Завтра ли?

Завтра ли?

В левом, интернационалистском крыле нашей социал-демократии теперь господствуют взгляды так наз. «максимализма», кажется, значительно менее распространенные среди наших европейских товарищей. Сущность этих взглядов сводится к той мысли, что осуществление социализма является исторически уже вопросом завтрашнего дня, что переживаемый человечеством теперь кризис есть именно кризис перехода от капитализма к социализму и в своем последовательном развитии завершится социалистической революцией. Предполагается, что основные условия для такого перехода в передовых странах уже назрели и что там борьба пролетариата за мир разовьется в борьбу против основ нынешнего строя. Одержав в ней победу, пролетариат Европы и Америки выполнит дело социализма сначала у себя; потом поможет рабочим отсталых стран, как наша Россия, сделать то же самое; и мировая организационная задача коллективизма будет разрешена.

Естественно поставить вопрос, как она будет разрешена. Я имею в виду сейчас не боевую сторону этого решения, не ход борьбы за него, а сторону положительно-практическую, самое создание нового строя.

Едва ли кто станет отрицать, что для задачи столь грандиозной и столь сложной необходима строго научная постановка. Но что означает здесь слово «научность»? К какой науке обратиться за помощью и руководством в решении мировой организационной задачи? — Казалось бы, логически неизбежно — к организационной науке. Но где она? В знакомом нам цикле дисциплин ее до сих пор не имеется.

На это скажут, что она существует, только под другим именем. Социализм есть задача «хозяйственная», задача планомерной хозяйственной организации; она решается посредством «хозяйственного плана». Следовательно, выработать его должна «хозяйственная» или экономическая наука.

Но тут обнаруживается большое и досадное недоразумение, которое зависит от неточного употребления слов. «Хозяйственный» и «экономический» считаются точными синонимами в обывательском сознании, равно как и в буржуазной науке, но весьма несправедливо. На деле «хозяйство» заключает в себе не только «экономику», т. е. взаимоотношения людей в производстве и присвоении, но также «технику», т. е. отношения людей к природе, всю сумму методов борьбы с нею или ее эксплуатации. Мы даже знаем, что экономика определяется техникой. Значит, «хозяйственный план» имеет экономическую и техническую стороны, причем именно вторая есть основная. Ясно, что вырабатывать «хозяйственный план» с помощью одной экономической науки — все равно что решать без хозяина.

Вот пример. Различные источники технической энергии — солнечное тепло, водяная сила, уголь — распределены на земле весьма неравномерно; человеческая рабочая сила размещена также без соответствия с ними, — а в значительной мере и пути сообщений. Вопрос о том, как планомерно перераспределить все это, гораздо более технический, чем экономический. Таковы же вопросы о жилищах, как они будут становиться с точки зрения освобожденного человечества, о сохранении или расселении миллионных городских центров и пр. Теперь такие вопросы могут, конечно, решаться в порядке общественной стихийности, вызывая расточение сил и много лишних страданий; но тогда это будет невозможно — требование планомерности есть самая сущность социализма.

Итак, к делу должна быть привлечена еще «техническая» наука или, вернее, совокупность таких наук, потому что их очень много. Вдобавок, это науки прикладные, т. е. не самостоятельные по своим методам; научно решать свои вопросы они могут, только опираясь на естественные науки и математику. Очевидно, этим последним должно принадлежать огромное руководящее участие в выработке социалистического хозяйственного плана.

Затем у него есть еще одна очень важная сторона. Осуществлять его, исходя из современного общества, приходится политическим путем, а именно в государственных, и вообще правовых, формах, хотя в дальнейшем развитии они, по всей вероятности, и должны отпасть. Так или иначе, политическая сторона имеется; а отсюда вытекает необходимость привлечения государственных или вообще юридических наук.

Однако и это не все. Мировая планомерная организация может проводиться в жизнь только коллективными силами, и притом соответственного ей — мирового масштаба: международным пролетарским коллективом. А всякий коллектив слагается из людей определенного типа и уровня духовной культуры, т. е. с определенным пониманием жизни, с определенным отношением к ней. Безразлична ли эта общая идеология для решения задачи? Очевидно, нет, потому что через нее преломляются и при ее посредстве оформляются все политические и экономические интересы. Эта общая идеология или «способы мышления» — самая консервативная сторона человеческой природы: она в наибольшей мере способна удерживаться как пережиток прошлого среди новых жизненных условий и отношений и может являться сильнейшим тормозом на пути к будущему. Яркий пример налицо: группировка классовых сил в мировой войне.

Почему пролетарии всех стран, вступивших в войну, а особенно их идеологи, так легко и быстро «сознали» свою солидарность с капиталистами своего лагеря и кровавое противоречие интересов с пролетариями чужого лагеря? Оставляя в стороне наивные пошлости, сводящие все дело к тому, что германские или иные рабочие «были обмануты», и добросовестно рассматривая факты, нетрудно убедиться, что причина именно в культурном состоянии пролетариата, в господстве над ним старых, не им выработанных, но с детства им воспринимаемых способов мышления. Новые, коллективистические, его собственные, уже складывались, но пока еще только частично, в ограниченной сфере привычных условий сотрудничества и привычных проявлений классовой борьбы; эти способы мышления еще не упрочились, не обобщились, не систематизировались так, чтобы охватить жизнь в целом, овладеть вполне классовой психикой, стать настоящим классовым сознанием, с твердой и неуклонной логичностью действующим во всех, даже самых неожиданных комбинациях, при всяком, даже мировом масштабе жизненных вопросов. Этого не было; и когда разразилась катастрофа небывало новая и небывало грандиозная, то новое мышление, зародышевое и разрозненное, оказалось бессильным перед нею и было парализовано, как ребенок перед невиданным и грозным зрелищем. На сцену выступили более глубокие слои массовой психики, где сохранялось культурное наследие прошлого, — мещанско-крестьянское мышление, с его примитивным национализмом. Оно было не зародышем, а оформленным, даже окаменелым пережитком; оно автоматически отвечало на запросы момента, и его ответы были вполне согласны со внушениями окружающей, буржуазной и националистической среды. Преломившись в этих способах мышления, «интересы класса» предстали в совершенно ином свете, чем прежде, и во имя этих интересов, не за страх, а за совесть пошли умирать и убивать германские, английские и иные пролетарии, пошли проповедовать национальные «законы права и справедливости» их идеологии. Позиция пролетариата в решении организационного вопроса войны определилась уровнем его идейно-культурного развития.

Если уже здесь это было так, то в решении несравненно более сложного и трудного — мирового организационного вопроса — идейно-культурная его сторона тем более должна представлять огромную важность. В «хозяйственном плане» необходимой частью оказывается «план идеологический». Да и может ли быть иначе, если «хозяйственный», как и всякий вообще, «план» есть сам по себе идеологическое построение, продукт тех или иных методов мышления и если путь к реализации плана идет всецело через развитие классового сознания, т. е. оформленной классовой идеологии.

Итак, очевидно, что к научному решению задачи должны быть привлечены и науки, изучающие духовную культуру человечества во всех ее проявлениях. Это — целый ряд исторических и так называемых «философских» дисциплин…

В конечном же результате требуемое решение должно явиться всенаучным, а не просто экономическим или политическим, как привыкли наивно думать люди, более узко, чем следует, специализировавшиеся на этих двух отраслях знания.

Такова сложность задачи. Однако перед сложностью опускать руки не приходится. Ей надо, конечно, противопоставить общность усилий, разделение труда, исключительное напряжение сил, соответственное важности дела. Но затем обнаруживается еще другая трудность, едва ли не более значительная.

Дело в том, что огромное большинство наук развивалось до сих пор без малейшей связи с вопросом о мировом хозяйственном плане; только дветри из числа социальных наук вообще ставили этот вопрос, и из них только экономическая занималась им серьезно, хотя и далеко не систематично. Положение вполне понятное, если принять в расчет, чьими руками велась разработка наук и каким потребностям она удовлетворяла.

Людьми науки являлись до последнего времени в огромном большинстве представители классов либо прямо господствующих, либо к ним социально примыкающих — элементы, для которых социализм не только не составляет насущной жизненной задачи, но даже совершенно нежелателен. И обслуживала наука потребности организаций двух основных типов: частного хозяйства и государства. Первое построено на индивидуализме, второе, главным образом, на авторитарной связи; оба типа, следовательно, противоположны и враждебны товарищескому коллективизму.

Итак, наука, взятая, как она есть, в своем целом принципиально не подготовлена к решению задачи, потому что шла в иных направлениях. Она «буржуазна» — не в смысле простой защиты интересов буржуазии, что встречается только в некоторых отраслях социальных наук, а по своему миропониманию и мироотношению, по своему способу мышления, который есть ее душа, ее сущность; а это гораздо важнее, чем защита буржуазных интересов, потому что лежит гораздо глубже.

Можно ли считать случайностью тот факт, что люди исключительной энергии, выходящие из пролетариата, которым удается пробить себе дорогу до источников современной науки и действительно овладеть некоторыми из ее наиболее точных, наиболее, по-видимому, объективных отраслей, в большинстве либо просто покидают точку зрения своего прежнего класса, либо — что, может быть, еще вреднее — превращаются в людей социального компромисса, в успокоителей-оппортунистов? Если сводить этот факт к эгоизму и своекорыстию, то какое получается у нас понятие о характере класса, из которого они пришли? Если к действию на них новой обстановки, то каким мягким воском надо представлять эти, выделившиеся именно упорством и энергией, натуры? «Объективная истина чистой науки» должна, казалось бы, поддержать их на высоте идеала; почему она не делает этого?

Люди, сшитые из клочков, ухитряются одновременно признавать учение о зависимости идеологии от классового строения общества и самодовольно издеваться над мыслью о буржуазности математики или физики. Правда, они обыкновенно и не знают ни той, ни другой. Но если бы они их и знали, они, вероятно, не поняли бы, насколько нынешний вид этих наук — мир голых абстракций — не соответствует их социально-трудовому содержанию: это ведь науки, практически руководящие машинным производством. Люди, сшитые из клочков, в основах своего мышления всегда принадлежат прошлому; допуская буржуазность старой политической экономии, они верят во внеклассовую истину вообще, которая на деле всегда оказывается истиной господствующих классов; когда приходит маленькая война, они обвиняют в ней буржуазные интересы; а когда разражается война мировая, они объявляют ее не буржуазной, а национальной и моральной, войной за культуру, законы права и справедливости и т. д.

Как видим, использовать современную науку для прямого воплощения социализма в жизни не так легко. Требуется огромная предварительная работа: ее преобразование во всех отраслях, аналогичное тому, которое Маркс выполнил для политической экономии и отчасти для истории: преобразование в духе и смысле трудового коллективизма. Пока этого нет, наука остается не только, вообще говоря, орудием в руках господствующих классов, но, по мере надобности, и их оружием против класса, тяготеющего к социалистическому строю. А специализированная, недоступно-цеховая форма современной науки играет роль мощного оборонительного сооружения, за которым укрывается организаторская власть буржуазии с примыкающей к ней буржуазной интеллигенцией: эта форма делает науку фактической привилегией классов «образованных», имеющих большой досуг за счет прибавочной стоимости.

Допустим — как это ни мало вероятно, — что идеологам пролетариата, таким, какие они есть, удалось немедленно, теперь же преодолеть эти трудности: в их среде нашлось достаточно талантов, творческой энергии, знаний, критического уменья, чтобы преобразовать все отдельные науки сообразно новому способу мышления и новой задаче. Все науки поступают на службу мирового коллективизма и разрабатывают разные стороны его плана, каждая в своей области. Все ли тогда благополучно, и можно ли надеяться на «немедленное», успешное решение вопроса? Далеко еще нет: выступает на сцену трудность иного характера и порядка.

Предположим, что требуется построить огромный дом, пригодный и удобный для помещения тысяч людей. Все материалы имеются; работников масса: каменщики, плотники, слесаря, печники, стекольщики и т. д.; каждый прекрасно знает свою отрасль практически и теоретически; каждая специальная группа при этом автономна в выработке своей части строительного плана, как автономны отдельные науки в их нынешней специализации. Будет ли действительно планомерным дело постройки в его целом?

Вряд ли надо особо доказывать, что нет. Отдельные стороны плана неизбежно разойдутся между собою, и тем в большей степени, чем обширнее, чем сложнее задача постройки. Получится нечто вроде вавилонского столпотворения, мало похожего на научный хозяйственный план.

Чтобы избегнуть этого, необходимо над специальным знанием и уменьем каменщиков, плотников и т. д. поставить применение синтетической науки — инженерно-строительной. Каменщик умеет комбинировать в строительных целях элементы одного рода, плотник — другого рода, слесарь — третьего; но задача состоит в том, чтобы планомерно скомбинировать все эти разнородные элементы в стройную, целостную связь. Это и делает, опираясь на все данные специальности, техническая наука высшего порядка; и ее руководство тем необходимее, чем более значительную сумму разнородных материалов требуется целесообразно связать.

Мировая организационная задача, надо полагать, несколько сложнее постройки дома, хотя бы и очень большого. Элементы, которые она должна сорганизовать в научно-планомерное дело, также и многочисленнее, и разнороднее, чем строительные материалы: совокупность средств производства, рабочих сил человечества, его понятий и идей. Что же должно получиться, если выработку решения этой задачи будут автономно вести различнейшие специальные науки — технические, общественные, науки о духовной культуре? Очевидно, столпотворение в квадрате и в кубе, не более. И не сведется ли дело к бесполезной порче материала — в мировом масштабе, хуже той, свидетелями которой судьба нас сделала за эти годы?

Итак, для решения задачи необходима мировая строительная наука, которая для всех специальных наук была бы тем, чем является инженер-архитектор для каменщиков, плотников и прочих специальных исполнителей. Эта наука должна быть учением о планомерных комбинациях всех возможных элементов мировой практики и познания: всеобщая организационная наука. Она — такая же необходимая руководительница в целостном и планомерном построении техники, экономики, идеологии единой системы коллективно организованного производства на Земле, как технические и естественные науки — в устройстве научной техники организованных частных предприятий нынешней анархической системы.

Каждая наука представляет собранный, оформленный и обобществленный, словом — социально организованный опыт человечества в определенной области явлений. Следовательно, наш вывод может быть выражен так: для решения мировой организационной задачи необходимо собрать, оформить и обобществить организационный опыт человечества. Как ни странно доказывать такую, казалось бы, само собой разумеющуюся истину, однако нельзя не считаться с тем, что она до крайности непривычна для огромного большинства нашей публики. Кто способен понять эту истину, для того она уже доказана. Но господствующие способы мышления заключают в себе величайшие препятствия к ее пониманию.

В обывательском сознании дело организации вообще не является вопросом науки, а только вопросом «искусства», в случаях же более сложных — вопросом «таланта» или «гения». Организации, в которых обыватель живет, — семья, хозяйство, государство — имеют традиционный характер, веками выработанное строение. Они сложились в стихийном историческом процессе, оформлены стихийным подбором; научная планомерность не участвовала в их созидании. Здесь также воплощен организационный опыт человечества, но в форме донаучной и некритической, в форме обычая, т. е. передающегося от поколений поколениям привычного хода действий и мыслей. Если обыватель, положим, хочет или, вернее, должен организовать семью, то самостоятельная работа его сознания сводится к выбору подходящего лица другого пола; в остальном почти все его действия предрешены традицией, полусознательной или бессознательно усвоенной из социальной среды: предрешены способы сближения с избранным объектом, формы и границы предварительного ухаживания, формальности последующих стадий и т. д. Предопределены прошлым в той же мере и методы и рамки его последующего ведения хозяйства, и отношения к ближайшему кругу соседей и знакомых, к государству, к церкви… Тут нет места организационному творчеству, или, вернее, роль его выражается бесконечно малою величиной: все решается «само собою». Здесь и складывается его точка зрения на организационные вопросы жизни: они просто не существуют для него, как вопросы, требующие исследования, обобщения, научной разработки.

Бывают, конечно, случаи, когда традиционные методы и формы недостаточны для автоматического решения поставленной жизнью задачи, и обыватель оказывается в организационном затруднении; напр., разлаживается механизм его семьи, его хозяйства, возникают противоречия и конфликты в его мирке общественных связей; или давление внешних условий вынуждает устраивать непредусмотренные прошлым комбинации: изменять приемы и средства хозяйствования, объединяться для отстаиванья групповых интересов, подвергающихся новым опасностям, и т. под. Тут выступает на сцену вынужденное организационное творчество; способа мышления такие отдельные случаи, конечно, не изменяют, и характер творчества определяется прежнею точкою зрения. Пока возможно и насколько возможно, оно все-таки держится за традицию: пользуется старыми приемами, изменяя их лишь в пределах самого необходимого, часто к большому ущербу для целесообразности; ищет в прошлом примеров и образцов, нередко весьма искусственно их подгоняя, на основании поверхностного сходства; и только по мере банкротства этих путей переходит ощупью к новым, постоянно оглядываясь и опять сбиваясь на старые.

В этом отношении очень характерные картины представляют революции последних веков. В XV–XVII веках реформаторы, которым приходилось вырабатывать организационные формы торгово-капиталистического общества, искали опоры в библейской традиции, старались воскрешать первоначальное христианство или ветхозаветно-патриархальный быт. Решение задач, в конце концов, оказывалось, разумеется, отнюдь не примитивно-христианским и не древнеизраильским; новое содержание, которое вкладывалось в старые организационные схемы, стихийно, шаг за шагом, изменяло их с самого начала; достижение результата, благодаря им, в сущности только осложнялось и замедлялось. Но идти иными путями тогдашнее организационное мышление не могло; для него они были не просто более легкими, а единственно возможными; и самые странные на вид аксессуары прошлого, напр., какое-нибудь многоженство пророка-реформатора или разрушение красивых «идолов» в католических храмах, были нужны ему, по крайней мере, временно, чтобы чувствовать себя в атмосфере прошлого, заветного, чтобы «старина слышалась» в «новизне» создаваемого.

Великая французская революция, вырабатывая формы уже для более высокой, мануфактурно-промышленной ступени капитализма, начала с того, что воскресила старинные, забытые учреждения — собрание нотаблей, потом Генеральные штаты. Затем, придя в процессе борьбы к разрушению монархии, она стала копировать республиканский Рим, социальная структура которого имела весьма мало общего с новой Францией. Копировались имена, костюмы, титулы, лозунги, добродетели, пороки, философское отношение к жизни стоиков и эпикурейцев и т. д. Насколько все это мало требовалось существом исторической организационной задачи, видно из того, что все это не удержалось в ее окончательном решении; но тут была та же самая потребность, в силу которой великой английской революции были необходимы ее псалмы и все ханжество борцов за различные буржуазные интересы. А позднейшие революции, особенно 48-го года, копируя великую французскую, уже обходились вполне или почти без ее античной оболочки, заимствуя другие ее стороны.

Новые классы, создавая организации для борьбы за свои новые интересы, подражают формам старых, по существу чуждых им организаций и лишь постепенно отделываются от этих форм. Так, масонство XVIII века, культурная организация поднимавшейся буржуазии, одевалось в оболочку цехового братства; рабочие союзы в начальных стадиях копировали те же цеховые братства или, особенно в Америке, брали образец с масонства. Политические партии Нового времени не только зародились в виде сект, но и сейчас, даже крайние левые, сохраняют немало пережитков религиозно-сектантского типа в своей практике; таков, напр., метод доказательства истины текстами из писаний авторитетных учителей.

Все явления этого рода, примеры которых можно было бы приводить в неограниченном числе, вытекают из основной черты обывательского организационного мышления: потребности в новом идти старыми путями, потребности чувствовать себя не творцами жизни, а лояльными исполнителями непреложных заветов. Для этого мышления творчество вообще есть преступление, которое может быть оправдано только тем, что истолковывается как возвращение к чему-нибудь прежнему, давно бывшему, как применение издревле указанных методов; творчество же самых методов есть преступление без оправдания, или, вернее, просто безумие, нечто немыслимое, невозможное.

Такой способ мышления до сих пор царит почти безраздельно в сфере организации людей и преобладает в сфере организации идей; из этих областей и взяты все предыдущие примеры. В сфере организации вещей, т. е. «техники», дело обстоит уже иначе. Там уже ослабело это тяготение к прошлому, нет потребности сводить все новое к традиции; там творческая работа не боится себя самой, не ищет руководства в «заветах», а планомерно пользуется оформленным опытом прошлого как своим орудием и сознательно ставит целесообразность своим единственным критерием. Словом, там организационное мышление приняло вообще научный характер.

Однако в докапиталистические времена мышление также в области техники было вполне подчинено традиции и там держалось за освященные временем заветы; а когда вынуждалось жизнью к преобразованиям, то старалось и в них сохранять формы и методы прошлого, обычно — к ущербу для целесообразности. Но экономическая конкуренция — стихийный двигатель капитализма — сделала технический прогресс необходимым средством борьбы предприятий за существование, необходимым условием их сохранения и победы в ней; в ряду столетий человеческое мышление приспособилось к этой необходимости и стало, по отношению к технике, научным, т. е. критическим и сознательно-прогрессивным. Это не помешало ему остаться в общем донаучным, — т. е. некритическим и традиционным, — во всех других областях.

Таково организационное мышление старых, социально-консервативных классов; и вполне естественно, что оно иным быть и не может. Но рабочий класс, в котором воплощается основная линия социального прогресса, класс — носитель высшего типа сотрудничества, находится в ином положении: он вынужден искать для своей жизни, для собирания своих сил, новых организационных методов, потому что только они могут дать ему историческую победу; в пределах же старых методов он обрекается на роль живого материала промышленности и пушечного материала милитаризма, о чем сурово напоминали ему учащающиеся поражения, понесенные от могучих хозяйских союзов, и еще суровее напомнила мировая война. И несомненно, он ищет новых методов, хотя пока еще только стихийно, ощупью; несомненно, он находит их, хотя пока еще лишь частично. Об этом свидетельствует своеобразие и гибкость его организаций, их колоссальный рост, несмотря на все препятствия, противопоставляемые старой системою; наконец, самостоятельная научная его идеология, уже захватившая области двух важнейших социальных наук, и зарождение в его среде нового классового искусства. Но все это — эмбрионы, а не зрелая жизнь, части, а не целое. В целом же до сих пор господствует прежний, от прошлого унаследованный и воспринятый тип организационного мышления. И с особенной силой держится он как раз у идеологов класса, еще в большей степени воспитанников старой культуры, чем те широкие массы, делу которых они служат.

От этого и зависит ошибочная постановка мировой организационной задачи, утопия завтрашнего перехода к социализму в том виде, как ее намечает радикальное крыло наших соц. демократов.

Логика ее такова. Планомерная организация мирового хозяйства есть «дело житейское», того же, в сущности, порядка, как устройство личной семьи, предприятия, политической партии, — только, разумеется много крупнее по масштабу. Требуется «планомерность»? Ну что же, выработаем «план» и будем его выполнять; это ли не «планомерность»? Необходима научность решения? И это готово: у нас есть наука, политическая экономия; а план «хозяйственный» — к ней же и относится. Задача сложна, трудна? Не беда: у нас найдутся люди опыта, искушенные в парламентской, профессиональной, кооперативной работе; найдутся организаторские таланты, наконец, организаторские гении: ведь задача выдвинута историей, значит, должны быть и подходящие люди, ибо в писании сказано, что история не ставит иных задач, кроме тех, для решения которых условия назрели. Против решения будет весь мир старой культуры, тот, который только что показал свою власть над телом и духом пролетариата? Не страшно: стоит лишь собрать вокруг плана многомиллионный политический кулак, — а для этого достаточно сознания классовых интересов. Конечно, не того сознания, которое проявили пролетарии в нынешней войне; но они увидят свою ошибку, и классовое сознание станет правильным.

Так обывательское организационное мышление ставит и принципиально решает мировую организационную задачу.

Чем бы это могло оказаться на деле? В лучшем случае — мечтой, которая не встретит отклика в массах. В худшем — правда, очень маловероятном — программою авантюры, самой мрачной в истории пролетариата, самой тяжелой по последствиям. Ее исход был бы с самого начала предрешен неравенством как материальных, так и культурных сил двух сторон, глубокой неподготовленностью одной из них к поставленной задаче. Естественным концом авантюры явилось бы длительное царство Железной Пяты.

* * *

Планомерная организация человечества предполагает обобщение и обобществление организационного опыта, его кристаллизацию в научной форме. Если этого нет, значит, еще не назрели исторические условия для решения задачи. Оно невозможно, как невозможна была бы система машинного производства без естественных и технических наук, обобщающих и обобществляющих технический опыт.

Нетрудно заранее указать главные возражения, которые встретит эта постановка вопроса.

Нам скажут: «Все, что вы говорите, это только отвлеченно-теоретические, доктринерские усложнения дела, без сомнения, очень трудного, но в своей основе несравненно более простого, чем вы его стараетесь представить. „Интеллигентские выверты“, которыми вы для этого оперируете, не требуют даже особого критического разбора — они опровергаются самой жизнью. Сама жизнь именно теперь наглядно, практически показала, что в деле планомерной организации общественного хозяйства не боги горшки обжигают. В Германии эта планомерная организация за годы войны фактически уже осуществлена государством, хотя, конечно, не в интересах народных масс, а в интересах господствующих классов. Там без всякой новой организационной науки сумели выработать и выполнить хозяйственный план, устранивший анархию производства. Для этого оказалось достаточно опыта прежних чиновников, инженеров, профессоров, политиков и других организаторов, буржуазных и, к сожалению, также пролетарских, оказавших им большое и важное содействие. Почему же нельзя было бы другой стороне выработать и выполнить свой хозяйственный план, но в интересах тех масс, от силы которых, в сущности, все зависит? А что касается действительно необходимого участия инженеров, хозяйственных администраторов, ученых и пр., то и оно будет гарантировано этой другой стороне, если за нею будет сила; разве им не все равно, кому служить, лишь бы условия были для них достаточно выгодны? а уж мы за этим не постоим. Тут не утопия, а самый трезвый расчет, основанный на простом здравом смысле, который не испугается того, что вы его называете обывательским организационным мышлением. Никакие соображения не могут опровергнуть явных фактов; а они говорят за нас. И никому, кроме врагов пролетариата, не могут быть выгодны попытки подорвать его веру в близкую осуществимость его идеалов».

Таково первое возражение. Оно обладает некоторой видимой убедительностью, которой я старался не ослабить своим изложением. Но все же оно сводится к большой ошибке, и эта ошибка лежит в самом его корне — в том «факте», который оно делает своим центром тяжести.

Этот «факт» — планомерная организация производства буржуазно-юнкерским государством — поразил воображение многих и внес большую смуту в умы, подорвав прежние оценки трудностей задачи и возбудив чрезмерно пылкие мечты. Но как у лошади Ариостовского Роланда²¹ был один только недостаток, тот, что она была мертвая, так и в этом факте есть один, не менее важный недостаток: тот, что его не было. Организационная задача, которую решало и решило германское правительство при содействии всех общественных сил, была вовсе не та, которая выражается словами: «планомерная организация производства в его целом».

Несомненно, для очень многих это понятие сводится на самом деле только к тому, что какая-нибудь организованная воля, личная или коллективная, систематически вмешивается в производство, определяет его рамки и контролирует его ход. Но такой взгляд наивен и в высшей степени ошибочен. Вопрос заключается не в голой форме, не в осуществлении внешнеорганизационной схемы, а в практическом достижении практической цели. Предположим, что явился новый Аракчеев, в более широком масштабе, что ему удалось захватить достаточную власть и, посадив во всех предприятиях чиновников, подчинить всю хозяйственную жизнь руководству надлежащего числа департаментов и что в результате, как и естественно ожидать, получилось быстрое расточение производительных сил, а затем крах всей этой системы. Можно ли тогда сказать, что вот была устроена планомерная организация производства, но затем она снова расстроилась? Очевидно, нет; ибо хотя у предположенного Аракчеева с его департаментами и был план, по которому они действовали, но все произошло не соответственно этому плану, в который, конечно, не входил ни общий упадок производства, ни революция со всеми ее неприятными для них же самих последствиями.

Что же в таком случае следует понимать под «планомерной организацией производства в целом»? Каким условиям должна она удовлетворять?

Мировая организационная задача не выдумана людьми, а поставлена всей живой действительностью. Практические противоречия капитализма: расточение общественных сил, материальных и культурных, в его борьбе, рыночной и классовой, господство в нем общественной стихийности над сознательными усилиями людей, сурово проявляющееся в его кризисах, мирных и военных, — таков исходный пункт задачи, реальные мотивы ее постановки. Все это — различные моменты общей организационной неустойчивости современного строя; и так как они коренятся в его анархичности, то решение должно оказаться в своей основе противоположно ей, что и выражается словами «планомерная организация». Но при этом, очевидно, подразумевается устранение всех существенных условий организационной неустойчивости, какие найдены и определены в подлежащей преобразованию системе. А если те или иные из этих условий остаются, то нельзя говорить о «планомерности»: их накопляющееся действие будет неизбежно нарушать расчеты организаторов, не допуская надежного предвидения; и дело пойдет не «по плану».

Ту ли «планомерность» осуществляла во время войны Германия, а в меньшей степени — и другие воюющие страны?

Прежде всего, «планомерность» на военном положении есть, очевидно, именно такая, при которой меньше всего гарантий, что дело пойдет по плану: внешние удары, падающие на страну, систематически направляются к нарушению и разрушению «плана». Да и вообще, теперь ясно, что в государственно-национальном масштабе, при обмене, конкуренции, возможности разрыва и войны между странами, действительная планомерность недостижима. У той же, напр., Германии нет своего хлопка, недостаточно меди, марганца, платины и других необходимых элементов производства; в этом она зависит от других стран — своих потенциальных врагов, которые, следовательно, могут, выбрав подходящий момент и условия, нарушить или разрушить планомерность ее производства.

С другой стороны, Германия в полной мере сохранила разделение общества на классы — и не только сохранила, но даже углубила его. Для рабочего класса созданы новые ограничения, частью и формально не относящиеся к высшим классам, частью же фактически их не затрагивающие. Если, благодаря войне, классовая борьба там временно замерла, то вряд ли можно сомневаться в неизбежности тем большего ее обострения после войны. Но классовая борьба, и еще обостряющаяся, принципиально исключает организационную устойчивость общественного механизма. А тем самым она исключает и действительную планомерность.

Итак, то, что делается в Германии, вовсе не есть решение вопроса о планомерной организации производства в целом. — И «планомерность» и «организация» там есть; но они относятся к иной задаче. Какой именно? Ответить легко, если строго держаться фактов.

Современная война автоматически устраняет большую часть обычных противоречий экономики капитализма — заменяя их, конечно, одним новым, далеко их все вместе превосходящим. Война создает колоссальный дополнительный рынок для товаров и такой же спрос на рабочую силу; этим приостанавливается действие всех тех отрицательных условий, которые порождаются ограниченностью рынка в обеих его областях, его анархическими, стихийными расширениями и сужениями. Капитал, в худшем случае — ценой перемещения в отрасли, нужные для войны, — перестает страдать от конкуренции других капиталов, от недостаточности спроса и от понижения цен; работник же — от конкуренции других рабочих и от безработицы. Временно устраняются как раз те моменты, на которых главным образом и основывается необходимость перехода к общей планомерной организации производства; и тем глубже ошибка тех, кто полагает, что именно эта задача тут была поставлена и практически решалась.

Германия переживает мировую войну — истекает кровью и разоряется, как и все другие участвующие в войне страны. Вот в этот процесс расточения народных сил и народного богатства германское государство, в союзе или в компромиссном соглашении с различными классовыми организациями, старается внести «планомерность» и «организованность». Регулируется, в пределах возможного, идущее разрушение социального организма, а не вырабатывается социальный аппарат сознательного трудового творчества.

Регулировать приходится два параллельных процесса, порождаемые войною: с одной стороны, прямую растрату сил и средств на борьбу; с другой стороны, ограбление крупным капиталом, промышленным и аграрным, всех прочих классов общества, среднебуржуазных, полубуржуазных и небуржуазных. Если бы расточение сил и средств недостаточно равномерно распространялось на разные отрасли общественного хозяйства, то некоторые из них пришли бы к преждевременному крушению, которое сделало бы невозможным успешный ход войны. Если бы рост цен и военные прибыли не были поставлены в известные рамки, то крупные капиталисты и аграрии в своем буржуазном патриотизме разорили бы большую часть своих соотечественников, что опять-таки обессилило бы государство, как это в значительной мере и наблюдалось у нас в России. Государство, как общая организация капиталистических классов, принуждено было, в их общих интересах, обуздывать аппетиты групп, оказавшихся в наиболее выгодном положении, что и выполняло, по мере возможности, при помощи муниципальных, политических, профессиональных и всяких иных наличных организаций.

Государство нормировало массовое потребление, размеры производства, цены продуктов. Но от нормировки до планомерной организации в настоящем смысле этого слова расстояние огромное. Нормировка есть только одна сторона организующего процесса, и притом сторона ограничительная. Все положительное, все инициативное и творческое содержание организующего процесса лежит вне этого понятия. Нормировка сама по себе нового не создает, а только берет то, что уже есть или делается, и разными способами это ограничивает, ставит в рамки, чтобы устранить какие-нибудь нарушения или расстройства; а планомерная организация, кроме того, сама ставит свои задачи и в зависимости от них создает новое и перестраивает старое. Напр., нормировка потребления сокращает его, давая каждому не более фунта хлеба в день и двух фунтов сахару в месяц, что неравномерно, ввиду различия потребностей, и многих не удовлетворяет; а если производство хлеба и сахара еще уменьшается, то производится новое сокращение порций; если же оно невозможно или опасно, то сокращают производство менее важных отраслей, чтобы за счет их поддержать рабочими силами более важные. А планомерная организация потребления должна еще выяснить и различия потребностей, и насколько эти различия соответствуют целям общества, полезны для его развития; а затем, сообразно этому, если надо, расширить те или иные отрасли производства, переделать и заново приспособить их взаимные отношения.

Центральный нервный аппарат человека есть приспособление для «планомерной организации» его жизненных функций, если употребить слово «планомерный» в смысле объективной биологической целесообразности. В таком случае роль нормировки будут играть задерживающие функции специальных и общих нервных центров: это в точности то же самое организационное соотношение.

Следовательно, нормировка есть только часть того, что выражается словами «планомерная организация», и притом наиболее легкая часть задачи, наиболее доступная и для старых, до-научных организационных методов.

Но в данном случае было еще одно облегчающее условие: нормировать приходилось не прогрессирующее, а падающее производство, не накопление, а расточение производительных сил. То, что растет, объективно усложняется; то, что падает, объективно упрощается. Объективно упрощаются, очевидно, и организационные задачи, относящиеся к такого рода процессам.

Ввиду всех этих обстоятельств нет ничего удивительного, что старому обществу удалось приблизительно решить задачу при старых способах организационного мышления и при содействии некоторых специальных наук. Но самая-то задача, как видим, состояла в том, чтобы планомерно нормировать, на несколько лет войны и в национально-государственном масштабе, процесс расточения производительных сил общества. А следует ли отсюда вывод, что на основе тех же средств и методов возможно решить задачу — планомерно организовать, на неопределенное будущее и в мировом масштабе, процесс производства в прогрессивном развитии его сил?

Ясно, что две задачи различны не только с количественной, но и с качественной стороны; и вся аргументация, основанная на их смешении, должна быть отвергнута.

Есть еще одна частная, но немаловажная ошибка в оптимистических расчетах: это надежда на готовность технической интеллигенции за хорошую плату осуществлять какой угодно хозяйственный план. Когда эта интеллигенция «планомерно организует» для капитала и бюрократии, нет ничего удивительного, что она делает свою работу и за страх, и за совесть, и, конечно, за вознаграждение: она — не господствующий, а подчиненный класс, и, устраивая «планомерность», не ослабляет, а укрепляет свое положение в обществе. Совершенно иное, если бы ей пришлось, хотя бы за еще повышенную плату, «организовать производство» для пролетариата: тут она сама, своими руками, работала бы над разрушением основ своей временной привилегии; ибо очевидно, что, наладив производственную машину и подготовив тем самым пролетариат к самостоятельному ведению всего дела, она лишилась бы выгод своего положения, потеряла бы свою «прибавочную стоимость» и растворилась бы в трудовых массах. Примеров такой самоотверженности в истории пока не встречалось.

Остается еще один аргумент у оптимистов завтрашнего дня — аргумент на вид фактического характера. Он таков:

Организация общества определяется в конечном счете уровнем развития производительных сил. На известном их уровне, коллективизм становится возможным и наилучшим выходом из накопившихся и обострившихся социальных противоречий. Разумеется, это должен быть очень высокий уровень; но разве теперь он не таков? Разве капитализм в своем стремительном движении не достиг грандиознейшего развития производительных сил, которое уже не вмещается в его рамках и, проявляя себя в невиданно жестоких кризисах, как нынешняя мировая война, ищет выхода в новую хозяйственную систему? Чего же еще ждать?

В подтверждение указывают на гигантский рост именно тех отраслей, которые производят средства производства: согласно теории, в «производстве ради производства» и выражается «тенденция капитализма к абсолютному развитию производительных сил». Приводятся подавляющие цифры в таком роде: среднее мировое производство чугуна за каждый час достигает 500 тысяч пудов; угля, в четырех только европейских странах, также за час — 4 миллиона пудов… В таких цифрах видят достаточно ясные «показатели достигнутой ступени обобществления трудового процесса»[141].

Тут прежде всего приходится заметить, что никаких точных и вообще научных критериев, позволяющих на основании таких цифр делать вывод о «достигнутой ступени», к сожалению, еще не имеется, так что пока это только — дело субъективного впечатления. Грандиозность же цифр, — а значит, отчасти и сила впечатления, — зависит, между прочим, от выбора единиц меры. Если вместо «500 тысяч пудов чугуна в час» мы скажем: «20 миллионов фунтов в час», цифра покажется еще грандиознее; напротив, «8 тысяч тонн в час» произведут значительно более слабый эффект; «120 кубических сажен чугуна» — еще слабее и т. д.

Сколько-нибудь осветить вопрос можно при такой его постановке: насколько разрослось, в общей системе труда человеческого, производство средств производства, которое, действительно, более всех других отраслей должно выражать «достигнутую ступень». Другими словами, какую долю трудовых сил человечества занимает это производство? И вот, если взять мировое производство тех же двух основных материалов всей промышленности — чугуна и угля — и, основываясь на их цене, оплате рабочей силы и приблизительной норме ее эксплуатации, вычислить, какая доля всей трудовой энергии, находящейся в распоряжении человечества, кристаллизуется в огромной годовой массе этих продуктов, то окажется: около 2–2? и отнюдь не более 3 процентов. Результат, в котором как будто нет ничего подавляющего…[142]

* * *

Как видим, основы оптимизма «завтрашнего дня», среди черного пессимизма сегодняшней действительности, более чем шатки. Они сводятся к отсутствию научного организационного мышления, ложному пониманию государственно-экономических форм, порождаемых войною, и субъективности в оценке достигнутого уровня производительных сил.

Следует ли из этого, что все остается по-прежнему? И тот практический минимализм, который господствовал до сих пор повсюду в социал-демократии, должен ли удерживаться также впредь, на неопределенные времена?

Конечно нет.

Дезорганизационный процесс, идущий теперь в мировом масштабе, несомненно и очевидно ставит перед человечеством организационную задачу в мировом масштабе.