Часть первая СТРАННЫЙ АВТОПОРТРЕТ

Часть первая

СТРАННЫЙ АВТОПОРТРЕТ

Илья Огнев (комсорг курса). Наши девочки нам говорили: старайтесь быть похожими на него, вы еще вроде бы ребятишки, а он — взрослый человек. А за последнее время Валерий и внешне возмужал, усы стал носить, он будто бы, в отличие от нас, успел повидать жизнь и многое испытать, хотя и были мы ровесниками — всем нам теперь по двадцать…

Наталья Завьялова. Это был настолько удивительный человек… В двадцать лет он уже много умел и мог. Он, наверное, и минуты одной не тратил попусту. Он резал по дереву, он рисовал. И хорошо рисовал. Он писал стихи. При его жизни нам были известны только его шуточные стихи, но после трагедии мы узнали, что он писал и нешуточные. Об этих нешуточных он молчал, никому не показывал… А вообще такой выдумщик все время делает что-то. И восхищаться умел. Его за живое задевало буквально все, и он загорался…

Андрей Адамович. Как-то у нас был разговор, и он сказал, что его родители сильно хотели, чтобы он стал врачом, а у него таких склонностей никогда не было. Он мечтал когда-то быть архитектором, потом изучать иностранные языки… В институте нашем он избрал хирургию, но ее не любил, а потом записался на радиологию. Что я помню о нем? С ним было весело и интересно, он много читал, сочинял песни, играл на гитаре, любил музыку. Он был душой всех наших вечеров. Помню, поручили нашему курсу организацию вечера о вреде курения. Он на эту тему так переиначил Пушкинского «Вещего Олега», что весь институт потом несколько дней смеялся. А вообще он был чем-то на нас не похож. Чем? Я думаю, что, несмотря на песни, и шутки, и выдумки, он был серьезнее нас. Большая в нем была серьезность. Он задумывался над целью жизни, искал ее смысл — для себя. И он острее чувствовал все бугры. Там, где для нас были обычные обстоятельства, для него необычные, которые больно ранят…

Александр Ромашов. Мы с ним сошлись на третьем курсе, готовили вместе два вечера: один — о вреде курения, второй — посвященный Окуджаве. На вечере, посвященном Окуджаве, он хорошо пел вместе с одной девушкой: «Давайте говорить, друг другом восхищаться, высокопарных слов не надо опасаться. Давайте говорить друг другу комплименты, ведь это все любви прекрасные моменты». Он с таким чувством пел эту песню, будто бы сам ее сочинил. Когда вечер кончился, все бросились поздравлять организаторов и исполнителей, а он отошел в сторону, чтобы остаться незаметным. Он вообще-то никогда не стремился быть на поверхности, стремился внешне не выделяться. И мы всегда думали, что у него хорошо на душе…

С. И. Рябова (квартирная хозяйка Валерия Барышева, бывший торговый работник, ныне пенсионерка). Он из дома всегда возвращался с сумками, в них и вкусная еда, и чистое белье. Родители у него чудесные, не какие-нибудь ханыги. Обычно родные студентам мало помогают, молодежь живет на одну стипендию. Эти — нет: и дома у него отдельная комната, книги, и у нас в городе жил не в общежитии, как все, а на квартире у меня, что тоже говорит о заботе родителей….

Б. Л. Кудряш (декан лечебного факультета мединститута). Барышев — обычный студент. Способности устойчиво средние, с уклоном в хорошие… Интересовался литературой, искусством, меньше медициной. Несколько слов вообще о тех, кто к нам поступает. Иногда молодые люди идут из романтических соображений и не видят тяжелой и кропотливой работы медика, не понимают, как страшно трудно учиться в нашем институте. Стоит только у этих вчерашних школьников или у их родителей перед глазами, что быть врачом красиво, благородно и это выделяет как-то из толпы. Тут перемешаны и романтика, и престиж. Есть ли у нас люди, которые уходят из института? Есть, это бывает на первом курсе, после первого семестра. А на третьем курсе? Я работаю восемнадцать лет и не помню, чтобы кто-нибудь ушел с третьего курса. Третий курс самый тяжелый, и уж если ты его одолел, то на восемьдесят процентов институт окончен. Может, кто-нибудь и хочет уйти, но, наверное, думает: сколько уже потеряно сил, энергии, самое тяжелое позади, дотянуть надо. И, конечно, никто не ушел так страшно, как Валерий Барышев.

С. И. Рябова. …Человек он был чудесный. Мальчик скромный, благородный, и я никак не могу его без слез вспоминать. Если за квартиру задержит немножко, всегда говорит: «Извините, тетя Сима». А я говорю: «Да что ты, сынок». Если позвонит в дверь, когда — после двенадцати, тысячу раз извинится. Но вечерами уходил редко, все больше дома сидел, читал. Про себя рассказывал мало, только пойду туда-то и туда-то… Я и про любовь-то его эту роковую узнала, когда он ушел навсегда, хотя могла бы и раньше догадаться. С какого-то времени — почту я обычно сама вынимала — он письмами стал особенно интересоваться. Но письма он и раньше получал — из дома, от родных, — и поэтому я не поразилась. А однажды я захожу к нему, он сидит пишет, а лицо сияет… Это он, наверное, — сейчас уж понимаю — письмо ей писал…

Илья Огнев. …Остроумие и энергия так и били из него. У нас учится на втором курсе малый, его зовут «греком», у него отец, кажется, грек, и вот был у него день рождения, и Валерий для него написал… что бы вы думали? Греквием! Ну, понимаете, похоже на «реквием». Я наизусть запомнил. Вот:

«Поднимем нежные бокалы,

За счастье выпьем в день такой,

Пусть лапа русского нахала

Сольется с греческой рукой.

Будь счастлив ты, о сын Афины

И мудрых греческих богов…»

Дальше запамятовал. Если надо, восстановлю, это многие у нас запомнили.

Александр Ромашов. …Был день рождения одной девушки, Капитоновой Любы, она не только будущий медик, но и певица, у нее голос хороший. И вот Валерий написал для нее стихи.

«Тебе на сцене в блеске славы,

Тебе перед толпой стоять,

Но ты должна не для забавы

Фонендоскоп в руках держать.

И стены вовсе не больницы

Должны твой голос отражать,

И вовсе не такие лица

Тебя должны бы окружать…»

Дальше забыл. Помню только две смешные строки: «Ты даже в шуме тренья плевры услышишь музыку стихов».

Наталья Завьялова. …После этой трагедии мы решили собрать все его стихи. Некоторые остались в черновиках у него дома, что-то мы помним сами, что-то он дарил. Я бы разделила его стихи на три категории, что ли.

Первая — чисто шуточная или по какому-нибудь поводу, вроде вечера о вреде курения. Вторая категория — серьезные, но написанные не для одного себя. А третья — только для себя, он их никому не читал, мы их нашли уже потом.

Вот стихи шуточные… Были мы осенью на картошке, 30 сентября, а это, как известно, день Веры, Надежды и Любви. И были там Любовь и Надежда, наши студентки, а Веры не было. Валерий написал стихи и читал их. Стихи о том, как тяжело без Веры. Там был рефрен, шуточный: без Веры, без Веры, без Веры живем. И он утешал нас: «Не надо тому огорчаться нимало — Любовь и Надежда заменят ее». А вот из стихов, написанных для себя:

«Судьба, зачем ты так крута?

Мой друг уходит навсегда.

Мне руку не пожав, во мраке исчезает,

Забыв без всякого труда

Тех, кто его не забывает.

Судьба, зачем ты так крута?

Красивых женщин красота

Коварством на судьбу похожа.

Зачем всегда уходит та,

Та, без которой жить не можешь?

Судьба, зачем ты так крута?»

С. И. Рябова. …Я однажды его спросила: «А тебе нравится, сынок, быть врачом?» — а он отшутился: «Это родители за меня решили». Вообще-то семья его отношение к медицине имеет. Мать всю жизнь в поликлинике медсестрой работает.

Андрей Адамович. …Вот он с девушкой познакомился. И тут он был не как все — он сам готов был пожертвовать собой и, наверное, от нее ждал такой же самоотдачи. Он мне рассказывал про нее: она старше его, много повидала, пережила. Она его поразила. Он восхищался ею. Он однажды читал мне стихи о том, как вечером вошел в комнату и увидел в стакане воды, который оставил днем на окошке, все ночное небо. Там были такие строки, дай бог памяти:

«И обычный граненый стакан

Вдруг наполнился звездным сияньем,

И моя осветилась рука

Чистым светом искрящейся грани…»

М. Н. Сидорова (психолог — суицидальная служба). Заметно, что «стихи для себя» у Валерия Барышева гораздо более печальны чем стихи для всех. Он словно жил в двух ипостасях: одной, повернутой ко всем, и она была даже веселой, компанейской, он был человеком, которого любили, он мог написать про себя, как про «русского нахала». Он обычный студент, остроумный, беззаботный, общительный, находчивый, и даже будто бы бездумный.

Но во второй, внутренней ипостаси он пишет: «Судьба, зачем ты так крута?» Меня его товарищи познакомили и с остальными стихами «для себя». В них такие строки: «Наша жизнь коротка, как дорога домой, все на этой планете не вечно». В них он пишет о несовершенстве человеческих отношений, и мне кажется, что это не тривиальный юношеский пессимизм — чувствуется живая боль.

Товарищи нашли в его бумагах автопортрет, ведь он был и художником. Состоит автопортрет из двух половинок: «День» и «Ночь». Интересный, странный рисунок. Две половинки человеческого лица соединены воедино. Одна — «дневная», бодрая, с распахнутым оком, вторая — «ночная», невидящая, темная.

Когда же он был подлинным, самим собой? Мне кажется, что обе ипостаси подлинны. Это, безусловно, цельная личность, обладающая сложной структурой. Это личность, в которой цельность взаимосвязана с неоднозначностью. И этим же определяется ее неординарность. Наивно думать, конечно, что наедине с собой он был «ночным», а на людях «дневным». Он был, повторяю, натурой цельной, как кажется мне, поэтому и сквозило независимо от его желания «ночное» существование в «дневном». И это сообщало ему некую загадочность. Он тщательно скрывал «болевое начало», но не мог и не хотел скрывать острый интерес к людям, жизни, сострадание, участие, которые обычно сопряжены с «болевым началом» и личности, с большой ранимостью и незащищенностью.

В сущности, у него было мироощущение человека искусства, во многом романтическое. Не случайно же, конечно, он когда-то мечтал быть архитектором. Он был человеком разносторонне одаренным и в то же время ни в одном из этих дарований не был уверен. Поэтому, наверное, и пошел, по настоянию родителей, в медицинский институт. Но все говорит о том, что он все больше не находил себя в медицине. «И стены вовсе не больницы должны твой голос отражать» — это ведь не только про поющую сокурсницу Любу, но, думаю, про себя.

Трудно винить родителей Валерия, у них была непростая и нелегкая судьба: отец — рабочий-грузчик, мать — медсестра. Всю жизнь для нее врачи были существами высшего порядка. И она страстно мечтала о том, чтобы подобным существом стал и ее сын. Я не раз и подолгу беседовала, исследуя эту трагедию, с родителями Валерия. Честные, хорошие люди. Они совершенно искренне и самоотверженно «жили для него». Они хотели для него только хорошего, но хотели по собственному разумению. В их жизни не хватало устойчивости, стабильности. Благополучие чисто материальное стоило им немалых усилий, и для сына они хотели того, чего не было у них и о чем они мечтали, — солидности. «Он будет врачом», — говорила мать. Для нее это было вершиной… И Валерий, выдержав большой конкурс, поступает в медицинский, и достигает третьего курса, и задается, судя по стихам и воспоминаниям товарищей, вопросом: «Зачем я живу?» — и ищет ответа.

В сущности, у него со всеми хорошие отношения, начиная с хозяйки, у которой он снимает комнату, и кончая деканом. Его любят товарищи. Они чувствуют в нем романтика. И им, натурам более земным, это импонирует. Более того, они чувствуют в нем, физически крепком, хрупкого романтика, и это вызывает нежность. А между тем, несмотря на всю хрупкость, он был натурой не только цельной, но и сильной. Об этом, в частности, говорит и его последнее письмо Ирине Туровской, женщине, которую он любил…

Андрей Адамович. …он познакомился с ней за два с половиной или три месяца до трагедии, и это было самое яркое время в его жизни. Он был человеком скрытным, но мне однажды сказал, что теперь он понимает: чувство благоговения не выдумано поэтами и фантазерами. Оно существует реально. Он испытывает его к ней…