1.3. Об анализируемых единицах языка и речи

1.3. Об анализируемых единицах языка и речи

Современная лингвистика должна решить вопрос о единицах языка, на которые нацелен анализ. Традиционно основной, центральной единицей языка объявляется слово. Однако различение слова как единицы языка и единицы речи часто лишь декларируется. Об этом свидетельствуют такие упрощенные толкования соотношения языка и речи как «Речь – это язык в действии». Понимание речи как языка в динамике по сути дела снимает данную дихотомию и языкослово уравнивается с речесловом (А = А), с чем никак нельзя согласиться. Речь лишается креативности и превращается в поле, где актуализируется значение языковой единицы, т. е. то «семантическое содержание», которое изначально имеется в данной единице. Образно говоря, зерно отождествляется с выросшим из него растением.

На самом деле соотношение слова в языке и слова в речи должно рассматриваться в перспективе процедуры присвоения, ср. А = А + b, где b – дополнительный речеконтекстуальный, ситуативно обусловленный, коммуникативный смысл, наслаивающийся на слово и регламентирующий его значение. Это не что иное, как реализация принципа комплементивности. Для большей наглядности продемонстрируем данную процедуру следующим образом:

A ? a, b = A ? a, c/… +d,

где A ? a, b – единица языковой системы, или единица языка (А), включающая в свое значение набор потенциальных признаков (a, b);

A ? a, c/… – единица языка, реализованная в речи, или единица речи (А), с актуализированным набором признаков (a, c/…), из которых только один признак (а) тождественен потенциально содержащемуся в единице признаку (а), т. е. повторяет его; другие же явные и имплицитные признаки (c/…) не соответствуют признакам потенциального значения данной единицы (a, b), т. е. не согласуются с ними;

+d – комплементивный признак, семантизирующий слово дополнительно со стороны контекста.

Данные рассуждения доказывают, что переход языковой единицы в речевую сопровождается не только и не столько повторением «старых», сколько наращиванием «новых» семантических признаков. Например: ДОМ – «жилое здание», ср.: (1) Дом, в котором мы живем, построен в 1985 году. (2) На шум сбежался весь дом. (3) Встречаемся в доме творчества. В первом предложении у слова дом действительно актуализировано в первую очередь значение «жилое здание», но одновременно и дополнительное значение – «дом как объект строительства в перспективе прошедшего времени». Во втором предложении речь идет вовсе не о доме, а о его «жителях». В третьем предложении мы имеем дело не с жилым домом, а с «учреждением».

Небезынтересно заметить, что мы рассуждали, основываясь на определенном методологическом постулате. Из чего мы исходили? Мы «молча» исходили из положения о том, что у слова имеется одно главное, или собственное, значение на уровне языка, а в речи мы имеем дело с различными преобразованиями этого слова. В истории лингвистики известны попытки найти в слове «основное, начальное», «общее, инвариантное» значение. Попытки не увенчались успехом. В итоге лингвисты подошли к факту множества словесных значений почти с социальными мерками и определениями – у слова есть главное значение, которое фиксируется в словарной статье в первой позиции; далее идут второстепенные значения, а на задворках словарной статьи приводятся почти «деклассированные», так называемые «переносные значения», которые плохо вписываются в дружную семью значений слова, потому что не обнаруживают прямого родства со своими старшими братьями. И на этом фоне уже совершенно стыдливо смотрятся терминологические противопоставления «собственные значения» – «несобственные значения» слова. Оставим пока открытой затронутую проблему, заметив только, что целесообразнее было бы рассматривать так называемые второстепенные и переносные (= метафорические) значения слова как порождение речи, а так называемое главное, самое распространенное значение слова как явление языка, так как оно действительно ассоциируется в нашем языковом сознании в первую очередь и без опоры на явный контекст.

Как бы то ни было, в отличие от буквенного символа в математике и логике, слово естественного языка не пустое, оно не нуждается в том, чтобы ему задавали значение. И хотя лингвисты еще не определились, какое именно, но некое значение уже закреплено за словом (за его акустемной оболочкой). Это результат объективации мыслительных понятий в ретроспективном плане, ср.:

Языкослово = F (a, b, c),

где F – форма слова;

(a, b, c) – набор семантических признаков, конституирующих его номинативное содержание, или признаков, взаимообъединяющихся в его семантическую структуру.

Присвоение слову дополнительных признаков осуществляется не на уровне языка, потому что языкослово не может рассматриваться в качестве переменной. Здесь оно чаще предстает как константа, потенция. Присвоение слову коммуникативных признаков (+d) осуществляется на уровне речи с учетом его системных возможностей. Однако речеслово не только дополняется каким-то коммуникативным смыслом. Оно сужает свое семантическое содержание. У речеслова редуцируется, нейтрализуется ряд потенциальных признаков. Благодаря контексту на передний план выдвигаются отдельные признаки, получившие приоритет в процессе вхождения слова в семантическую макроструктуру словосочетания и/или предложения-высказывания, ср.:

Речеслово = F (a, -b, -c) + d,

где a – приоритетный семантический признак;

-b, -c – редуцированные семантические признаки;

d – приписываемый частный коммуникативный смысл.

Если слово на уровне речи можно сравнить с какой-то частью мелодии, то на уровне языка слово сопоставимо со звуковой какофонией (звуки оркестра перед началом концерта). Это «сумбурное» многозвучие создают многочисленные ассоциативные связи слова с другими словами из различных парадигматических рядов. Слово в системе языка не является частью речи. Оно лишь часть вокабуляра, т. е. часть того общежития, в котором у каждого слова есть свое определенное место. Лингвисты пытаются выявить системную организацию слов. Понятие «часть речи» применимо по сути лишь к оречевленным словам, а не к словам в системе языка.

В связи с проблемой единиц языка часто возникает вопрос, правомерно ли считать отдельное слово языковой единицей и не является ли оно продуктом аналитического научного мышления. Почему мы, выражаясь словами С. Эмпирика, результат от взаимодействия двух или нескольких единиц приписываем одной единице? Речь идет не о суммарном значении комплексной языковой единицы, например, значении словосочетания, предложения. Речь идет о том, что все семантические заслуги от сочетания двух или нескольких слов мы автоматически приписываем обычно базовому, «начальствующему» слову. Почему это базовое слово мы считаем ведущим? В конце концов, оно всего лишь определяемое слово. Только что проведенный анализ примеров подсказывает нам, что отдельное слово и словосочетание могут обозначать одно и то же, лишь с различной степенью выраженности тех или иных свойств и качеств обозначаемого предмета. Возникает вопрос, не является ли слово семантическим конденсатом словосочетания. Да это так и есть, в противном случае отдельное слово не предвосхищало бы появление в линейном ряду своих будущих речевых спутников, ср. Собака лает, где семантический признак «собака» присутствует дважды – в субъектном существительном и в глаголе, поэтому оба слова, взятые в отдельности, «указывают» друг на друга. Это явление называют в лингвистике «семантической конгруентностью», или «семантической валентностью».

По-видимому, решение проблемы, связанной с основным или второстепенным статусом единиц языка, зависит также от наших взглядов на частеречную разнознаковость языка. Говорить о языковом знаке вообще неправомерно. Различные части речи, выделяемые по латино-греческому грамматическому эталону, имеют различную функциональную нагрузку. Ее внимательный анализ может подвести нас к выводу, что в принципе мы имеем дело в основном с двумя языковыми знаками – именами существительными (ср. предметное имя) и глаголами (ср. «глаголить» = говорить). Все остальные части речи являются или их аналогами и заместителями (ср. местоимение – вместо имени), или их определителями (ср. прилагательное – то, что прилагается к существительному; наречие – «наглаголие», т. е. то, что добавляется к глаголу). Они не имеют семиотической самодостаточности и представляют собой знаки второго плана, а именно знаки знаков.

Появление на языковом поверхностном уровне таких «частей речи» как прилагательное и наречие – это, с одной стороны, дань традиции, с другой, – результат процессов исторически обусловленного семантического расщепления соответственно существительных и глаголов. Это формантизация субстантивных и вербиальных семантических признаков вследствие их рекуррентного акцентирования в речи. Смыслонесущие части словосочетания постепенно оформляются как самостоятельные слова. Попросту говоря, они меняют свою категориальную принадлежность, т. е. конверсируются, например, прилагательные субстантивируются (переходят в существительные), ср. ученый человек – ученыш; приемная начальника – приемная.

Иногда компоненты с опустошенным семантическим содержанием переходят в ассоциативный фон, определяемые слова как бы впитывают в себя семантические признаки определяющих слов, создавая ситуацию семантического излишества. Вследствие этого определяющие слова становятся тавтологичными и элиминируются, ср. носильщик багажа – носильщик; белый снег – снег.

Слова менее тавтологичные в семантическом плане продолжают появляться в виде прилагаемых определений базовых имен, ср. железнодорожный носильщик; знаменитый ученый; пушистый снег.

Стоящие особняком временные наречия типа вчера, сегодня, завтра целесообразно рассматривать как результат усечения событийных конструкций, типа произойти, случиться + вчера/сегодня/завтра. Не зря данные наречия не согласуются с глаголами-предикатами и раскалывают пропозициональную структуру предложения, ср.: Он приехал вчера = 1) он приехал, 2) это произошло вчера.

Решение знаковой проблемы, как показали предварительные рассуждения, не должно сводиться к бесплодной дискуссии, что считать основным языковым знаком – слово, словосочетание или предложение.

В связи с проблемой знаковости языковых единиц целесообразно было бы обратить внимание на проблему креативности языковых и в большей степени речевых знаков. Креативность вербальных знаков напрямую связана с понятием значения в лингвистике. Не вдаваясь в историю вопроса и приняв за исходную точку несколько модифицированное мнение Ю.Д. Апресяна, что значение слова есть прообраз «наивного понятия» [3], можно выдвинуть следующее предположение:

– Всеми отмечаемая и признаваемая неопределенность и расплывчатость языкового значения как наивного понятия, привязанного к языковой форме и обеспечивающего понимание в акте коммуникации, создает условия для формирования креативности слова как языкового знака. Неопределенность языкового значения делает слово открытым для семантических преобразований в условиях речевого контекста. Словесное значение и его контенсиональное наполнение не препятствуют процессам доструктурирования, переструктурирования, семантического опустошения и дополнительной контенсионализации (наполнения компонентов новым содержанием) в процессе перехода языкослова в речеслово. Именно за счет открытости семантического потенциала языкослова речеслово приобретает творческую насыщенность и принимает участие в формировании новой самодостаточной речемыслительной единицы, которую мы назвали когитемой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.