Буфет, или Анатомия любви

Буфет, или Анатомия любви

Когда на первом суде (а было их пять по этому делу) директор Оренбургского музыкального училища Ю. А. Андреев, характеризуя отношения А. В. Снегова и О. П. Лебедевой, опрометчиво, а быть может, иронично упомянул имена Ромео и Джульетты, то адвокат не замедлил задать вопрос: «Что же в том нехорошего — быть похожими на шекспировских героев?» И директор в полном соответствии с истиной объяснил, что Ромео и Джульетта педагогами не были.

Андрей Снегов и Ольга Лебедева — педагоги, хотя и выглядят настолько юно, что больше похожи на студентов.

Увидев их в первый раз, я и подумал — студенты.

Они сидели передо мной — голова к голове, обе головы опущены, она с остро пылающими, как у первокурсницы, щеками, он осунувшийся, с воспаленными веками, как от бессонных ночей перед экзаменами, сидели и долго не могли начать рассказывать. И пока они молчали, я стал читать документы (по печальному поводу в редакцию редко идут без документов, потому что обращаются сюда после ряда печальных исходов, отразившихся в официальных бумагах, и, чтобы дать успокоиться посетителям, иногда стоит сосредоточиться не на них — на бумаге).

Бумага, которую я читал, была заполнена высказываниями (как выяснилось потом, высказываниями на суде, то есть, строго говоря, показаниями) о возмутительном, точнее — возмущающем поведении двух человек.

«Жукова С. А. (педагог, руководитель местного комитета): В буфете он говорил: „Ну, Оля, что мы будем кушать?“ Это слышали студенты.

Карасева А. А. (педагог): …на вечере на танцах Лебедева висела на шее у Снегова, и они целовались на виду у учащихся…»

Мои посетители — Он и Она — видимо, неотрывно, с волнением, наблюдали за мной, повторяя про себя уже заученные ими наизусть строки, потому что едва я дочитал «на виду у учащихся», как он синхронно уточнил.

— Позднее Карасева говорила на суде, что мы чуть ли не целовались. Разница существенная?..

Я согласился и читал дальше:

«Кузьмина А. М. (педагог): На вечере Восьмого марта они были переполнены друг другом, но они не целовались…»

— …не целовались, — с той же удивительной синхронностью уточнил он. Она молчала, теперь уже не с опущенной, с поднятой головой, с почти добела раскаленными щеками, молчала, точно плыла высоко над этими строками.

«…Я видела влюбленные глаза Снегова. Я была оскорбленная…» — читал я дальше высказывание педагога Л. М. Кузьминой.

Я ждал, что и сейчас он что-то уточнит. Но нет… Он молчал. Я помедлил перед тем, как перевернуть лист, чувствуя неловкость, какое-то, за десятилетия журналистской работы не преодоленное, подобие стыда, возникающее каждый раз, когда «по долгу службы» надо по-деловому, с разбегу, войти в чью-то вдруг обнажившуюся жизнь, полную боли и смуты и разных странных разностей, которые естественны лишь для двух людей в мире.

«Андреев Ю. А. (директор училища): Они встречались постоянно, демонстрируя свои отношения.

Тарханова Р. (студентка): Я слышала, как Снегов сказал Лебедевой: „Олечка, что мы будем кушать?“

Ерохина О. П. (педагог): …он поглаживал ее по спине во время танца.

Она же: Я слышала, как в буфете Снегов говорил: „Олечка, что мы будем кушать?“

Она же: Я хочу сказать, что Снегов — антиличность, это не человек».

За выписками из показании шло решение районного суда, отклоняющее иски А. В. Снегова и О. П. Лебедевой к администрации Оренбургского музыкального училища о восстановлении на работе, потом определение областного суда, оставляющее в силе решение районного, потом жалобы и ответы на них… «Вы дали основание полагать о наличии между вами близких отношений…», «Отклоняется…», «…Отклоняется…»

Я посмотрел на них — они и сейчас, сидя передо мной — опять с опущенными головами, «давали основания понять о наличии между ними…» — с той неотразимой бессознательностью, которая убеждает полнее сознательных действий: тем, например, как она не нарочно коснулась его, подняв руку, чтобы поправить волосы, и как он при этом нечаянно улыбнулся.

— Как видите, — поспешил он оправдать улыбку иронической репликой, — мы к вам с банальным делом об увольнении.

— За демонстрацию чувств, — отчужденно, мертво добавила она.

— По статье двести пятьдесят четвертой, — стер он улыбку сухой ссылкой на закон.

В данной статье речь идет об аморальном поведении педагогов, несовместимом с воспитанием молодежи.

Ольга Лебедева и Андрей Снегов, как я понял из их объяснений, когда они, переступив с явной мукой через что-то в себе, стали объяснять, излагать события, не видят в собственном поведении абсолютно ничего аморального, они твердо убеждены, что вели себя естественно и достойно, но, несмотря на это убеждение, не нашли удовлетворяющего их решения в местных судах и вот поехали в Москву в надежде, что им поможет Верховный суд РСФСР.

Мы договорились, что будем ожидать решения Верховного суда республики. Они ушли, оставив документы. Несмотря на то, что живое общение с живыми людьми для писателя должно быть дороже сосредоточенного углубления в самые оригинальные бумаги, я испытал облегчение, оказавшись с этими бумагами один на один. Читать, перечитывать их при людях, о которых они беззастенчиво повествовали, было мучительно неловко, а перечитать, сопоставить хотелось, — чтобы удостовериться в одной странности.

Странность заключалась в том, что если выстроить документы строго хронологически, то люди совершенно безупречной репутации, награждаемые, поощряемые, избираемые, вдруг становились исчадием ада, белое делалось черным без переходных состояний, без полутонов, как будто по взлету чьей-то палочки.

Кто же они, герои этой истории, до увольнения и судебных разбирательств?

И он, и она — воспитанники Оренбургского музыкального училища. Андрей Валентинович Снегов окончил затем Горьковскую консерваторию по классу фортепьяно, после чего вернулся в родной Оренбург, в родное училище, как педагог. За восемь лет работы ни одного взыскания, даже нарекания не имел; был награжден Почетной грамотой областного управления культуры за коммунистическое воспитание молодежи, был награжден знаком «Отличник культурного шефства над Вооруженными Силами СССР», имел благодарности дирекции за общественную работу и активную концертную деятельность; четыре года избирался членом райкома ВЛКСМ, три года — секретарем комсомольской организации; был членом месткома и редактировал общеучилищную стенную газету. За месяц до увольнения был отмечен как лучший в докладе заместителя начальника отдела культуры на методической конференции.

Лебедева Ольга Павловна после окончания музыкального училища осталась в нем на должности концертмейстера-преподавателя. До недавнего времени была секретарем комсомольской организации училища.

Если верить объективным данным, то перед нами люди совершенно безупречной моральной репутации, пользовавшиеся полным доверием со стороны администрации и общественности, люди, в порядочности которых сомневаться повода нет.

Это, повторяю, до увольнения и судебных разбирательств.

Затем белое становится черным. И перед нами: чуть ли не сексуальный маньяк, «любитель порнографии и нелегальных описаний эротического характера…». Это — он. Личность безнравственная, аполитичная, даже социально опасная. Не лучше выглядит и она…

Что же заставило резко изменить к ним отношение?

Однажды мать Ольги Лебедевой, Екатерина Савельевна, спросила у дочери, почему та не пишет мужу (Ольга была замужем за молодым музыкантом, воспитанником этого же училища, который находился в армии). Ольга набралась мужества и ответила, что разлюбила мужа и любит Андрея Снегова.

Через несколько дней в Оренбургское училище поступило заявление: «От Лебедева Павла Никаноровича…»

Павел Никанорович настаивал на мерах «воздействия к работникам вверенного вам училища — педагогу Снегову Андрею Валентиновичу и концертмейстеру-педагогу Лебедевой Ольге Павловне».

«…Снегов А. В., — написано в этом заявлении, — будучи намного опытнее и изощреннее Лебедевой О. П. в вопросах межполовых отношений между людьми, смог увлечь ее на путь моральной деградации. Лебедева О. П., идя на установление и поддержание интимных связей со Снеговым А. В., по объективным данным не могла не понимать аморального характера своих поступков: ей уже 22 года, более восьми лет состоит в рядах ВЛКСМ, из них пять лет — в комсомольской организации вашего училища, которую возглавляла в течение последнего года в качестве секретаря комитета ВЛКСМ училища.

Связи Снегова А. В. и Лебедевой О. П. зашли так далеко, что каждый из них поставил вопрос о расторжении первого брака, то есть о разрушении созданных ими семей…»

Как уже понял читатель, суть дела в том, что двое (ему тридцать четыре года, ей двадцать четыре) полюбили друг друга, уже будучи семейными людьми, и решили соединиться в новой семье. Ситуация сама по себе достаточно сложная и драматичная, сопряженная с большим, глубоко человеческим страданием.

При всем нашем уважении к интимной жизни личности, к тайне этой жизни и к странностям человеческого сердца нельзя забывать, что существует социальная этика, по законам которой можно и должно судить личность, если она данные законы нарушает.

Тонкость дела (а тонкость в подобных делах играет роль весьма важную) состоит в том, чтобы не посылать к больному хирурга, когда он нуждается в терапевте, а посылая хирурга, если это печально необходимо, дать ему в руки скальпель, а не нож мясника. Но самая большая тонкость, тонкость наивысшая, заключается, по-моему, в том, чтобы понять, удостовериться: а не может ли больной вылечить себя с наибольшим эффектом сам? (Поскольку в данном рассуждении медицина играет роль чисто метафорическую, надеюсь, что врачи не обвинят меня в переоценке «самолечения».)

Для определения наиболее целесообразных форм «социального лечения» нужно исследовать ряд симптомов (как и при постановке медицинского диагноза). Я бы назвал три основных. Личная порядочность людей. Серьезность их чувств. И, видимо, самое важное — степень их ответственности за детей. И все это измеряется если не умом, то сердцем, той живой человеческой болью, которой люди заплатили за новую жизнь, потому что иное существование для них уже невозможно.

Но, к сожалению (автор данной статьи относит это и к себе самому), любовь и страдания трогают нас в романах и кинофильмах куда сильней и чаще, чем в живой действительности. Мы выходим с размягченным сердцем и покрасневшими веками из кинозала, а через день, окаменев, разрубаем бесстрастной рукой (ну хотя бы на заседании месткома) чужой семейный гордиев узел, будто бы он не из нервов живых человеческих непредвиденно и в то же время уже нерасплетаемо соткан, а хитро, со злым умыслом, стянут из бесчувственных канатов. Видимо, это различие восприятия любви и страдания в искусстве и живой жизни объясняется тем (если отвлечься от тех или иных сугубо индивидуальных данных каждого из нас), что художник отбирает самое возвышенное, волнующее, трогающее наши души, то, что в повседневной действительности переплетено с невозвышенным, невысоким, с будничным и даже мелким, и мы сами должны выполнить работу отбора, то есть быть художниками, и это нередко не удается…

«Дело» Снегова и Лебедевой, возникшее по заявлению Павла Никаноровича, тоже рассматривалось на заседании-месткома. Существует ряд «объяснительных записок» местному комитету от педагогов, наблюдавших за развитием отношений двух молодых людей.

Серьезное, реалистическое решение построить новую семью последовало у Снегова и Лебедевой за естественным романтическим периодом отношений, когда люди, увлеченные новым чувством, особенно когда они молоды, не склонны задумываться над тем, как оно отразится на их судьбах…

Вот этот-то романтический период и дал в основном материал для обвинения в аморальном поведении, несовместимом с воспитанием молодежи.

Позднее, в показаниях на суде, существенное место заняла тема буфета: «Олечка, что мы будем кушать?» — это рассматривалось как «демонстрация чувств». О демонстрации чувств шла речь и в «объяснительных записках».

Из объяснительной записки педагога Кузьминой Л. М. местному комитету

«7 марта был вечер, посвященный Международному женскому дню… Был веселый, нарядный и влюбленно-счастливый Снегов. Я не выдержала и подсела к нему, так как по возрасту (мне 52 года) я имела право поговорить о нравственном поведении… Я рассказала, как у меня двадцать лет назад молодая завистливая, с черной душой девица увела своими чувствами мужа и отца дочери (ей было тогда три месяца), что все начинается с легкомысленного влечения… Когда человек (или птица, или зверь) бросают гнездо, созданное ими, и начинают новую жизнь, говорят: „Ушел из семьи“… В далекие времена любвеобильные мужи имели совесть и в зависимости от их „сберкнижки“ строили гаремы и не предавали вчерашнюю любовь на поругание. Этот же муж идет против всех законов, старых и нашего, советского… Я выражаю мысли многих наших женщин…»

Иронически улыбаться не стоит… Чтобы понять несерьезность этого документа, надо отнестись к нему с великой серьезностью. «Был веселый, нарядный и влюбленно-счастливый Снегов». И она была, несомненно, веселая и влюбленно-счастливая. Лично я понял бы Л. М. Кузьмину и остальных педагогов, написавших нечто подобное, если бы Снегов и Лебедева делали тайну из собственных отношений, утаивая их, если бы они лгали, лицемерили, обманывали. Тут же все наоборот — с самого начала их осудили за то, что они не делали тайны.

Я позволю себе сейчас на минуту отвлечься от этой истории для одного общего рассуждения, по-моему, актуального. В жизни нашего современника работа, дом, в котором он работает, занимает особое место, это, по существу, дом, в котором он живет и в котором раскрывается его личность. И именно поэтому столь часты «романы» по «месту работы». Собственно говоря, большинство «романов» и рождается в наши дни в служебных стенах. И это неизбежно порождает ситуации, в которых и личность, и общественность должны вести себя на одинаково высоком этическом уровне. Недопустимо переносить в лабораторию, мастерскую, цех нравы старомещанских улиц, где сладострастно обсуждалось вечерами, кто с кем гуляет (в ситуации «службы» — сидит в буфете или уезжает в одну экспедицию, командировку…). Но и личность должна вести себя в этой интимной сфере, перед лицом товарищей-коллег, перед лицом любимого дела, которому отдаются лучшие силы, с высоким достоинством, без тени лицемерия и пошлости (вот за них-то и может осудить общественность, невзирая ни на какие «душевные тайны»).

И, конечно, в особой, десятикратной мере это относится к педагогам, о чем обоснованно говорит соответствующая статья Кодекса законов о труде.

Теперь вернемся к нашим героям. Во всех документах, которые оставили они в тот день, накануне обращения в Верховный суд республики, на моем редакционном столе, я читал о «демонстрации чувств». Ну, а сами-то чувства — подлинные, сами-то отношения двух людей — нравственны? Это, казалось, никого не волнует. И рождалось любопытное несоответствие (весьма характерное для данного дела) между системой доказательств и выводами из нее. «Олечка, что мы будем кушать?» — осведомляется демонстративно в буфете нечеловек, антиличность.

Это — форма парадоксально мстит за то, что ее оторвали от сути. Поучительно было при первом же ознакомлении с документами сопоставлять улики безнравственности с чисто словесными формулами и образами.

«Они уединились в аудитории». «Они задержались в училище допоздна» «Их отношения пагубно отражаются на идейно-воспитательной работе среди студентов». «Он поглаживал ее по спине во время танца». «Это сводило до минимума значение диспутов администрации и общественности по вопросам любви и дружбы» (я не утрирую, а цитирую официальные документы).

Не будучи активно танцующим человеком, я не берусь судить, насколько естественно поглаживать партнершу по спине во время танца, но интуиция и отдельные наблюдения за танцующими на новогодних, первомайских и ноябрьских вечерах подсказывает мне, что нарочитого вызова общественной морали, равно как и развращающего влияния на окружающих, этот жест не содержит…

И вся эта круговерть «улик» неизбежно по логике истины возвращалась к одному вопросу: «Олечка, что мы будем сегодня кушать?» (Вопрос, часто задаваемый в буфете и потому особенно четко расцениваемый как резкое нарушение общественной нравственности.) А между тем данный криминальный вопрос задавался в последний раз (или в последние разы), когда она уже написала мужу откровенное письмо, а он откровенно объяснился с женой и были поданы заявления в соответствующие инстанции о разводе, и он хотел узнать, «что будет кушать» женщина, которая стала для него самым дорогим человеком в мире, с которой он решил соединить жизнь и по сути, и по форме. И все же — нехорошо, даже безнравственно: слышали студенты!

Но пора, пора отвлечься от анекдотических и полуанекдотических высказываний и «формул», чтобы сосредоточиться на том печальном и тяжелом, что содержится в этой истории и, к сожалению, сопровождает рождение новой семьи: она уходит от мужа, он — от жены…

Жизнь поставила нескольких человек в остродраматическую, «болевую» ситуацию, когда нельзя избежать страданий, но можно избежать низости, — в ситуацию, когда личная порядочность человека, его понимание долга подвергается тяжкому испытанию. Люди, оказавшиеся в подобных ситуациях, чувствуют особенную потребность в понимании их боли и в доверии к их порядочности. Ни Андрей Снегов, ни Ольга Лебедева этого понимания, этого доверия не ощутили. Вели ли они себя достойно? Поскольку дело А. Снегова и О. Лебедевой пять раз рассматривалось судом (из них два раза Верховным судом Российской Федерации), то полагаю, что самое убедительное в этом судебном очерке познакомить читателя с окончательным выводом об «аморальном поведении, несовместимом с воспитанием молодежи», чем я и закончу мое повествование.

А пока до завершения судебных дел далеко. Собственно говоря, судебное дело и не началось…

П. Н. Лебедев поставил перед общественностью музыкального училища «вопрос». Общественность в лице местного комитета молодых людей осудила. Но… (я цитирую подлинный официальный документ) «после заседания местного комитета они не прекратили, а бесшабашно продолжали свои встречи». В переводе с патетического языка документа на живой язык реальности это означает, что она переехала к нему, точнее — в дом его родителей. Ее уход из родного дома сопровождался появлением уникального и истории семейных отношений документа:

«ОПИСЬ ВЕЩЕЙ, ПРИОБРЕТЕННЫХ РОДИТЕЛЯМИ И ВЫДАННЫХ ЛЕБЕДЕВОЙ ОЛЬГЕ ПАВЛОВНЕ ПРИ УБЫТИИ ЕЕ ИЗ КВАРТИРЫ 13 ПО УЛИЦЕ КИРОВА 52 А

3 апреля 1977 г.

1. Шуба искусственного меха (серая) — 1 штука… 3. Пальто зимнее, драповое, цвета морской волны, воротник каракулевый, серый — 1 штука… 7. Платок-паутинка, ручной вязки — 1 штука… 9. Сапоги зимние, замшевые, коричневые — 1 пара… 12. Матрац ватный — 1 штука… 14. Подушка гусиного пера — 1 штука… 21. Отрез сатиновый 2,5 метра… 24. Кольцо обручальное — 1 штука… 35. Комплект посуды разной (кухонной и столовой) — 1 комплект.

Выдала Н. Е. Лебедева, получила О. Н. Лебедева».

Почти одновременно П. Н. Лебедев направил заявление в Дом офицеров, по месту работы матери Снегова, потребовав категорически, чтобы ее сурово наказали за то, что она покровительствует аморальным отношениям сына и его дочери.

(В описываемое нами время Павел Никанорович Лебедев скромно работает в соседнем училище, на кафедре общественных наук, но посты, которые занимал он раньше, позволили ему накопить колоссальный опыт рассмотрения персональных дел.)

Затем Андрей и Ольга были уволены из училища по известной нам «статье», после чего подали в суд иск о восстановлении на работе. Одновременно в суд поступило коллективное письмо, подписанное 72 педагогами, в котором дословно повторялось интересное суждение Павла Никаноровича Лебедева о Снегове — «опытный в вопросах межполовых отношений между людьми» — и с большой художественной силой создавался образ социально опасного сексуального маньяка.

Не лучше выглядит теперь и она.

ИЗ РЕШЕНИЯ РАЙОННОГО СУДА

«…Являясь супругой солдата, находящегося в рядах Советской Армии, пренебрегла общепринятыми нормами морали и поведения, предав интересы защитника Родины…»

(Замечу, что муж Ольги отнесся к создавшейся ситуации человечно и благородно.)

Судья, подписавшая решение, строку из которого мы извлекли, на вопрос в частной беседе, при народных заседателях, какую оценку она дала бы поведению О. П. Лебедевой, если бы та разлюбила, например, не солдата, а человека, находящегося в длительной заграничной командировке, ответила: «Написали бы, что подрывает международный авторитет Советского Союза», показав себя человеком умным, тонким, наделенным чувством юмора.

Но мне хочется на минуту вернуться к коллективному письму, подписанному 72 педагогами, чтобы тоньше уяснить механизм данного дела. На судебных заседаниях несколько педагогов честно рассказали, что поставили подписи под воздействием администрации и М. С. Малова. Это новое в нашей истории лицо, и поэтому нужны объяснения. Памятное нам письмо П. Н. Лебедева было поручено расследовать именно ему. Общественную работу М. С. Малов сочетал в училище с педагогической — военное дело и эстетика (речь, разумеется, идет не об одной дисциплине, дело и том, что Малов М. С. в одном лице совмещает эти две — военное дело и эстетику).

С самого начала М. С. Малов оценил заявление П. Н. Лебедева как «образец борьбы за коммунистическую нравственность», и поколебать его в этом убеждении не удалось уже никому.

Откровенно говоря, никто особенно и не пытался поколебать. Ответ на вопрос: почему? — я нашел во втором томе судебного дела, на листе 125, где записаны показания М. С. Малова: «Семьдесят два человека подписали, что со Снеговым работать нельзя. Шестнадцать человек не подписали. И в основном это те, кто в чем-то был повинен. А именно — Ш. не посещала политзанятия, Д. сделал приписку часов. Чем остальные четырнадцать человек занимались, чем опорочены — не помню».

Человек, который не помнит, чем ты был опорочен, но помнит твердо, что опорочен был, не вызывал, по-видимому, у многих желания идти на обострение отношений с ним.

Как я уже писал, Снегов и Лебедева не добились в местных судах удовлетворяющего их решения, иск был отклонен. Дальше начался диалог с различными инстанциями, напоминающий надоедливую пластинку со стершейся резьбой: «Мы не вели себя аморально». — «Но вы дали основание полагать о существовании…» — «Мы дали основание полагать о существовании того, что действительно существует». — «Поэтому вас и уволили». — «Но мы не вели себя…» — «Но вы дали основание…»

Тогда-то они и обратились в Верховный суд РСФСР.

При объективном рассмотрении сооружение, состоящее из зыбких «фактов» и незыблемых формул, рассыпалось, Верховный суд опротестовал решение, узаконивающее обвинение молодых педагогов в аморальном поведении, как бездоказательное и дело направил для нового рассмотрения в Оренбургский областной суд по первой инстанции.

И вот тут-то, при вторичном разбирательстве по первой инстанции, когда суду — на этот раз областному — надлежало непосредственно, лицом к лицу с живыми людьми и живыми фактами, рассматривать и оценивать доказательства, с особенной яркостью выявилась одна замечательная особенность данного дела. Администрация музыкального училища, если верить ее искренности, уволила А. В. Снегова и О. П. Лебедеву исключительно в интересах нравственного воспитания молодежи, дабы уберечь ее от этически нежелательных воздействий (именно это и подразумевает по самой логике вещей соответствующая статья законов о труде). А что вышло в действительности? Беру на себя смелость утверждать, что даже Казанова и Мессалина, окажись они фантастическим образом в Оренбургском музыкальном училище, нанесли бы моральным устоям меньший ущерб, чем вовлечение студентов в обстоятельное судебное разбирательство, посвященное, что ни говори, интимной жизни педагогов. Администрация, стремясь выиграть дело во что бы то ни стало, не только не подумала, не позаботилась о том, чтобы между залом суда и училищем была внушительная педагогическая дистанция, но сама же вовлекла студентов в разбирательство — они выступали в нем на ее стороне.

(Отмечу, что речь идет не о студентах, которые учились у Снегова, — те не утратили к нему любви и уважения.)

Четыре дня суда — допрос тридцати лиц занял около двухсот пятидесяти листов, — четыре дня пересудов в училище. Можно догадываться, о чем говорилось, когда ежедневно на суд уходили педагоги и даже студенты, чтобы давать показания: целовались или чуть ли не целовались, поглаживал ли он ее по спине во время танца или лишь легко, естественно касался, что говорил он в буфете и что отвечала ему она в гардеробе…

Думал ли о возможности подобного развития дела М. С. Малов, когда начинал его? Возможно, уроки военного дела и уроки эстетики он ведет отлично, но урок этики ему не совсем удался.

(Разумеется, я весьма далек от намерения утверждать, что во избежание нежелательных последствий не надо освобождать от работы педагогов за аморальное поведение ни при каких обстоятельствах, — надо лишь руководствоваться при этом действительно интересами морального воспитания молодежи.)

Оренбургский областной суд, рассмотрев дело заново, Снегову в иске о восстановлении на работе опять отказал, а Лебедеву восстановил по чисто формальному основанию, поскольку она, молодой педагог, была уволена без согласования с управлением культуры, то есть и по отношению и к ней обвинение в аморальном поведении осталось и силе.

А. В. Снегов и О. П. Лебедева опять обратились в Верховный суд РСФСР.

«Наши отношения, — писала Ольга, — были и остаются чистыми и искренними…»

«К сожалению, — писал Андрей Валентинович, — суд не смог и не пытался отличить настоящую любовь от нездоровых веяний, создаваемых вокруг нашего дела».

А тому, что любовь эта настоящая, теперь, пожалуй, поверил бы при добром отношении к людям и человек, не склонный к романтизму. Оставшись надолго без работы, когда вопрос: «Олечка, что мы будем сегодня кушать?» наполнился новым содержанием и рядом с ним возник вопрос: «Олечка, где мы будем сегодня ночевать?», в атмосфере пересудов, недоброжелательства, без любимого дела, лишенные доброго имени, они становились лишь роднее и нужнее друг другу.

Администрация Оренбургского музыкального училища направила в Верховный суд РСФСР «Возражения на кассационную жалобу Снегова Андрея Валентиновича».

«Коллектив училища, — написано в нем, — считает, что восстановление на работе Снегова и Лебедевой позволит утверждать в качестве нормы такую установку, что любовь оправдывает все…»

Ничего нового, что доказывало бы аморальное поведение А. В. Снегова и О. П. Лебедевой, документ этот не содержит, да и не может содержать, — ведь уже было четыре судебных разбирательства, где вся жизнь несчастливой этой пары выворачивалась наизнанку. Отличается он лишь еще большей «художественной силой», которая в обвинительных документах по данному делу возрастает по мере убывания силы доказательств: например, рассказано о том, как Ольга жестокосердно перешагнула через коленопреклоненную мать…

Но увы, суду нужны не острые формулы и не художественные образы, а доказательства.

А. В. Снегов и О. П. Лебедева ходатайствовали перед Верховным судом республики о том, чтобы решение областного суда было отменено и дело направили на новое рассмотрение. Верховный суд (истцы были вызваны в Москву и участвовали в судебном заседании) решил вопрос более радикально. Он решил его по существу. Он сам восстановил на работе и А. В. Снегова и О. П. Лебедеву ввиду отсутствия фактов, доказывающих их аморальное поведение. Судебная тяжба завершилась; как говорят в подобных случаях, истина восторжествовала…

Возможно, кто-то из читателей особо дотошных возразит мне, что существует и некий «высший суд совести», то есть нравственность шире закона. Я с этим соглашусь как с общим рассуждением, но напомню, что в данной истории речь идет не вообще о законе, а о статье его, наказывающей за аморальное поведение, и поэтому тут расхождений быть не может и в действительности не было.

…На первом судебном разбирательстве один из педагогов высказал мысль: «Если чувства действительно сильные, их надо было подавить в себе».

Вина Снегова и Лебедевой в том, что не подавили. Но не стали бы мы все — да, наше общество! — беднее, если бы было одной, даже «лишь» одной любовью меньше? Не пора ли понять высокую социальную ценность больших человеческих чувств?