Леонов
Леонов
Леонов, как и Замятин, лежит в кругу влияний Достоевского и Гоголя. У Достоевского он воспринял, главным образом, произведения первого периода. Он взял у него не тех героев, которые живут в кругу крупных философских проблем, как князь Мышкин, а мелких людей: Девушкина, Голядкина, старика Покорского. Но, тогда как у Достоевского стиль близкий к сентиментальным истокам, у Леонова — произведения XX века. Та же проблема мелкого человека у него дана иначе: не сентиментально, а социологически и отчасти психологически. Гоголь влиял не «Миргородом» и даже не «Мертвыми душами», а «Петербургскими повестями». Что касается влияния Белого, то оно ничтожно; Леонов не на линии Белого{344}.
«Записки Ковякина»
Язык и стиль этого произведения определяются личностью Ковякина{345}. У ряда писателей стиль, отражающий жизнь героев, занимает второстепенное место, потому что у автора есть, что противопоставить своим героям. У Леонова язык и стиль соответствуют миру, который он изображает. Сумбур героев дан в сумбуре изображения, недоговоренность навязчива в стиле, как в их душе. Фабула у молодых писателей — это или слабое место, или точка, из которой будет создано нечто новое. У Пильняка неумение справиться с фабулой выразилось просто в плохой фабуле. У Гоголя не было способности выдумать фабулу, но, когда фабулу ему давали, он подходил к ней художественно. У Пильняка же сама структура произведения определилась так, что фабула выглядит механически пристегнутой. Алексей Толстой в этом отношении также пошел по линии наименьшего сопротивления: у него рядом с художественным воспроизведением материала возникает и побочный интерес, который объединяется с основной темой механически. У Замятина бесфабульное произведение дано осознанно. То же у Леонова. В «Записках Ковякина» картина построена так, что определяет ее не фабула, а другой стержень, которому помогает прием записок. В другом произведении Леонова есть попытка создать фабулу, так что обоснования ненужности фабулы мы у него не найдем. Это характерно для всех современных писателей. Одни говорят, что для создания большого жанра нужна бульварная, авантюрная фабула, другие, наоборот, выдвигают бесфабульные произведения. Нужно сказать, что с фабулой уже у Достоевского неблагополучно: в его произведениях она торчит ничем не оправданная. То же у Лескова: он вводит авантюрную фабулу, которая внутренне не связана с произведением. Так что кризис фабулы начался давно. Но, конечно, это не относится к Льву Толстому. Если нет фабулы в «Смерти Ивана Ильича», то потому, что здесь особый тип исповедания, где не нужна фабула. Само художественное задание привело к возрождению исповедальной формы средневековья. Исповедальная форма, принявшая даже более глубокое выражение, имеется и у Достоевского.
Что касается постановки героя, то у Леонова герой настолько вкраплен в фон, что не отличается от него; герой дан в вещном окружении.
Социального пафоса в изображении провинции в «Записках» нет, и лишь в конце он пристегнут. Здесь дан особый вид жизни, реальности, а не определенного класса. Это роднит Леонова с Лесковым и с Гоголем. У Гоголя реальность этой жизни разоблачена, у Лескова эта жизнь — истинная реальность, у Леонова — тоже бесспорная реальность, но она оставляет желать лучшего. Поэтому у Леонова нет сатиры, как у Гоголя, нет и героизации, как иногда у Лескова, а — простое, любовное изображение провинциального мира.
Построены «Записки» на отдельных эпизодах, которые Ковякину кажутся убедительными. Отсутствие критерия важного и неважного, подробное описание второстепенных деталей характерно для Гоголя и сентименталистов. У Стерна это дает юмористический эффект, у Гоголя претендует на метафизическое, религиозное углубление, на раскрытие основ бытия: у него из мелочей вырастает черт. Этого нет у Леонова, как вообще у современных писателей, но он стремится показать особую реальность жизни, в которой все неразрывно и которая не хуже другой. Отсутствие различия между важным и неважным характерно для летописи. Леонов и стремится воспроизвести летопись, но в современном духе, и показать, что нет разрыва между важным и неважным. Вешали колокол, а он упал и человека убил, но это описано спокойно, эта деталь лишь мелькает и потерялась среди других деталей.
Характерна в «Записках» тема Иванушки-дурачка, русской правды, вражды к милитаризму. Доброта и простота Ковякина и всех этих людей противопоставляется казарме и всей трагедии, которая с ней связана. Витиеватый, нарочитый стиль его сумасшедшего послания к губернатору напоминает Мармеладова и Снегирева с их выкриками и пророчествами. Мелкий человек, ставший носителем правды, традиционен в изображении Иванушки-дурачка, хотя, конечно, сосудом правды может стать человек не до конца мелкий. Но у Леонова это не так хорошо, как у Достоевского, потому что навязчиво ассоциируется с современными штампами и шаблонами. Там апокалипсические выкрики очень обоснованы и глубоко связаны с образами персонажей, здесь же они несколько пристегнуты.
Что касается языка, то в «Записках Ковякина» язык русской провинции. И в этом отношении у Леонова очень много такта; он сохранил все особенности провинциального говора, но сделал это без нарочитости, осторожно и выдержанно. У Леонова единый, чистый русский язык, чем современные литераторы обычно похвастаться не могут{346}.
«Барсуки»
Герои «Барсуков» — крестьяне. Крестьянские темы впервые ввели в литературу сентименталисты. У Карамзина — первого представителя этой школы в России — крестьянская тема ограничена; преобладает влияние ложноклассических пасторалей. У писателя второй эпохи сентиментализма Григоровича дан другой нюанс в этой теме — социальный. Следующий этап крестьянской темы представлен в творчестве Льва Толстого. Сначала Толстой в «Рубке леса» и «Казаках» вводит философский момент; затем в «Севастопольских рассказах» он осложняет эту тему социальным мотивом; в дальнейшем он выходит из стереотипных проблем и ставит религиозно-этические проблемы. Сентиментализм знал только сентиментально-социальную русскую жизнь, бедную, но честную, и жизнь в природе. У Толстого новое отношение к крестьянской теме: совершенно реалистическое, даже натуралистическое. В Западной Европе реализм появлялся, когда назревали городские темы, а если и давалась деревня, то односторонне, в городских тонах. Толстой впервые вынес деревню на передний план. После Толстого эта традиция прервалась. У символистов интерес к крестьянским темам связался с мифологизмом; деревня, хата, изба приобретают мифический характер.
В эту же эпоху творит Бунин. Он жив, здоров и продолжает писать, но дело не в хронологии: он продолжает традиции Чехова, Тургенева. В своей лирике он близок Майкову, Фету, и потому она представляется нам, по сравнению с требованиями эпохи, несколько пресной. Что касается подхода к деревне, то мы находим у Бунина вполне реалистическое изображение, но преобладает в нем отрицательный момент. Деревня — это то, где что-то определяется, но не определилось. Когда-то в деревне было благообразие, но теперь все стало безобразным. Раньше и еда, и сон были благообразными: и еда — обряд, и сон — обряд. Благообразию старины противопоставляются безобразие и грубость, которые выступают у Бунина на первый план. Перестав быть благообразной, деревня стала безобразной. Но в безобразии рождаются новые формы жизни. И как рождающееся и становящееся оно опасно, страшно: как нечто неопределившееся безобразие может стать всем, может стать ничем, может стать всем, чем угодно.
Тот же подход к деревне мы находим у Леонова. В основе «Барсуков» лежит социальный момент: становление деревни, борьба нового со старым. Старое дано в виде грубых, стихийных сил; новое — как нечто неопределенное, которое, входя в старое, образует хаос{347}.
В возрождении в литературе темы деревни Леонов не одинок. В этом большую роль играет официальный заказ в связи с проблемой смычки города с деревней. Но понимание деревни довольно убого. Существует клише, по которому деревня разделяется на кулаков, середняков и бедняков; между ними предполагаются определенные отношения. Кулаков и бедняков советские писатели взяли у народников, но эту проблему упростили и подвели марксистскую основу. Но для середняков клише нет: они сбиваются или на кулаков, или на бедняков. Для этой полагающейся по программе центральной фигуры нет красок. Середняки — колеблющаяся часть, но таящая все элементы для будущего деревни — лишь заданы. Также задана борьба двух поколений: комсомолки, желающей сыграть свадьбу по-новому, или, еще грубее и примитивнее, столкновение с родителями дочери-комсомолки, желающей убрать иконы. Вся эта борьба нового со старым, вошедшая в литературу, выдумана и выдумана довольно плохо. Если в деревне и происходит борьба, то она ведется вокруг других центров. В литературе же борьба построена по определенным казусам, навеянным программой, и напоминает наиболее грубое и упрощенное народническое клише. Иногда проявляется стремление к более глубокому подходу к деревне, но клише не дает возможности ему развиться. Вся современная народническая литература слаба, и поставленные ею задачи не находят разрешения{348}.
По форме «Барсуки» — произведение фабульное. Но и здесь фабула является попыткой оформить новые темы старыми приемами. Композиционное единство в фабуле не выражено, и поэтому произведение распадается.