Графиня

Русская церковь в старинном чешском городе Марианские Лазни похожа на улыбчивую игрушку. Посреди островерхих строгих строений, крытых черепицей, темной от туманов и дождей, бледно-голубые купола трогают сердце, как воспоминание о детстве.

А в самой церкви тихо-тихо, ничуть не торжественно и пустынно. Дремотно вздрагивают желтые огоньки в дымных косых лучах солнца; туманит голову полузабытый печальный запах тающего воска…

По истоптанному домашнему коврику подхожу к иконостасу и на минуту обо всем забываю…

Направляясь к выходу, я увидел, что не один в церкви. У самой двери, за темной конторкой, сидела старуха; она читала. Чем ближе я подходил, тем ниже наклонялась она, точно чтение захватывало ее все сильнее. Я поравнялся с конторкой — старуха подняла голову.

Ее лицо удивляло не тем, что было бесконечно старым, — оно было старинным. Тонкий нос с горбинкой, пергаментные губы, желтые, слегка отвислые щеки… Но даже не эти черты делали его старинным, а выражение: в нем соединялись чопорность и ирония. У меня появилось странное чувство, будто однажды я уже видел эту старуху. Может быть, на портретах XVIII века?

Я обратился к ней:

— Вы говорите по-русски?

Она ответила раздельно, чисто, зло:

— Я русская. — Чуть усмехнулась: — Вы из Москвы или Петербурга? Гм… Я жила в Петербурге… — И резко переменила тему: — Иконостас, перед которым вы сейчас стояли…

Старуха рассказала о том, что было известно мне задолго до посещения церкви. (Виктор Васнецов написал иконостас для русского павильона международной выставки в Париже. Там его купил богатый покровитель чешской колонии донских казаков и подарил торжественно новому храму.)

— Остальные иконы, — она равнодушно оглядела стены с мерцающими на туманной белизне пятнами темного золота, — к сожалению, неинтересны. Архитектура — тоже…

Углы губ ее опустились, голова наклонилась, она обмякла в старинном резном кресле, точно уснула. Меркли косые лучи солнца. Очнулась и посмотрела на меня отчужденно, видимо не понимая, почему я не ушел.

Я сказал как можно деликатнее:

— Извините, это странно, конечно, но мне все кажется, будто я вас вижу не первый раз.

Старуха не удивилась. Она улыбнулась, точно я ей тонко польстил:

— Гм!.. Мне часто говорили, что я похожа на Екатерину Вторую. Нет!.. — Она успокоила меня легким, не лишенным изящества жестом. — Я не из дома Романовых. Но… — добавила с вызовом, — была близка! — И наклонила с достоинством седую голову. — Графиня Нечаева. В доме деда в Петербурге бывали великие князья, Карамзин, Жуковский, Брюллов…

— У вас не сохранилось из семейных архивов писем, альбомов?..

— Господи! — Она суховато рассмеялась. — Архивы! Я пережила три эмиграции. А было, было… Все! — Она усмехнулась: — Да, все… рисунки Брюллова, рукописи Вяземского. Что могло сохраниться?! Из Петербурга я бежала в Эстонию. Муж был в армии Юденича… Его убили… Вернее, он застрелился. Человек девятнадцатого века. Я давала уроки английского и французского, жила, ждала… Второй раз от Советов бежала в Германию. Работала в Берлине, в одном богатом издательстве… Сын женился на немке родом из Мариенбада. Сюда мы и бежали в третий раз… Но пока добежали, Мариенбад опять отошел к Чехословакии, стал Марианскими Лазнями. Ничего… Чехи любят русских. Дали домик, раньше в нем жил немец фашист, он эмигрировал в Америку. Нам осталась даже посуда… И вот сижу в церкви, сторожу… церковное имущество, — она повела вокруг желтой ручкой. — И служит у нас батюшка. Се ля ви, как говорят французы…

Графиня откинулась утомленно, подняла лицо к печальному мерцанию редких огней в темнеющей церкви. О чем думала она? Что видела? Начало жизни? Первый бал? Свадьбу? Рукописи Вяземского? Рисунки Брюллова?

Углы губ ее опустились, она опять обмякла, точно заснула, даже умерла, но нет! — желтые пальцы на подлокотниках шевелились…

Быстро темнело за узкими желтыми окнами, и только одно, наверху, плавилось в тихом огне. Последний луч солнца упорно дрожал на иконостасе, точно не мог расстаться с милыми красками, и горел, горел Васнецов.

1984 г.