4. «Антология предупреждений»: А. Адамович, Л. Леонов

4. «Антология предупреждений»: А. Адамович, Л. Леонов

Ю. Карякин в середине восьмидесятых годов XX века писал о необходимости создания «возможно более полной антологии предупреждений об опасности самоубийства человечества и убийства жизни всей» (Карякин 1986: 25).

Свою повесть о ядерном апокалипсисе А. Адамович назвал «Последняя пастораль» (1987). Рукотворный апокалипсис, лишь предсказанный другими писателями «антологии предупреждений», стал главным предметом изображения в повести А. Адамовича. «Последняя пастораль» пронизана противопоставлениями. Антитеза «заложена» в ее структуру. Перевернутый мир, отторгающий от себя любовь, несовместимый с продолжением жизни и самой жизнью, воплощается в форме антиутопии.

Цепочка эпиграфов – важный смысловой и эстетический компонент структуры произведения. Благодаря им, настойчиво предваряющим все шестнадцать глав повести, ее сюжет воспринимается в определенном культурном контексте, который важен для понимания авторского замысла, его натурфилософской концепции и эволюционной идеи. Наиболее древним из использованных писателем памятников словесного творчества является «Эпос о Гильгамеше», относящийся к 4—3-му тысячелетиям до нашей эры. А. Адамович обращается также к одному из самых ранних образцов древнеиндийской прозы – священному трактату «Сатапатха-Брахмана» (VIII–VI вв. до н. э.), к одной из наиболее чтимых книг индийского народа «Бхагават-гите», которую многие исследователи датируют III веком до н. э. Кроме того, писателя привлекают Ветхий Завет и Новый Завет, а также и другие памятники культуры, вплоть до «плодов» художественной и научной мысли XX века.

Особая роль принадлежит тем эпиграфам, содержание которых антитетично смыслу глав. Все они представлены в первой части произведения (со второй по шестую главы). В частности, эпиграфами А. Адамович четырежды подчеркивает взаимосвязь повести с поэмой Янки Купалы «Она и я». В черновом автографе поэт дает своей поэме подзаголовки: «Песня», «Песня земли и жизни», тем самым как бы подчеркивая ее взаимосвязь с библейской «Песнью песней», проявляющуюся и в самой поэме. Но если поэма «Она и я» – это торжествующая песнь «земли и жизни», то «Последняя пастораль» – реквием «по земле и жизни». Произведения, объединенные общей темой любви извечных Адама и Евы (и в поэме, и в повести главные герои Он и Она), полярно расходятся в главном: в поэме влюбленные вписаны в природный мир, растворены в нем. В повести природа, «пропитанная» смертью, становится опасной для человека, непригодной для жизни.

Из четырнадцати главок поэмы «Она и я» А. Адамович в качестве эпиграфов избирает строфы из трех: «В хате», «Яблони цветут», «На сенокосе». В главе «На сенокосе» Янка Купала воспевает щедрую красоту пробудившейся весенней природы:

Многоцветный улыбается нам луг —

Одуванчики, ромашек лепестки,

Колокольчики – куда ни глянь вокруг,

От цветка к цветку порхают мотыльки.

Речка бурная струится средь камней,

На бегу вода приветливо блестит,

Что-то шепчет средь приветных камышей,

И, как в зеркале, в ней солнышко горит.

Рвем цветки мы с ней, венок себе плетем

(Купала 1973: 701).

В «Последней пасторали» сюжетное действие (вторая глава) начинается также с покоса, но в ней вместо прекрасного лика природы предстает ее уродливая гримаса. Если в поэме Янки Купалы живописуется пробуждение природы, зарождение жизни, любви, сотворчество семьи, начиная со строительства дома, изготовления домашней ткани, ткацкого станка и т. д., то в «Последней пасторали» изображается «перевернутое» существование вне привычных «опор»: «Нам бы вспомнить до конца, откуда и кто мы…» (Адамович 1987: 5); «…Все на этом острове и так и не так, и есть и вроде нет, нечто, но одновременно и некто» (Адамович 1987: 5); «Где зима, где лето, где север, где юг – все по-сумасшедшему перемешалось» (Адамович 1987: 5).

В эпиграфе к третьей главе «Последней пасторали», взятом из главы «Яблони цветут» поэмы Янки Купалы, говорится о том, что Она и Он ощутили себя Адамом и Евой в райском яблоневом саду, где весенний ветер был и бог и сват, древо ветвями венчало их, а пчелка стала «матерью посаженой». Герои поэмы ощущают себя язычниками в саду. У А. Адамовича Она и Он тоже язычники, но их трагедия заключается в том, что они на некоторое время «пережили» гибель Земли, они последние свидетели наступившего конца света. «С природой что-то неладное, непонятное творилось – впрочем, чему удивляться? – в судорогах предсмертных она силилась, спешила еще что-либо напоследок, под занавес породить, произвести, но разлаженный генный механизм выбрасывал из недр своих нелепейшие комбинации, бессмысленные и бредовые, вроде тех трехголовых крыс, насмерть ранящих, загрызающих самих себя» (Адамович 1987: 13).

Своего рода точкой «пересечения» двух «любовных» сюжетов стали «свадьбы» героев. Глава «Яблони цветут» заканчивается строфой:

Этой лаской ты меня согрей,

К моей груди прижмись теснее.

Станем мы богами средь людей,

Небесных всех князей сильнее

(Купала 1973: 700).

В «Последней пасторали» слияние сердец приносит героям не ощущение собственного могущества, а горькое осознание: «ничего этого никогда не будет…» Природным фоном любви героев Янки Купалы является «райский сад», место пребывания и «свадебного путешествия по всем континентам – с закрытыми глазами» героев «Последней пасторали» – мертвый остров. Но они, будучи еще живыми, пытаются поддержать любое проявление жизни рядом, возобновить ее. Не случайно она так радуется дождевому червяку («Даждь-богу»), Реальность последних на Земле мужчины и женщины такова, что Он буднично думает о плутонии и цезии: если дождевик и «светится невидимо, то не больше нас самих». «Мирный атом оборотнем оказался» (Адамович 1987: 7).

«Опрокинутый» мир ощущается во всем, он ни на миг не отпускает, не дает отвлечься. Он вокруг, и он в них: в ней, через водопад стремящейся разглядеть железную дверь, за которой для него тайна, в нем – в понимании того, что происходит вокруг, и в Пришельце, не способном иметь потомство. Картина, казалось бы, начинающей «оживать» природы воспринимается как фантасмагория, как чья-то злая шутка (Создателя, «Великого Драматурга»?). Дождевые червяки, выращиваемые на грядках плантации – «роддоме» для них, которыми питаются Он и Она, – вот что осталось взамен овечьих стад героям последней пасторали. «Для племен пастушеских, – по словам А. Афанасьева, – а такими были все племена в отдаленную эпоху своего доисторического существования, богатство заключалось в стадах и ими измерялось… Скот доставлял человеку и пропитание, и одежду, теми же благодатными дарами наделяет его и мать-сыра земля, производящая и хлеб, и лен, и небо, возбуждающее земные роды яркими лучами солнца и весенними дождями» (Афанасьев 1994: 652). Дождевые черви – единственное богатство современных «пастуха» и «пастушки». Она «даже молитву сложила в честь Даждь-бога, телом которого питаемся» (Адамович 1987: 7).

Новоявленных Адама и Еву («моя Ева») окружает искусственный пейзаж, неестественное пространство, начиная от колодцеобразного углубления на экваториальном острове – места их пребывания, где планеты движутся по кругу, а «постоянно сонное небо» напоминает круглый, усохший куриный глаз – до чаши наверху скалы, появившейся в результате целенаправленного взрыва, из которой вытекает «искусственный» водопад, «скрывающий таинственную дверь» (Адамович 1987: 11).

Эпиграф к пятой главе повести взят из главы «В хате», в которой говорится о том, что все в доме сделано Его руками для Нее: «Сядь в красный угол свой, моя богиня, мы будем думу думать о себе» (Адамович 1987: 13). Дом – «семейный островок» – героев «Последней пасторали» наводит ужас. «Большущие сырые» желтые цветы, им предшествовали крысы. «В сознании, памяти цветы эти соседствуют с крысами, от которых прежде спасу не было. Двух-, трехглавые, короткохвостые, огромные, как бобры…» (Адамович 1987: 4–5). Вместо любовно обихоженного дома у них «семейная пещера». «Оглушенное, разлаженное чрево жизни» подбрасывает им свои «сюрпризы».

Дважды в повести в качестве эпиграфов представлены отрывки из повести Лонга «Дафнис и Хлоя»: к четвертой и шестой главам. В первом эпиграфе речь идет о том, как Хлое впервые «Дафнис показался прекрасным». Наивная пастушка не может понять, что с нею происходит, душа ее томится. Восхищение телом Дафниса во время купания «было началом любви» (Лонг 1964: 31). Этим эпиграфом подчеркивается противоестественность психологического состояния героини в «Последней пасторали». Ее открытием становится «правда» происходящего вокруг. «Я – пустая, да? – снова Она о своем. – Мне зверята все снятся. Беспокойные, бессовестные. Обжоры! Но я, наверное, пустая…» (Адамович 1987: 13).

Отчетливо антитетично двум эпиграфам содержание шестой главы повести. В эпиграфе, взятом из «Дафниса и Хлои», говорится о бессонной ночи влюбленных, не постигших третьего лекарства от любви. В отрывке из поэмы Янки Купалы (глава «На сенокосе») влюбленные, охваченные мгновенным пламенем, «смешались с солнцем, ветром и травой» (Купала 1973: 702). По контрасту с эпиграфами в «Последней пасторали» изуродованная природа отторгает своих детей. И после первой брачной ночи для них не только невозможно слияние с нею, как для героев поэмы «Она и я», или же ее помощь (Дафнису и Хлое помогает Эрот, который «царит… над стихиями, царит над светилами, царит над такими же, как сам он, богами», цветы и деревья – «его созданья») (Лонг 1964: 64–65), но она «наказывает» их желтыми цветами, запах которых напоминает герою «вскрытое массовое захоронение».

Героев «Последней пасторали» окружает распадающийся, пропитанный радиацией мир, где все «не по старой логике», все существует «в перевернутом виде». Если Дафнису и Хлое предстоит, проникнув в тайну природы, познать свою слитность с нею, зависимость от нее и радость жизни, то последним Мужчине и Женщине дано последними сделать попытку вернуть Земле ее прошлое, ее жизнь. «Надо только, чтобы вспомнила, как это бывает, чтобы вспомнила – Она, Земля» (Адамович 1987: 18).

Он и Она похожи на пасторальных героев тем, что хотят жить, радуясь своей слитности с окружающим миром, любить, продолжать свой род. Она согласна «лишь на счастье и блаженство во всем и везде, на нежную ласку и вечную красоту встречающего ее рождение мира» (Адамович 1987: 3). Она для Него «Венера Рождающаяся». Трагизм их существования заключается в том – и в этом противопоставленность их любви всем предшествующим пасторалям, – что вокруг них вместо природы, продолжением которой являлись бы они, – «стерильная планетка», «крематорий» (Адамович 1987: 20) и им уготована роль стать «последними свидетелями собственной трагедии» (Адамович 1987: 60).

Т.М. Вахитова по поводу «современной пасторали» В. Астафьева заметила: «Извечное круговращение жизни, вечно начинающейся заново, когда конец обращается в начало, – таков главный постулат, провозглашаемый и отстаиваемый авторами пасторали» (Вахитова 1984: 129). И в этом повесть А. Адамовича расходится с традицией, так как идея ее заключается в том, что «когда-то радиация… нас на человеческие ноги поставила, она же подобрала футляр под стать прекрасному мозгу, а какие пальцы!.. И все ради чего? Чтобы смогли докопаться, добраться до истока… Чтобы под конец собственным истоком отравились» (Адамович 1987: 55).

В повести как возможный вариант кульминации, следовательно, и иной развязки, предстает в тринадцатой главе сцена словесного поединка между соперниками и их несостоявшаяся дуэль из-за Нее, Марии (имя, данное Ей Третьим). От исхода дуэли зависит будущее человечества, которое одним выстрелом Третьего может быть убито. Но даже это нетрадиционное разрешение традиционного любовного конфликта не для «Последней пасторали». И вся сцена привиделась герою. Истинная сюжетная кульминация и развязка даны после четырнадцатой главы, в которой последние земляне, обреченные на гибель, предпринимают «последний удар», посылая смертоносные ракеты в океан, чтобы истребить все живое не только в воздухе и на суше, но и в воде. По логике абсурда «престижный» «последний удар» должен быть за ними.

В пятнадцатой главе рисуется сцена радиоактивного Апокалипсиса: остров накрывает радиоактивный мрак, их «колодец» становится «дном гибельного смерча». Она, разом превратившаяся в Старуху, никогда не станет матерью, а зародившаяся в ней жизнь (отсюда и «перемена» имени на Марию), погибнет вместе с Нею, как погибнут Он и Третий, бывшие противники, воюющие друг против друга, поэтому и называет Она их «Всекаины».

От «пасторали» же здесь осталось лишь то, что смерть соединила Его и Ее навеки. Последние слова Мужчины, обращенные к ней: «Все вернется, все, все…» (Адамович 1987: 60). Однако эпилог (16-я глава) свидетельствует об обратном: с исчезновением «последних свидетелей собственной трагедии» она перестала быть трагедией и «стала рутинным физическим процессом превращения, энтропического падения энергии в ничтожно малом уголке Вселенной. Свет погас, опустели и сцена и зрительный зал» (Адамович 1987: 60).

В повести А. Адамовича последовательно отвергается тот жанр, который вынесен в заглавие, хотя именно он и позволяет контрастно оттенить трагедию, поскольку несет в себе «напоминание о вечном, сохраняющем значение неизменного идеала» (И. Шайтанов). «Развоплощению» пасторали способствуют система эпиграфов, которые, в одном случае, при сходстве сюжетов, антитетичны содержанию глав, в другом – углубляют философский смысл повести, подчеркивают неотвратимость трагической развязки и предрекают ее («Эпос о Гильгамеше», «Сатапатха-Брахмана», «Бхагават-гита», «Книга Иова», «Евангелие от Матфея», «Уолден, или жизнь в лесу» Генри Торо); трагедийное развитие сюжета, авторская концепция катастрофичности современного бытия, по-своему реализованная в эсхатологическом мотиве; специфический хронотоп «запечатлевший» распад мира.

Жизнь, «сошедшая с круга» (В. Распутин), экологическая реальность, в которой «в перевернутом виде» (А. Адамович) представлены многие понятия, явления, реалии, – вот тот аспект изображения взаимоотношений человека и природы, который определил развитие натурфилософской прозы конца XX века. Характерной особенностью поэтики некоторых произведений является то, что уже название ориентирует читателя на определенную жанровую традицию, которая в процессе развертывания сюжета «опровергается»: «современная сказка», «современная легенда», «современная пастораль». «Современность» оказывалась таковою, что традиционное жанровое содержание переосмысливалось, а форма модифицировалась в свою противоположность: сказка, легенда, пастораль – как свидетельства устойчивого в своей упорядоченности мира, «развоплощаясь», меняли свое значение на противоположное (антисказка, антилегенда, антипастораль).

По словам Вл. Андреева, в настоящее время «благостная экологическая утопия уступила место далекой от оптимизма экологической антиутопии. Отличие последней от хорошо освоенной в литературе XX века социальной антиутопии таково, что здесь авторы экстраполируют в будущее негативные тенденции развития экологической ситуации в мире, а не социально-политические тенденции» (Андреев 1990: 11).

В восьмидесятые годы в русской прозе о человеке и окружающем его мире отчетливо обозначилась тенденция, которую условно можно определить как «апокалипсическое видение», выразившееся в трагическом понимании движения человечества к завершению своей истории.

Этот аспект, выдвинувшийся в ней на первый план, был намечен в романе Л.М. Леонова «Русский лес» (1953). В нем было представлено прогностическое предвидение кризиса во взаимодействии общества и природы во второй половине XX века. Глобальность проблемы обусловила и особый масштаб измерения событий: человек и мироздание. Масштаб, проявившийся в конце века в «планетарности» мышления писателей-натурфи-лософов.

Основу художественной концепции «Русского леса» составила идея преемственности, связанная с «законом жизни». Через восстановление связи поколений восстанавливается главный закон жизни, за который ратует и Вихров, закон естественного развития природы и человечества. Идея преемственности поколений, всего живого, оказалась продуктивной для последующего развития натурфилософской прозы, по-своему преломляясь в ней. В романе «Русский лес» Леонов выявил и обозначил центральный конфликт развития человечества в XX веке – противоборство философии жизни и философии смерти. Эта проблема нашла всестороннее осмысление в романе Л.М. Леонова «Пирамида» (1994).

Т. Роззак в начале семидесятых годов писал о грядущем типе сознания, при котором «одномерно-плоскостное видение мира сменится многомерным, соединятся логика и интуиция, наука и искусство, логическое и образное мышление, что приведет к образованию нового типа культуры» (См.: Григорьева 1987: 289). Опережая свое время, Л. Леонов представил фундаментальный художественно-философский трактат, названный им «романом-наваждением», который является первым опытом, запечатлевшим и воплотившим этот «новый тип сознания». Итоговое творение писателя-мыслителя – своеобразное послание в XXI век – требует осмысления, понимания и изучения. Появление «Пирамиды» на исходе века и тысячелетия более чем знаменательно.

Угроза гибели рода человеческого, ставшая реальностью в XX веке, «породила, по словам Ю. Карякина, категорический императив, требующий сделать “последние” вопросы гуманистического идеала самыми первыми; вопросы философские, “вечные” – социальными, политическими, неотложными; вопросы, казавшиеся абстрактными, – самыми конкретными…» (Карякин 1986: 8). Подобная трансформация проблематики осуществляется в романе Л. Леонова. Размышлять же над этими вопросами он начал задолго до нынешнего осознания «веления» времени, оказавшись и в этом первым. По словам Ю. Оклянского, «замысел “Пирамиды” возник в годы войны, а наброски первого варианта были сделаны еще до “Русского леса”. К началу 60-х годов, по авторскому признанию, “стала буйно расти нынешняя кожура” романа. Долгие десятилетия Леонов тайно продолжал ткать свое громадное полотно…» (Оклянский 1995: 96).

Эсхатологические мотивы в «Пирамиде» организуют повествование, зародившись в творчестве писателя значительно раньше (рассказ «Петушихинский пролом», романы «Соть» и «Русский лес»). Они реализуются в размышлениях Грацианского об устройстве космоса (о «каких-то кольцевидно вдетых друг в дружку сферах бытия…»), о том, что «хотение смерти есть тоска бога о неудаче своего творения». «Смерть есть единственное, в чем человек превосходит бога, который не смог бы упразднить себя, если бы даже пожелал» (Леонов 1984: 639–640). И в фундаментальном труде о самоубийстве, для которого Грацианский длительное время собирает материалы, также воплощаются эти мотивы. В разговоре с Полей в подвале бомбоубежища Грацианский доказывает, что путь человечества – это путь самоистребления; «война родит войну», и паузы между ними будут сокращаться, «пока человечество не образумится… или не превратится в газовую туманность местного значения, когда его разрушительный потенциал подавит окончательно потенциал созидательный».

Известным французским эволюционистом Ж.Б. Ламарком в 1820 году была высказана мысль о назначении человека, которое заключается в том, чтобы «уничтожить свой род, предварительно сделав земной шар непригодным для обитания» (Ламарк 1959: 442). Эта идея художественно материализуется в «Пирамиде», тема которой «размером в небо и емкостью эпилога к Апокалипсису» потребовала от автора «уточнения трагедийной подоплеки и космических циклов большого Бытия, служивших ориентирами нашего исторического местопребывания» (Леонов 1994: I, 11). Такого масштаба событий еще не знала русская литература. Эта тема побудила Леонова в его размышлениях о пути человечества «определиться на циферблате главного времени – откуда и куда МЫ теперь» – и увидеть «логический финал человеческого мифа» (Леонов 1994:1, 20).

Один из героев «Пирамиды», студент Никанор Шамин, пишет «самодельный… Новый Апокалипсис» (Леонов 1994: II, 127–128). И весь роман представляет собой сложное, разветвленное обоснование движения человечества в XX веке к своему Апокалипсису. В связи с чем важно авторское определение жанра: «рома и-пава жде пне». На идейный стержень повествования о нашей эпохе, «предшествующей великому финалу», о «вечере людей», о «предпоследней фазе» человечества последовательно, настойчиво и целеустремленно нанизываются все новые и новые смысловые витки (возможно, поэтому один из фрагментов романа был опубликован под названием «Спираль»), раскрывающие ту же центральную мысль, но голосами, сферами сознания разных героев, вступающими друг с другом в диалог и образующими в совокупности полилог; экскурсами как в «близкую», так и в «далекую» историю, а также в доисторическое прошлое человечества.

Надвигающаяся катастрофа, о которой предупреждает Леонов, побудила его сделать главным предметом изображения и художественного исследования в «Пирамиде» причины, ведущие к ней, причины, порожденные направленностью развития цивилизации в XX веке, свойствами самой человеческой природы и национальными особенностями наших соотечественников. Среди этих причин, по словам автора, и «ген овладения миром» (Леонов 1994:1, 175), «вдохновляемый техническими успехами», и «пафос воинствующего всеотрицанья прошлого с дальнейшим переходом в штурмовое революционное мировоззрение» (Леонов 1994: II, 60), и «поведение русских», которые, по словам Шатаницкого, «перманентно в ущерб себе» стремятся к «переустройству жизни как своей, так и ближнего», и отсюда свойственное им «неугасающее анархистское побуждение хоть мысленно взорвать шар земной» (Леонов 1994: I, 599, 600). И утрата Бога: «Самоубийство Бога через отмену самого себя» (Леонов 1994: I, 217), и отмирание понятия «греха» (Леонов 1994:1, 602), и «утоление маниакальных потребностей сытости» (Леонов 1994: I, 602), и «наркотическая одержимость» всякого рода экспериментами над Природой, вследствие чего «наступит срочная необходимость бежать с отжитой планеты» (Леонов 1994:1, 602).

Среди героев романа есть те, кому известен эпилог человечества, к ним относится прежде всего Шатаницкий (именно ему принадлежат слова об «отжитой планете») и те, кто «прозревает» это будущее в настоящем. Так, Никанор Шамин рассуждает: «Вдруг под воздействием опустошительных изобретений и не менее самоубийственного развенчания самых священных табу обнажилась крайняя эфемерность жизни, уже неспособной сохранять себя. Так что планете оставалось только сменить устарелую, усталую кожу, всю свою биопленку в целом, как не раз уже поступала в своем геологическом разбеге» (Леонов 1994: II, 303). Эти причины ведут к катастрофе, за пределы которой удается заглянуть Шатаницкому, предсказывающему «короткое замыканье полюсов», после которого последует «тотальная линька человечества». «Бессильная удержать солнце в зените, сама природа может продлить сроки наиболее удачных созданий не иначе как упрощеньем их на несколько порядков с переплавом всей наследственной памяти предков в насекомый инстинкт» (Леонов 1994:1, 605–606).

В романе это предсказание находит подтверждение в изображении пятой, «заключительной» прогулки Дуни из настоящего в «запредельную даль времени». В будущем перед ее взором предстает карликовое человечество, живущее в подземных убежищах и отдаленное от нее «вечностью поколений». «Скоростной спуск людей с заоблачных вершин сопровождался отбраковкой неустойчивых образцов, так что назад в долину воротилась вполне устойчивая, крайне не похожая на себя во младенчестве человеческая поросль» (Леонов 1994: II, 355). Мать-природа в отношении них ограничилась «видовой девальвацией», «как не раз поступала и раньше с конструктивно не оправдавшими себя созданьями» (Леонов 1994: II, 355–356). В 1893 году в Санкт-Петербурге была издана книга Камилла Фламмариона «Конец мира», в которой рисовалось гипотетическое будущее: «Закон прогресса уступил место закону упадка, вещество снова вступало в свои права, и человек возвращался к звериному состоянию» (Фламмарион 1893: 133). Однако «после конца земного мира», по словам автора, жизнь вновь должна возродиться, но это уже будет нечто «сверхчеловеческое», «неиссякаемое».

Избранный Леоновым масштаб рассмотрения событий, в контексте не поддающихся временному измерению процессов, происходящих во Вселенной, позволил воспроизвести гипотетическое запредельное будущее. В других натурфилософских произведениях конца XX века изображается «обесчеловеченное» пространство Земли, в зеркальной глади водной поверхности которой отражаются звезды (А. Ким), «отравленная» радиацией Земля и последние мгновения жизни на ней (А. Адамович).

В романе «Пирамида» речь идет о «самоубийственной эйфории» (Леонов 1994: I, 381), о нежелании жить, рано или поздно настигающем человека. «Творец стольких чудесных диковинок», человек найдет и «благородный предлог, и достаточно радикальные средства для самоудаления из мира», – иронически замечает Филуметьев (Леонов 1994: II, 215). Как и в «Отце-Лесе» Кима, в романе-наваждении говорится о «тенденции к самоистреблению» (Леонов 1994: II, 300). В романе «Тавро Кассандры» (1994) Ч. Айтматов также воплощает идею «рокового желания не жить», которым уже в утробе матери поражены не-родившиеся младенцы, в связи с чем символично и название этого романа. Самоубийственное начало, заложенное в самой природе человека как изначальный источник катастрофичности бытия, в художественной литературе конца XX века становится концептуальной основой в создаваемой ею картине мира. В «романах-предупреждениях» речь идет о противоречивости человеческой природы.

Объяснение этой противоречивости Л. Леонов ищет в апокрифе Еноха, «который объясняет, – как отмечает писатель в предисловии к роману, – ущербность человеческой природы слиянием обоюдонесовместимых сущностей – духа и глины» (Леонов 1994:1, 6). По свидетельству Еноха (прадеда Ноя), ангелы – «крылатые озорники» – «спустились по горе где-то в нынешнем Ливане и учинили скороспелые браки с девицами земного происхождения». Однако народившееся потомство принесло не только благо (обучение ремеслам, искусствам), но и зло. За что было казнено («за развращение земли, тоже наказанной общеизвестным мировым потопом») (Леонов 1994:1, 553).

Задавшись целью предостеречь против близящегося финала род людской, автор обращается к начальной «точке» его возникновения, опираясь и на апокриф Еноха, но приписывая толкование его героям с сомнительной «репутацией»: ангелу в прошлом, возглавившему «бесовскую шатию», Шатаницкому, кинорежиссеру Сорокину. «В обширном полусвидетельском монологе Шатаницкого проступает логика божественной размолвки, давшей толчок мирозданью. Вне зависимости, произошла ли она из-за противодействия ангелов ближайшего окружения действительно странному намерению Творца навязать себе на шею род людской, или же появление последнего рассматривать как наглядное возмездие отверженному ангельскому клану, в обоих случаях движущим фактором является его ревнивая любовь к Отцу И не в том ли заключается их коварная деятельность, чтобы мнимым покровительством своим соперникам, потачкой их похоти, лестью их уму низвести в предельное ничтожество, чтобы тот увидел возлюбленных своих в омерзительной ярости самоистребления, с апофеозом гниющей пирамиды в конце, и ужаснулся бы – ради кого отвергал одних и кому предпочел других» (курсив автора) (Леонов 1994: 1, 629).

Деятельность дьявола направлена на то, чтобы продемонстрировать Творцу его ошибку (созданным из огня Он предпочел тех, кто из глины). Соучастником этой деятельности выступает в романе и Шатаницкий. По словам Сорокина, мир «мчится в свой непроглядный, почти по Еноху – без признаков и счастья, и жизни, такой плотный мрак, что можно резать ножом» (Леонов 1994: I, 554). Сорокину же принадлежит высказывание о близком, «пусть временном отступленьи человечества, может быть, не на одну биологическую ступень» (Леонов 1994: I, 554). Разные герои романа настаивают на апокалипсической версии завершения человеческой истории.

Над вопросом «для чего затеялась игра в человека?» размышляет и бывший священник закрытой кладбищенской церкви Матвей Лоскутов, создавая «собственное «еретическое» учение о природе человека, сотворении мира, об изначальных «ошибках» Создателя, об извечном противоборстве добра и зла, Бога и Дьявола» (Оклянский 1995: 97). Глубина осмысления онтологических вопросов Л. Леоновым в полной мере выявляется в контексте натурфилософской прозы 1980-х годов, в частности и «романов-предупреждений».

Проблема двойственности человеческой природы – центральная в творчестве А. Кима. Так, в романе «Белка» ставится вопрос о том, не является ли человек ошибочным творением природы, существом изначально двойственным, противоречивым. Концепция человека в романе «Отец-Лес» претерпевает изменения по сравнению с «Белкой». По словам автора, «в своем мире человеки гораздо ближе к сатане, чем к Богу», и этим объясняется страсть к самоуничтожению, запечатленная в романе-притче.

Ч. Айтматов в романе «Плаха» также размышляет о «смысле существования человека», об «изначальном опыте добра и зла», он стремится понять человека, «единственного обладателя разума» на земле, «противоречивое существо», гения и мученика (Айтматов 1987: 25).

Проза последней трети XX века представила опыт философского осмысления места человека во Вселенной на исходе второго тысячелетия, когда первоочередными стали вопросы об угрозе глобальной катастрофы, об устройстве мироздания, которое, возможно, таит в себе самоубийственное начало. Объективной предпосылкой подобного осмысления настоящего стал разлад внутри системы – единого Универсума, спровоцированный человеком в его противоборстве природе. Именно поэтому натурфилософская проза конца XX века вышла на новый уровень осмысления взаимосвязей человека и природы, который в критике был назван «космическим», «планетарным». Этот аспект важен для авторов «романов-предупреждений», А. Ким в романе «Отец-Лес» раскрывает «земной мир как мир космический, не замкнутый в самом себе» (Ким, Шкловский 1990: 55). Обращение к коренным проблемам бытия человечества на исходе XX века в концепция Природы как целого, в основе которого лежат «гармонические закономерности Космоса» тесно взаимосвязаны в романе.

Хотя повествователь подчеркнуто сомневается в «простодушных откровениях» ангела Дымкова, но в контексте идейной концепции романа они представляют особый интерес, так как содержат в себе утверждение о вечности Вселенной и об отсутствии Творца ее. «И тогда вся ушедшая в разгон громадина, взорвавшаяся на критическом нуле, совершит молниеносный перекувырок в обратный знак, чтобы, постепенно замедляясь и возвращаясь в прежний статус, мчаться по орбите в новом качестве своего зеркального отраженья» (Леонов 1994:1, 162). Теория Дымкова «в корне отрицала божественность миротворенья», сводя его в «разряд проходного эпизода, энергетического щелчка» (Леонов 1994: I, 174), доказывая «вещную прочность машины», «никогда не умирающей Вселенной» (Леонов 1994:1, 169).

Л.М. Леонов в «Пирамиде», учитывая научные концепции XX века, предлагает свою, циклическую, концепцию модели мироздания. Своеобразие романной космологической версии проявляется в том, что эсхатологический прогноз автора требовал определить «математические координаты» нынешнего пребывания человечества в мироздании, чем и вызвана проекция «адреса» местопребывания на модель Вселенной с ее «скорее силовой, нежели материальной, пористой структурой, вроде мыльной пены, и еще никому не известной формой сущности» (Леонов 1994:1, 161). В «Пирамиде» речь идет об Апокалипсисе от Никанора, однако и сам роман может быть назван «Апокалипсисом от Л. Леонова», так как в нем запечатлена «эпоха наша, предшествующая великому финалу» (Леонов 1994:1, 97).

Трагическая реальность XX века, исторический путь России в этом столетии предоставили в распоряжение Леонова обширнейший материал для осмысления и выявления направленности движения человечества и развития цивилизации. Эсхатологический прогноз автора обусловлен стремлением предупредить о «надвигающейся катастрофе», предостеречь от повторения тех ошибок, широкий спектр которых «развернут» в романе, и в то же время верой в возможность продлить пребывание человечества на Земле. Дымков, заглядывая в странички будущего людей, выражает эту веру: «Страшные странички, которые еще они смогут переписать, если успеют» (Леонов 1994:1, 626). Спасение автору «Пирамиды» видится в возвращении Бога в жизнь человеческую (через сердце детское – «наиболее достойное Бога», «обжитое его жилище») (Леонов 1994:1, 358), в способности подняться «из глубины падения» «на вершину спасительного покаяния» (Леонов 1994: II, 35), в возрождении «отживших святынь», добродетелей, первая среди которых – любовь: «И сегодня любовь не просто дар в расцвете жизни, но и единственный через пламя смутного времени перекинутый мостик в далекое послезавтра» (Леонов 1994:1, 666).

Современная «антология предупреждений» едина в поиске спасительных путей для человечества, в отчетливом осознании катастрофичности бытия на исходе XX века, в стремлении предостеречь против грядущего катаклизма, аннигиляции и «отката назад». Большинство писателей, в отличие от Л. Леонова, обращаются к отдельным сторонам трагической современности, несущим в себе разрушительное начало. «Пирамида» Л. Леонова оказывается созвучной всем произведениям «антологии предупреждений» и в то же время намного опережает ее по масштабу осмысления и изображения истории и бытия человечества в завершившемся столетии, став по сути произведением XXI века. Роман Л. Леонова благодаря избранному им масштабу осмысления и изображения человеческого бытия в XX веке представляет собой «итоговую» синкретическую книгу – «в патмосском жанре репортаж об ожидающих нас бедах, если своевременно не принять мер самозащиты» (Леонов 1994: I, 175), – как охарактеризовал ее один из героев романа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.