Где справедливость такого суда? Что может быть соблазнительнее всем известного факта, а именно что главенство мнимо-католической Церкви, в силу какой-то привилегии, сделалось, уже несколько веков кряду, исключительным достоянием итальянского племени? Но и это случайность, а не правило, и Рим за это не может и не должен отвечать. Папы, были нередко рабами современных им государей; но и за это также Рим не отвечает. Папы часто покупали тиару и правили при помощи, постоянной симонии; опять за это нельзя и не должно звать к ответу Римскую Церковь. А в нашем синоде заметен недостаток мужества и твердости, так должна отвечать Церковь? Признаюсь, я не понимаю справедливости такого суждения. Ежели Греция страдает недо-

400

статком познаний, а Россия — недостатком свободы, за то Россия просвещена за Грецию, а Греция свободна за Россию. И та и другая пожнут плоды своих особенных достоинств. Прошу вас: не судите их порознь, ибо вы призываетесь не в местную, а в Кафолическую Церковь. Пусть возникнет на Западе Православная община, что непременно когда-нибудь да сбудется, и ее свобода, ее обилие знаний, сделаются в свою очередь достоянием всего церковного тела. Позвольте мне сказать вам откровенно: не уступайте минутному увлечению, раздражению или нетерпению; я понимаю, я чувствую, как естественны, как законны эти чувства в вашем теперешнем положении (говоря впрочем в смысле человеческом, не совсем христианском), как виноваты те, которые, по невежеству или упрямству, или из подлого и робкого равнодушия, дали возникнуть таким чувствам; но вы должны их пересилить и вы конечно это сделаете.

Небольшое рассуждение, прилагаемое мною к этому письму, написано с целью показать, что вопрос, который вы должны решить для себя и, я надеюсь, для других, еще не был, по крайней мере по моему мнению, удовлетворительно постановлен, и что обстоятельство это действительно гораздо важнее, чем обыкновенно думают.

Прежде всего, я должен потребовать вашего снисхождения, Я знаю, что не имею права ни советовать вам, ни судить вас; но в настоящем случае решается участь интересов слишком возвышенных, и поэтому, в суждениях о деле может быть допущена только совершенная искренность. Вы недовольны приемом, встреченным вами в Православном обществе и вы имеете неоспоримое право жаловаться; но, по чувству справедливости к себе и к Православной Церкви, рассмотрите внимательно собственные ваши поступки и рассудите сами: были ли ваши действия таковы, чтоб можно было из них вывести правильное заключение о ваших отношениях к Православной Церкви? Как скоро вы уверились, что убеждения ваши согласны с учением Православной Церкви, вам открывалась возможность сблизиться с нею двумя различными путями. Вы могли действовать: или как частное лицо, или как член целого общества людей с вами единомысленных. В первом случае, всякий Русский священник имел бы полное право, без малейшего затруднения, принять вас в нашу Церковь, и затем, по мере того как стали бы

401

присоединяться к вам другие верующие, новое общество само собою естественно образовало бы приход, а потом и целую епархиальную паству. Таким путем первоначально составились почти все местные Церкви; так поступают даже Латиняне в странах, где нет постоянно пребывающих епископов. Такой образ действия был бы самый простой, хотя и не скажу самый лучший: ибо в видах Провидения нередко труднейший путь бывает вместе с тем и лучшим. Путь этот и теперь открыт перед вами, хотя, может быть, он стал уже менее доступен, чем был сначала. Во втором случае, вы могли явиться действующим в качестве члена целого общества с одобрением и при содействии прочих членов; и тогда вам следовало конечно обратиться уже не к простому священнику, но или к независимому епископу, или к местной Церкви. Ваши первые попытки были обращены к России. Но где же было общество, требующее приема своего в недра Православной Церкви, и к какой власти, или к какому представителю Церкви обратилось оно? Было ли им представлено письменное прошение? Нет; существовал лишь проект прошения. Но был ли он по крайней мере гласно заявлен Святейшему Синоду? Нет, и это не было сделано, так что многие из самых влиятельных членов Синода слышали о нем, как об одном лишь темном намерении, лишенном всякого существенного значения и цели; в этом я сам могу лично удостоверить вас. Какой же мог быть дан ответ? Я знаю, что ответ мог бы быть вами получен, ежели бы вы обратились с прошением своим прямо к одному из членов Синода, избрав из них для этой цели такого, в ком бы достало усердия взять на себя все бремя дела и сделаться вашим защитником и водителем. Вам это не посчастливилось. Я не знаю и знать не хочу, кто был избран вашим уполномоченным; ибо, не будучи призван к тому Господом, не хочу строго судить и осуждать кого бы то ни было. Бог конечно будет судить холодных и честолюбивых, неблагонамеренных и трусливых, не исполнивших своей обязанности в отношении к вам и к Церкви Православной. Но я однако могу поручиться, что один из самых ревностных, деятельных, просвещенных и влиятельных членов Синода не знал ровно ничего обо всем этом деле и горячо благодарил за первые сведения о нем, им от меня полученные; прибавлю еще и то: некото-

402

рые лица крепко сердились и даже доныне еще продолжают гневаться на меня за то, что я хотел дать всему делу вашему надлежащую известность и движение. Я не хочу никого осуждать я не хочу возбуждать сомнений, может быть и несправедливых; но я должен сказать в защиту Церкви и даже Синода (хотя я вовсе не призван быть его заступником), что в этом случае ни Церковь, ни Синод не заслуживают ни малейшего порицания. Все дело было ведено тайным и секретным образом, недостойным ни Церкви, ни искренних и благочестивых людей, желающих воссоединения своего с нею. Я уверен, что ни вы, ни друзья ваши не заслуживаете упрека; но вы шли незнакомым вам путем и встретились с мертвым формализмом (признаваемым за таковой всеми нами) там, где уповали найти жизнь и движение. И, тем не менее, Церковь все-таки ни в чем невиновата; она ни о чем не знает, ни о чем не слыхала и потому не была призвана решить и действовать. Позвольте мне вам высказать мое мнение о том, как бы вам следовало поступить и (я надеюсь) как вам, с Божиим благословением, еще дано будет действовать. Могу прибавить, мнение это разделяет человек с сильною властью и с добрыми для дела намерениями.

Ежели вы, в чем я не сомневаюсь, искренно веруете в чистоту Православного учения и действуете не как отдельное лице (это бы совершенно изменило вопрос и побудило бы вас просто обратиться к первому попавшемуся Русскому священнику), но от лица целого общества: то общество это должно заявить свое намерение открыто и решительно, перед лицом Бога и людей. Оно должно избрать из среды своей известное число депутатов, положим: двоих или троих, и послать их непосредственно в Св. Синод, снабдив их письменным от себя полномочием. Оно должно, во 1-х, заявить прямое исповедание веры, кратко, но ясно изложенное, в котором должно признать, что Православная Церковь во всех догматических вопросах верует и учит согласно с древними преданиями и с учением семи Вселенских соборов, и что все изменения и дополнения, в последствии внесенный Западными Церквами, произвольны и ложны. Этого достаточно. Во 2-х, просить о принятии себя в недра Церкви безусловно, т. е. без всяких со стороны Церкви уступок. В 3-х, просить себе священников (по желанию вашему женатых или неженатых) и краткой литургии, которая может быть дополнена

403

со временем. В 4-х, просить себе епископа, как скоро общество достигнет некоторой числительности и независимого синода епископов, как скоро число последних, с помощью Божьею, дойдете до пяти, семи или хотя бы даже до меньшего числа. Для того, чтоб не оскорблять без нужды гражданского закона, епископы могут считаться проживающими в Англии, без притязания на официальное образование епархии, или даже на титул епископский в сношениях с внешними, то есть с не принадлежащими к их пастве, что было бы впрочем совершенно согласно с истиною: ибо епископ является таковым в глазах Бога и своей паствы; для прочих же людей он ничего. Во всяком случае, устройство всех этих подробностей будет уже зависеть от вас самих. Поверенные должны быть присланы прямо в наш Синод и ни с кем не должны иметь дела вне собора епископов. Во избежание замедления и недоброжелательного вмешательства непрошенных влияний, которые могли бы стараться заглушить и уничтожить все дело в самом зародыше (ибо у вас, быть может, более врагов, чем мы сами думаем), надобно стараться, посредством печати, огласить, елико возможно, состав депутации и данную ей инструкцию. Письмо от имени депутатов, или даже от всего общества, должно быть разослано ко всем епископам Русской Церкви с просьбою об оказании ими содействия; циркулярное, печатное письмо с такою же просьбою должно быть обращено ко всей Церкви (т. е. и к духовенству, и к мирянам). И то и другое должно быть совершенно гласно. Я еще забыл одно обстоятельство: так как вы уже обращались к Грекам, то, в случае ежели последние не переменят своего решения, вы должны объявить, что обратились к Русской Церкви, потому что постановления ее отличаются большею снисходительностью; но что вы не оспариваете у Греков права держаться своих местных правил. Наконец, в случае если бы возникли какие-либо на счет настоящего дела сомнения, вы должны еще просить, чтобы Св. Синод отправил от себя епископа в Англию с целью не только получить на месте более подробный сведения, которые будут ему доставлены, но еще и с полномочием принимать в Церковь новообращаемых, ставить священников и вводить литургию. Простите меня, если я присваиваю себе право давать советы; оправдание себе я нахожу в привязанности моей не только к вам, но еще и к вашему отечеству и соотечественни-

404

кам вашим, которых я привык любить с самого раннего детства, и в моем желании видеть Православную Церковь оправданною от обвинений, не имеющих никакого основания, хотя и кажущихся заслуженными. Я должен прибавить еще и то, что мне отчасти даже поручено передать вам все эти сведения.

В случае, ежели вы не захотите, или если вам невозможно будет идти этим путем, вам остается еще другой путь, о коем я говорил в начале моего письма, т. е. вы можете действовать как частное лице, полагаясь в будущем на волю Божию, могущую и единую былинку развить до размеров мировых. Боюсь, как бы всякий иной образ действия не подал повода к ошибкам, недоразумениям и несправедливым нареканиям. Вы возбудили между Грецией и Россией такой вопрос, который, хотя и вызвал мимолетное смущение умов, но необходимо должен однако привести к благоприятным последствиям. Дайте мне надеяться, что Всевышний Промысл изберет именно вас одним из орудий Своих к оживлению дремлющей энергии нашей Церкви, изнемогающей не под гнетом гонения (ибо последнее напротив всегда и везде возбуждает себе противодействие), но под бременем обманчивого хотя и бессознательного покровительства.

Так как я уже самовольно присвоил себе право подавать советы, то решусь на большую еще нескромность и обращусь к вам с личною от себя просьбою. Я счел долгом своим отвечать на некоторые обвинения, часто взводимые на нас Римлянами, и постарался доказать, что все религиозные верования Западной Европы покоятся ныне на ложном основании, и что это именно обстоятельство и затрудняет, почти до невозможности, торжество веры над неверием. Думаю, что мне удалось ясно доказать это. Быть может, я придаю своему сочинению слишком большую важность; но мне кажется, что ни Протестантам, ни Римлянам не легко будет отвечать на весьма простое, мною предложенное, объяснение того существенного различая в началах и в характере, которыми отличается Церковь Восточная от Западных. В этом труде мною руководила надежда, что изложение религиозного вопроса с новой точки зрения будет небесполезно для весьма многих, жаждущих истины, но не могущих обрести прямого к ней пути сквозь перепутанную сеть богословского рационализма. Небольшое рассуждение это написано на французском языке, как наиболее распространенном в Европе. Как

405

выше мною сказано, я счел долгом своим заступиться за Церковь, но вместе с тем считаю делом справедливости довести наконец голос Православия до слуха слишком давно отчужденной от нас Западной братии. К сожалению, мне не возможно напечатать труд свой в России, где книга моя была бы запрещена: или на том основании, что она не нужна и способна возбудить напрасные сомнения, или просто потому, что пропуск ее был бы не согласен с правилами духовной цензуры (конечно, и то и другое было бы равно несправедливо; но я уже успел привыкнуть к робости наших духовных судей и знаю, что они непременно поступили бы так). Не могу также отлучиться из России для напечатания книги и не знаю никого за границею, кому бы я мог поручить это дело. До получения вашего письма, я, не зная, где вы находитесь, начал было письмо к Вильямсу в Кембридж с тою же просьбою; теперь обращаюсь к вам. На случай ежели вы найдете средство напечатать рукопись мою в Англии, или перешлете ее с тою же целью в Париж или в Брюссель, что, может быть, было бы еще лучше, я посылаю вам деньги, нужные по моему расчету на расходы по напечатанию. Пришлю еще, ежели этой суммы окажется мало. Знаю, как нескромно мое требование; но надеюсь, что вы примете во внимание побуждавшее меня чувство справедливости и долга, и не откажетесь от дружеской услуги, если она вас не слишком затруднит. Имени своего не выставляю для того, чтобы личные предубеждения не смутили беспристрастных читателей; но если бы критики стали утверждать, что дерзость мнений автора объясняется утайкой имени, то я не только вам разрешаю, но даже прошу вас обнародовать мое имя: ибо я убежден, что я не сказал ни единого слова, которое бы не было вполне согласно с несомненным учением Церкви, и уверен, что никто в России не посмеет оспорить мною сказанная. С другой стороны, я также надеюсь, что выражения мои довольно сильны, и даже подозреваю, что они будут звучать не слишком приятно в ушах людей непривычных к голосу истины. В заключение скажу вам мое последнее слово: мое твердое убеждение заключается в том, что Романизм есть, в существе своем, не иное что, как сепаратизм и что человечеству остается отныне выбор только между двумя путями, Кафолическим Православием или безве-

406

рием. Всякий средний путь будет лишь переходною ступенью к последнему.

Жизнь моя, любезный друг, изменилась в конец. Праздник и свет солнечный исчезли; ничего не осталось мне кроме труда и утомления. Сама жизнь не имела бы отныне для меня цены, если бы не оставалось на мне обязанностей. Конечно, я не ропщу; но если справедливо, что горе не может не быть соразмерно утраченному счастью, то мне кажется, едва ли кто-нибудь когда-либо имел более меня права скорбеть. Быть может, многие другие испытывают тоже самое чувство; ибо всякий человек невольно считает выпавшее на его долю бремя самым тяжким и неудобоносимым из всех; как бы то ни было, я не буду и не должен роптать. Мне были ниспосылаемы свыше предвещания и предостережения; но я или не хотел, или не умел понять их и воспользоваться ими. Все к лучшему: для нее лучше наслаждаться тем блаженством, которое она, без сомнения, ныне вкушает; для меня видно полезнее было лишиться прежнего моего счастья. Где милосердие оказалось недействительным, там строгость есть тоже милосердие. Нынешнее положение мое приводит меня к следующему размышлению: неужели, при теперешних моих обстоятельствах, при независимом состоянии, хорошем здоровье и добрых, маленьких детях, смеющихся и играющих вокруг меня, я еще не могу назвать себя счастливым? Сколько миллионов людей готовы были бы принять такую долю и видеть в ней Божию к себе благодать. Между тем, каждое из этих, по-видимому отрадных, обстоятельств служит для меня источником новой скорби. Очевидно, что счастье дело относительное; то, что я называл счастьем, что казалось мне высшею степенью человеческого счастья (так думали мы оба и благодарили Бога за это счастье), было только отблеском возможного блаженства, вероятно потому, что земная любовь, единственный источник земного счастья, есть сама лишь отблеск любви небесной.

Будет ли после смерти нечто похожее на те отношения, которые были нам так дороги на земле? Я рад, что мы ничего об этом не знаем: это милосердое распоряжение Божие. Иначе мы бы стали, вероятно, желать и за пределами могилы чего-либо другого кроме присутствия Божества, а этого не должно быть. Все это не относится до общения душ за гробом, в котором я вовсе не сомневаюсь. Надеюсь, что вы не

407

посетуете на меня за эти размышления; ибо знаю, что и вас недавно посетило испытание.

Р. S. Мне недавно попалась в журнале Christian Remembrance критическая статья об Альфердовом издании Нового Завета, в которой я нашел некоторый размышления о доказательствах за и против подлинности четырех евангелий. Мне кажется, приведенные там доказательства в пользу того, что евангелия были написаны апостолами, вообще недостаточны или, лучше сказать, вообще неудачно подобраны; признаки самые явные и неоспоримые упущены из виду. Говорю о тех признаках, которые более доступны художнику и человеку, чем целому комитету ученых. В евангелии от Иоанна, если принять в соображение духовный и мистический характер целого важнейшим фактом является пропуск рассказа об установлении таинства Евхаристии. Пропуск этот явственно указывает, что книга эта не имела притязания явиться отдельным рассказом, но предназначалась служить дополнением к другим, писанным рассказам, уже известным членам христианского общества. Отсутствие притчей и скудость известий о чудесах *) приводят к тому же заключению. Но самое убедительное доказательство заключается в последней главе. Беспристрастный читатель не может усомниться в том, что эта глава есть прибавление к первоначальной редакции, которая оканчивалась последним стихом предыдущей главы. Даже самые скептики об этом не поспорят. Пусть кто-нибудь объяснит: каким образом эта глава могла бы быть прибавлена к редакции уже вполне законченной в какое либо другое время, или кем бы то ни было другим, как не самим Иоанном, или не первыми его учениками, и притом иначе как с целью: или рассеять ложное мнение, распространившееся в обществе верующих, или объяснить неожиданную смерть автора предшествующего рассказа? Возможно ли допустить какое либо иное объяснение? Но ученик Иоаннов, конечно, не прибавил бы последних стихов; а если бы и прибавил их, то даже и такой крайне невероятный случай послужил бы доказательством, что первые 20 глав действительно написаны самим Иоанном, или по

*) Рассказав немного чудес, хотя самых поразительных, апостол очевидно намекает в последнем стихе своего евангелия на множество чудес, рассказанных другими евангелистами. Примеч. авт.

408

крайней мере приписывались ему современниками. Я прибавлю еще (но это будет с моей стороны уклонением от главного вопроса), что последняя глава эта имеет огромное пророческое значение. Во всяком случае, современность отпечатлелась на ней так ясно и очевидно, что мы как будто имеем перед собою самую первую, подлинную рукопись книги. В последней главе от Луки также встречается признак безусловно убедительный для ума доступного чувству художественной или человеческой истины. Я разумею слова: «Не горели ли в нас сердца наши»? Во всем евангелии нет ни одного выражения, в котором говорилось бы об апостолах иначе как в самых неопределенных чертах. И здесь скорее можно было бы ожидать: «не Божественны ли были Его слова», или что-нибудь подобное. Но: «не горели ли в нас сердца наши»? — это слова очевидца. Простой фальсификатор или не изобрел бы такой мастерской черты, или не удовольствовался бы ею одною. В ев. от Марка конец последней главы также носит на себе как бы подпись автора, хотя, быть может, и не столько явную. Евангелист Марк не видел Господа, он не принадлежал к числу личных учеников Его; тем не менее он один подробно описывает признаки, которыми будут отличаться позднейшие ученики Христовы. Эта черта не есть ли замечательный след того, что можно бы назвать некоторою личною заботою, не чуждою ни одному человеку, хотя бы он был даже вдохновенным орудием Слова Божия? Вообще, в моих глазах, вся критическая литература о Писании грешит полным отсутствием простоты в приемах и во взгляде; это конечно происходит частию от исключительно книжного характера наших великих современных критиков Германцев (как бы впрочем я ни дивился их трудам), частью же от риторического направления их предшественников и древнейших критиков — Греков.

(1852 год).

409