Письмо десятое

Письмо десятое

Смягчения, внесенные иезуитами в таинство покаяния посредством правых относительно исповеди, епитимий, отпущения, ближайших поводов к греху, душевного сокрушения и любви к Богу

Париж, 2 августа 1656 г.

Милостивый Государь!

Здесь пойдет речь пока не о самой политике Общества, но об одном из ее важнейших оснований. Вашему вниманию предлагается облегчение исповеди, составляющее, конечно, наилучшее средство, придуманное отцами — казуистами, чтобы всех привлекать и никого не отталкивать. Прежде чем идти дальше, надо было ознакомиться с этим. Вот почему патер нашел уместным следующим образом просветить меня по данному вопросу.

— Вы видели, — сказал он, — из всего, сказанного мной до сих пор, с каким успехом, благодаря своей просвещенности, отцы наши потрудились над отысканием большого числа дозволенных действий, до того считавшихся запрещенными. Но поскольку остаются еще грехи, которых нельзя было извинить, и единственным средством здесь выступает исповедь, то было бы крайне необходимо облегчить и эти затруднения, прибегая к методам, которые мне остается теперь открыть вам. Итак, после того, как я уже показал во всех наших предыдущих беседах, как мы рассеивали сомнения, смущавшие совесть, доказывая, что считавшееся дурным в действительности таковым не было, мне остается в настоящей беседе показать вам способ легко искупать действительный грех, благодаря тому, что исповедь мы сделали столь же легкой, сколько прежде она была трудной.

— Каким же способом, отец мой?

— Посредством тех удивительных утонченностей, — сказал он, — которые свойственны нашему Обществу и которые наши отцы во Фландрии[170] называют «благочестивыми и святыми хитростями» в Изображении нашего первого века[171] (кн. 3, речь 1, стр. 401 и кн. 1, гл. 2) и «святою и благочестивою уловкой: piarn et religiosam calliditatem et pietatis solertiam» (кн. 3, гл. 8). Посредством этих уловок «грехи искупаются ныне alacrius, с большей радостью и рвением, чем прежде они совершались, так что многие лица столь же быстро смывают свои пятна, сколь и приобретают их, plurimi vix citius maculas contrahunt, quam eluunt», как сказано в том же месте.

— Научите же меня, пожалуйста, отец мой, этим душеспасительным тонкостям.

— Их много, — сказал он, — ибо при исповеди много тягостных вещей, и для каждой из них надо было придумать облегчение. И так как главные затруднения здесь происходят от стыда, охватывающего нас при покаянии в некоторых грехах, неловкости, вызванной требованием сообщить об обстоятельствах, при которых они совершены, необходимости исполнять епитимью и не возвращаться к прежнему греху, избегать ближайших поводов, которые вовлекают в него, и сокрушаться о совершенных грехах, то я надеюсь сказать вам сегодня, что во всем этом не осталось уже. почти ничего тягостного, благодаря заботливости, с которой наши отцы старались устранить всякую горечь и всякую едкость столь необходимого средства.

Начнем с затруднения каяться в некоторых грехах. Вы понимаете, что часто бывает довольно важно сохранить к себе уважение духовника; поэтому очень удобно разрешение, которое дают наши отцы и между прочим Эскобар, ссылающийся, в свою очередь, на Суареса (тр. 7, ст. 4, № 135), иметь «двух духовников, одного для смертных грехов, а другого для простительных, чтобы сохранить хорошее о нас мнение постоянного духовника, uti Ъопат famam apud ordinarium tueatur, лишь бы не пользовались этим для того, чтобы оставаться в смертном грехе». И он затем предлагает другой хитроумный способ покаяться в грехе, даже и постоянному духовнику, но так, чтобы было незаметно, что он совершен уже со времени последней исповеди. «Дело в том, — говорит он, — что надо совершить одну общую исповедь и смешать этот последний грех с другими, в которых каешься вообще». Он говорит еще то же самое в своих Princ. пр. 2, № 73. И вы согласитесь, я уверен, что следующее решение отца Бони (Мор. теолтр. 4, в. 15, с. 137) также значительно облегчает стыд, испытываемый, когда приходится каяться, что снова впал в прежний грех: «За исключением некоторых случаев, встречающихся редко, духовник не имеет права спрашивать, привычен ли грех, в котором каешься, и отвечать на это обязаны, потому что он не имеет права приводить в стыд кающегося признанием в своих многократных падениях».

— Как, отец мой! Не то же ли, по — моему, сказать, что врач не имеет права спрашивать у больного, давно ли у него лихорадка? Грехи ведь совершенно различны, смотря по этим различным обстоятельствам, не правда ли, и намерение истинно кающегося не должно ли состоять в том, чтобы вполне раскрыть состояние своей совести духовнику, с той же искренностью и откровенностью, как если бы он беседовал с самим Иисусом Христом, которого священник есть заместитель? А не слишком ли далеки от этого настроения, когда скрывают свои частые падения, чтобы скрыть тяжесть гpexa?

Я заметил, что поставил этим в затруднение доброго патера; так что он, скорее, чтобы обойти, чем разрешить его, стал объяснять мне другое из их правил, которое только производит новый беспорядок, нисколько не оправдывая этого решения отца Бони, которое, по моему мнению, одно из их самых вредных правил и из наиболее способных поддерживать порочных людей в их дурных привычках.

— Я согласен, — сказал он, — что привычка увеличивает тяжесть греха, но она не изменяет его природы: вот почему и не обязаны исповедываться в ней, по правилу наших отцов, приводимому Эскобаром (Princ., пр. 2, № 39): «Обязаны исповедываться лишь в обстоятельствах, изменяющих природу греха, а не увеличивающих его тяжесть».

На основании этого правила, наш отец Гранадос и говорит (ч. 5, отд. 7, т. 9, расс. 9, № 22), что «если нарушили пост мясной пищей, то достаточно покаяться лишь в нарушении поста, не объясняя, состояло ли оно в употреблении мясного, или в том, что дважды в день ели постное». И по мнению нашего отца Регинальда (тр. 1, кн. 6, гл. 4, № 114), «колдун, прибегавший к чернокнижию, не обязан объявлять этого обстоятельства: достаточно сказать, что он ворожил, не объясняя, было ли это посредством хиромантии или при помощи договора с дьяволом». И Фагундес из нашего Общества говорит так же (ч. 2, кн. 4, гл. 3, № 17): «Похищение — не такое обстоятельство, которое необходимо открывать, когда девица дала на него согласие». Наш отец Эскобар приводит все это в том же месте (№№ 41, 61, 62) с несколькими другими, довольно любопытными решениями относительно обстоятельств, в которых не обязательно исповедываться. Вы можете это посмотреть там сами.

— Да, эти уловки набожности отлично приспособлены, — сказал я.

— Однако, — сказал он, — это было бы напрасно, если бы сверх того мы не внесли облегчения в епитимью, которая больше всего отдаляет людей от исповеди. Но теперь самые изнеженные не станут бояться ее после того, как мы, в тезисах Клермонской коллегии, защищали положение: «Если духовник наложит подходящую епитимью и если, тем не менее, кто — то не желает принять ее, то он может удалиться, отказываясь от отпущения и наложенной епитимьи». И Эскобар говорит еще в Практике покаяния по учению нашего Общества (тр. 7, пр, 4, № 188): «Если кающийся заявит, что желает отложить свое покаяние до того света и отбыть в чистилище все полагающиеся ему наказания, тогда духовник должен наложить ему епитимью очень легкую, чтобы соблюсти ненарушимость таинства, и в особенности, если он заметит, что тот не примет большей».

— Я думаю, — сказал я, — что, если это так, то не следует уже называть исповедь таинством покаяния.

— Вы ошибаетесь, — сказал он, — так как всегда налагается некоторая епитимья для формы.

— Но, отец мой, разве вы считаете, что человек достоин получить отпущение, когда он не желает исполнить ничего тяжелого для искупления своих грехов? И когда вы видите, что люди находятся в таком состоянии, не должны ли вы скорее оставлять за ними их грехи, нежели отпускать их? Имеете ли вы истинное представление о важности вашего служения, и понимаете ли вы, что пользуетесь в нем властью связывать и разрешать? Разве вы считаете дозволенным давать отпущение всякому, кто только попросит о том, не узнав наперед, разрешает ли Иисус Христос на небесах тех, кого вы разрешаете на Земле?

— Как! — сказал патер. — Неужели вы думаете, что мы не знаем, что «духовник обязан судить о состоянии кающегося, как потому, что он не должен расточать святых даров тем, кто не достоин их, ибо Иисус Христос заповедал ему быть верным управителем и не давать святыни псам[172], так и потому, что он судья, а долг судьи судить по справедливости: освобождать достойных этого и связывать недостойных, и столько же потому, что он не должен освобождать тех, которых осуждает Иисус Христос».

— Чьи это слова, отец мой?

— Нашего отца Филиуция (т. 1, тр. 7, № 354).

— Вы меня удивляете, — сказал я, — ибо я принял их за слова одного из отцов церкви. Но, отец мой, данное место должно сильно устрашать духовников и делать их крайне осмотрительными в служении этому таинству, чтобы убедиться, достаточно ли искренне раскаяние исповедующегося и можно ли принять его обещания не грешить впредь.

— Это совсем не затруднительно, — сказал патер, — Филиуций не желал оставить духовников в этом затруднении, и потому он, вслед за приведенными словами, предлагает им следующий легкий способ выйти из затруднения: «Духовник может легко успокоиться относительно расположения своего исповедующегося. А именно, если он не подает достаточных внешних признаков скорби, духовнику только следует спросить его, ненавидит ли он грех в душе; и если тот ответит: «да», он обязан ему верить. И надо сказать то же самое о решении на будущее, если только нет какого обязательства возврата или же избегания некоторых ближайших случаев к греху».

— Что касается этой выдержки, отец мой, я отлично вижу, что она принадлежит Филиуцию.

— Вы ошибаетесь, — сказал патер, — так как все это он взял слово в слово у Суареса (ч. 3, т. 4, расс. 32, отд. 2, № 2).

— Но, отец мой, последнее место Филиуция уничтожает то, что он установил в предыдущем: так как духовники не будут уже иметь власти судить о расположении своих исповедующихся, раз они обязаны верить им на слово, даже тогда, когда те не подают никакого наружного признака скорби. Разве можно так полагаться на эти обещания, что одно уже выражение их служит доказательством? Сомневаюсь, чтобы опыт убедил ваших отцов, что все, кто дает эти обещания, держат их, и я имею основание думать, что они испытывают очень часто прямо противоположное.

— Это неважно, — сказал патер, — духовники все — таки обязаны верить им, так как отец Бони, который исчерпал данный вопрос до дна в своей Сумме грехов (гл. 6, стр. 1090, 1091 и 1092), заключает, что «всякий раз, как люди, часто снова впадающие в грех, без всякого заметного в них исправления являются к своему духовнику и говорят ему, что сожалеют о прошлом и имеют благие намерения в будущем, он должен верить им на слово, хотя бы и было легко предвидеть, что подобные решения не пойдут у них дальше губ. И хотя бы после этого они с большей легкостью и распущенностью снова впадали в те же грехи, тем не менее, по моему мнению, им можно дать отпущение». Я уверен, что теперь разъяснились все ваши сомнения.

— Но, отец мой, — сказал я, — я нахожу, что слишком тяжкое бремя налагаете вы на духовников, обязуя их верить в противоположное тому, что они видят.

— Вы этого не понимаете, — сказал он, — этим хотят сказать только, что духовники обязаны действовать и отпускать, как если бы они верили твердости и постоянству этого решения, пусть в действительности такой веры у них и нет. И это наши отцы Суарес и Филиуций объясняют вслед за предыдущими выдержками, ибо после их слов, что «священник обязан верить исповедующемуся на слово», они прибавляют: Нет необходимости, чтобы духовник убедился, «то решение кающегося будет исполнено, и даже, чтобы ом считал эго вероятным. Достаточно, чтобы он думал, будто кающийся имеет вообще это намерение в настоящую минуту, хотя и должен в очень короткое время снова впасть в грех. Так учат все наши авторы, ita docent omnes аисtores». Станете ли вы сомневаться в том, чему учат наши авторы?

— Но, отец мой, как же быть с тем, что сам о. Пето должен был признать в предисловии к своему Всенародному покаянию,(сгр. 4), — что «святые отцы, ученые и соборы единогласно считают несомненной истиной, что покаяние, приготовляющее ас таинству причащения, должно быть истинным, постоянным, мужественным, а не расслабленным, сонливым и подверженным новым падениям и возобновлениям?»

— Разве вы не видите, — сказал он, — что о. Пето говорит о древней церкви? Но теперь это так не в пору (si peu de saison), выражаясь словами наших отцов, что обратное одно истинно, по мнению о. Бони (тр. 4, в. 15, стр; 95). «Есть авторы, которые говорят, что надо отказывать в отпущении тем, кто часто впадает в одни и те же грехи, и в особенности, когда им было уже отпущено несколько раз, а никакого исправления не заметно; другие же говорят, что нет. Но верное мнение единственно то, что не надо вовсе отказывать им в отпущении: хотя бы они не пользовались всеми теми советами, которые им давали не раз» не держали бы данных обещаний изменить свою жизнь, не работали бы над своим очищением, — это неважно: и что бы там другие не говорили, истинное мнение, которому должно следовать» то, что надо отпускать им во всех таких случаях·. И (тр. 2, в. 22, стр. 100) что не следует «ни отказывать, ни откладывать отпущение тем, кто находится в привычных грехах против закона Божеского, естественного и церковного, хотя бы не видно было никакой надежды на их исправление, et si emendatiohis futurae nulla spes appareat.

— Но, отец мой, — сказал я, — эта уверенность всегда получить отпущение легко могла бы побудить грешников…

— Понимаю, — сказал он, прерывая меня» — но послушайте о. Бони (в. 15): «Можно отпустить тому, кто сознается, что надежда на отпущение вовлекла его во грех с большей легкостью, чем если бы он был лишен этой надежды». И отец Коссэн, защищая это положение, говорит (стр. 211 его Отв. на Мор. Теол.), что, «если б оно не было истинно, пришлось бы отлучить от таинства покаяния большинство людей» и что тогда не оставалось бы «другого средства грешникам, кроме сука дерева и веревки».

— Отец мой, как эти правила привлекут народ в ваши исповедальни!

— Еще бы, — сказал он, — вы не поверите, сколько их Приходит: «Мы подавлены и, так сказать, притиснуты толпой наших исповедующихся, paenitentium numero obruimur», как сказано в Изображении нашего первого века (кн. 3, гл. 8).

— Я знаю способ, — сказал я, — легко избавить вас от этой давки. Стоит только, отец мой, обязывать грешников избегать ближайших поводов к греху; одной этой меры было бы достаточно, чтобы значительно облегчить вас.

— Мы не ищем этого облегчения, — сказал он, — напротив, «цель нашего Общества», как сказано в той же книге (кн. 3, гл. 7. стр. 374) «трудиться над утверждением добродетели, бороться с пороками и служить великому множеству душ». А так как немного найдется людей, которые согласились бы отказаться от ближайшего случая согрешить, то и пришлось определить, что называть ближайшим случаем ко греху: как видно у Эскобара (Практика нашего Общества, тр. 7, пр. 4, № 226): «Нельзя назвать ближайшим поводом случай, когда грешат редко, как, например, раза три, четыре в год по внезапному увлечению с женщиной, с которой живешь в одном месте»; или же, по словам о. Бони в его французской книге, один или два раза в месяц (стр. 1082); и затем еще (стр. 1089) он ставит вопрос: «Как следует поступать с господами и служанками, кузенами и кузинами, живущими вместе и взаимно вовлекающими друг друга в гpex вследствие этого обстоятельства?»

— Надо разлучить их, — сказал я.

— То же говорит и он, «если падения повторяются и почти ежедневно: но, если в общем они лишь редко погрешают, например, один или два раза в месяц, и если им нельзя разлучиться без большого неудобства и потерь, можно отпустить им, по мнению этих авторов и между прочим Суареса, лишь бы они пообещали хорошенько больше не грешить и имели бы истинное сожаление о прошедшем». Я его отлично понял, так как он уже раньше открыл мне, чем должен довольствоваться духовник, чтобы судить об этом раскаянии.

— И отец Бони, — продолжал он, — разрешает (стр. 1083 и 1084) тем, кто находится постоянно в ближайших случаях к греху, «оставаться при них, если от них нельзя отказаться, не подав, повода свету говорить о себе или же не причинив себе этим неудобств»[173]. И он говорит также в своей Моральной теологии (тр. 4, De poenit., в. 13, стр. 93 и в. 14, стр. 94): «Можно и должно отпустить грехи женщине, у которой живет мужчина, с которым она часто грешит, если она не может благородным образом удалить его или же если у ней есть какая — нибудь причина удерживать его, si non potest honeste eficere, out habeat aliquam causam retinendi, лишь бы она решилась хорошенько больше с ним не грешить».

— Отец мой! — сказал я, — Обязанность избегать поводов ко греху очень смягчена, если можно освободиться от нее, как только грозит малейшее неудобство; но, думаю, по крайней мере, что это обязательно, когда никакого неудобства не терпишь?

— Да, — сказал он, — хотя и не без исключений. Так, о. Бони говорит в том же месте: «Всякого рода людям разрешается посещать места разврата с целью обращать там падших женщин, хотй и довольно правдоподобно, что они будут там грешить; ибо не раз уже испытано, что вовлекались во грех видом и ласками этих женщин. И хотя есть ученые, не одобряющие этого мнения и считающие, что нельзя разрешать добровольно подвергать опасности свое спасение для помощи ближнему, тем не менее я весьма охотно принимаю это оспариваемое ими мнение».

— Это, отец мой, новый род проповедников. Но на чем основывается о. Бони, возлагая на них эту миссию?

— Он основывается, — сказал патер, — на одном из своих принципов, приводимом в том же месте со слов Василия Понса. Я говорил вам об этом раньше и думаю, что вы вспомните[174]. Дело в том, что «можно прямо искать случая самого по себе, primo et per set ради своего временного или духовного блага или для блага ближнего». Последние выдержки возбудили во мне такое отвращение, что я подумал на этом покончить, но удержался, предоставляя ему договорить до конца и удовольствоваться тем, что сказал:

— Какое отношение, отец мой, между этим учением и евангельским, «предписывающим вырывать себе глаза и отказываться от предметов самых необходимых, если они вредят спасению?[175]» А как же можете вы думать, что человек, добровольно оставшийся в обстоятельствах, влекущих ко греху, может искренно их ненавидеть? Напротив, не очевидно ли, что он нисколько не тронут как следует и что он еще не дошел до того истинного, сердечного обращения, которое заставляет столько же любить Творца, сколько любили сотворенное?

— Как, — воскликнул он, — ведь это было бы истинным сердечным сокрушением! Вы, по — видимому, не знаете, что, как говорит отец Пинтеро во второй части Аббата Буазика, стр. 50: «Все наши отцы единодушно учат, что считать сердечное сокрушение о грехах необходимым есть заблуждение и даже ересь, равно как и считать недостаточным одной только душевной скорби, пусть и порождаемой страком адских мук, если он исключает желание оскорбить Бога, вместе с причащением»[176].

— Отец мой, да это уже почти догмат веры — считать достаточной одну душевную скорбь, испытываемую под влиянием страха адских мук, вместе с причащением? Я думаю, что это особенность ваших отцов, так как другие, веруя в достаточность душевной скорби с причащением, требуют, однако, чтобы она соединена была с некоторой любовью к Богу. И мне кажется еще, кроме того, что даже и ваши авторы не считали прежде этого учения столь достоверным; так, ваш о. Суарес говорит о нем таким образом (De роеп., в. 90, ст. 4, пред. 15, отд. 4, № 17): «Хотя и вероятно мнение, что достаточно одной душевной скорби с причащением, однако ж оно не достоверно и может быть ложным: Non est certa et potest esse falsa. И если оно ложно, то душевной скорби недостаточно для спасения человека. Стало быть, тот, кто умирает сознательно в этом состоянии, подвергается добровольно нравственной опасности вечного осуждения; так как мнение это не очень древнее и не вполне общепринято, пес valde antique, пес rnultum communis». Санчес также не считал его столь достоверным, так как он говорит в своей Сумме (кн. 1, гл. 9, № 34), что «больной и его духовник, которые при смерти удовлетворились бы одной душевной скорбью с причащением, совершили бы смертный грех вследствие великой опасности осуждения, которой подвергается кающийся в случае, если бы мнение, утверждающее, что достаточно душевной скорби с причащением, оказалось не истинным»; Комитол также (Resp. ток, кн. 1, в. 32, №№ 7, 8) «не вполне уверен, что душевной скорби достаточно вместе с причащением».

Добрый патер прервал меня на этом.

— Вот как, — сказал он, — вы, стало быть, почитываете наших авторов? Вы хорошо делаете; но вы сделали бы еще лучше, если бы читали их только с кем — нибудь из нас. А то вот видите ли, вследствие того, что вы читали их один, вами сделан вывод, что эти выдержки наносят ущерб тем, кто в настоящее время защищает наше учение о душевной скорби; тогда как мы ясно показали бы вам, что ничто так, как это, не служит к их возвеличиванию. Ведь какая слава для теперешних наших отцов в том, что они в самое короткое время настолько повсеместно распространили свое мнение, что, за исключением теологов, нет почти ни одного человека, который бы не принимал то учение о душевной скорби, которого мы теперь держимся, за присутствовавший во все времена предмет истинной веры. Итак, когда вы доказываете, даже словами наших отцов, что еще недавно мнение это не было достоверным, не приписываете ли вы этим всю честь подобного установления нашим позднейшим авторам?

Поэтому — то Диана, близкий наш друг, думал доставить нам удовольствие, отметив, какими ступенями дошли до этого. Я имею в виду пятую часть тр. 13, где говорится, «что прежде древние схоластики утверждали, будто сердечное сокрушение необходимо немедленно после совершения смертного греха, но потом стали думать, что обязаны к нему только в праздничные дни, а еще позднее, что только в том случае, когда какое — нибудь великое бедствие угрожает всему народу; по мнению других, не следовало его откладывать надолго, когда приближаешься к смерти;

но наши отцы Уртадо и Васкес превосходно опровергли все эти мнения и установили, что сердечное сокрушение обязательно лишь в том случае, если нет другого средства получить отпущение или же на смертном одре». Но, чтобы проследить дальше историю чудесного развития этого учения, я прибавлю, что отцы наши, Фагундес (Ргаес. 2, т. 2, г. 4, Ms 13), Гранадос (ч. 3, пр. 7, расс. 3, отд. 4, М° 17) и Эскобар (тр. 7, пр. 4, № 88 в Практике нашего Общества), решили считать сердечное сокрушение необязательным даже при смерти, поскольку, говорят они, если бы душевной скорби с причащением было недостаточно при смерти, то отсюда следовало бы, что вообще недостаточно душевной скорби с причащением». А наш ученый Уртадо (De Sacr., от. 6), приведенный Дианой (ч. 5, тр. 4, Miscett. рубр. 193) и Эскобаром (тр. 7, пр. 4, Ms 91), идет еще дальше; слушайте: «Достаточно ли одного сожаления о грехе, которое испытывают лишь вследствие причиненного им временного зла, как, например, потери здоровья или денег? Следует различать. Если не считают данное зло ниспосланным от Бога, сожаления недостаточно, но если зло это принимают как ниспосланное Богом, — ибо всякое бедствие, кроме ipexa, действительно, говорит Диана, ниспосылается Им — такого сожаления достаточно. Эскобар говорит то же в Практике нашего Общества. Наш отец Франциск Лами также защищает аналогичное утверждение (тр. 8, расс. 3, № 13).

— Вы меня удивляете, отец мой, ибо я не вижу в этой душевной скорби ничего, кроме самого естественного; и, таким образом, грешник стал бы достойным отпущения без всякой сверхъестественной благодати. А между тем кто же не знает, что это — ересь, осужденная на соборе[177].

— Я тоже думал было, как вы, — сказал добрый патер, — между тем должно быть не так. Потому что наши отцы из Клермонской коллегии утверждали в своих тезисах 23 мая и 6 июня 1644 г. (кол. 4, № 1): «душевная скорбь может быть святой и довлеющей для приготовления к таинству причащения, если она и не сверхъестественна»; и в августовском тезисе 1643 г., что «одной только естественной душевной скорби достаточно для причащения, лишь бы она была искренна: Ad sacramentum sufficit attritio naturalis, modo honesta». Вот и все, что можно сказать, разве только прибавить еще следствие, которое легко вытекает из этих оснований, именно: сердечное сокрушение не только необходимо для причащения, а напротив, даже вредно тем, что оно само смывает грехи, не оставляя ничего для действия таинства причащения. Это и говорит наш отец Валенсия, знаменитый иезуит (т. 4, расс. 7, в. 8, стр. 4): «Сердечное сокрушение вовсе не необходимо, чтобы получить главное действие таинства причащения; а напротив, оно скорее препятствует этому: imo obstat potius quominus effectus sequatur». Больше и желать ничего не остается в пользу учения о душевной скорби.

— Совершенно верно, отец мой, но позвольте мне высказать вам свое мнение по данному вопросу и показать, к какой крайности ведет рассматриваемое учение. Когда вы говорите, что достаточно душевной скорби, порожденной одним только страхом пред муками, вместе с причащением для оправдания грешников, не следует ли из этого, что можно всю свою жизнь искупать грехи таким образом и спастись, следовательно, не любя Бога в течение всей жизни? Интересно, осмелились бы ваши отцы защищать это мнение?

— Из сказанного, я хорошо вижу, — заметил патер, — что вам надо узнать еще и учение наших отцов относительно любви к Боту. Это последний пункт их морали и самый важный среди всех. Вы должны бы были понять этот факт из выдержек, которые я приводил, говоря о сердечном сокрушении. Но вот вам еще более точные выдержки относительно любви к Богу; не прерывайте же меня, так как самый порядок их имеет значение. Послушайте Эскобара, который приводит различные мнения наших авторов об этом предмете в Практике любви к Богу нашего Общества (тр. 1, пр. 2, № 21 и тр. 5, пр. 4, Ns 8), по следующему вопросу: «Когда обязаны действительно чувствовать любовь к Богу? Суарес говорит, что достаточно, если начнут любить его перед смертью, не определяя никакого времени; Васкес: что достаточно еще начать любить и на смертном одре; другие — при крещении; иные — в те дни, когда обязательно сердечное сокрушение, иные — в праздничные дни. Но наш отец Кастро Палао опровергает все эти мнения и справедливо, merito. Уртадо де Мендоса утверждает, что обязаны к этому каждый год и что к нам относятся еще очень благосклонно, не обязывая к этому чаще. Однако наш отец Конинк думает, что обязаны к этому каждые три или четыре года, Энрикес — каждые пять лет, а Филиуций говорит, что, вероятно, необязательно, строго говоря, и каждые пять лет. А когда же? Он предоставляет это на суд мудрецов».

Я не останавливал всей этой болтовни, в которой человеческий ум играет так дерзко с любовью к Богу.

— Но, — продолжал он, — наш отец Антуан Сирмон, который справился с этим вопросом в своей удивительной книге Защита добродетели, где он говорит по — французски во Франции, как заявлено в «Предисловии к читателю», — рассуждает так во втором трактате (отд. 1, стр. 12, 13, 14 и след.): св. Фома утверждает, что обязаны любить Бога тотчас, как вошли в обладание разумом. Это немного рано. Скотт говорит — каждое воскресенье: на каком основании? Другие — при тяжком искушении: да в том случае, если это единственный путь избежать искушения. Скотт — при получении благодарения от Бога: годится только как благодарность. Другие — при смерти: это очень поздно. Я даже не думаю, чтобы это было обязательно при каждом получении какого — либо из таинств; достаточно душевной скорби и исповеди, если к тому представится возможность. Суарес говорит, что это обязательно в известное время: но в какое время? Он предоставляет вам судить о том, а сам не знает ничего. А то, чего не знал этот ученый, даже не представляю, кто и «способен узнать». Наконец он заключает, что, строго говоря, не обязаны ни к чему, кроме соблюдения остальных заповедей, без всякой любви к Богу и не предаваясь Ему всем сердцем, лишь бы Его не ненавидели. Он доказывает это во всем своем втором трактате. Подобное можно встретить на каждой странице и, между прочим, на страницах 16, 19, 24 и 28, где он говорит следующее: «Бог, повелевая нам любить Его, довольствуется тем, что мы исполняем другие заповеди. Если бы Бог сказал: Я погублю вас, какое бы послушание вы Мне не оказали, если, кроме того, ваше сердце не будет принадлежать Мне, окажется ли это побуждение в надлежащем соотношении с целью, которую Бог должен был и мог поставить Себе? Следовательно, сказано, что мы будем любить Бога, если станем исполнять Его волю так, как если бы мы любили Его чувством и как если бы побуждение любви к Boiy влекло нас к этому исполнению. Если это действительно случается, тем лучше: если нет, мы все — таки строго исполняем заповеди о любви к Богу тем, что творим дела; (видите ли благосердие Божие!) нам не столько заповедано любить Его, сколько не ненавидеть. Таким — то образом отцы наши освободили людей от тяжкой обязанности действительно любить Бога, И это учение в такой чести, что наши отцы — Анна, Пинтеро, Лемуан и сам А. Сирмон — смело защищали его от попыток опровержения. Вам стоит только посмотреть это в их Ответах на Моральную теологию[178]; а ответ нашего отца Пинтеро во 2–й части Аббата Буазика (стр. 53) позволит вам судить о важности освобождения от данной обязанности по той цене, которой она куплена, а ценой здесь была кровь Иисуса Христа. Это — увенчание нашего учения. Вы увидите, следовательно, там, что освобождение от тягостной обязанности любить Бога[179] есть преимущество евангельского закона перед законом Моисеевым[180]. «Было справедливо, — говорит он, — что Бог в благодатном законе Нового Завета отменил обременительную и тягостную обязанность, которая существовала в строгом законе Ветхого Завета: исполняться на деле полного сердечного сокрушения, с целью получить оправдание, и что с ее заменой он установил таинства, в помощь более легким требованиям закона. В противном случае, конечно, христиане, будучи детьми Божьими, не имели бы теперь большего доступа к милости своего отца, чем иудеи, которые были рабами, к милосердию своего господина».

— Ох! Отец мой! — сказал я — Нет такого терпения, которого бы вы не истощили, и нельзя слушать без ужаса вещи, которые я только что выслушал.

— Ведь это же я не от себя, — сказал он.

— Я это отлично знаю, отец мой, но вы не питаете к ним отвращения; и не только не ненавидите авторов этих правил, но чувствуете к ним уважение. Неужели вы не опасаетесь, что ваше согласие сделает вас причастным к ик греху? И неужели вы не знаете, что св. ап. Павел считает «достойным смерти не только виновников зла, но также и тех, кто одобряет делающих зло». Не достаточно ли было разрешить людям столько запрещенных вещей, посредством смягчений, внесенных вами? Неужели нужно еще было давать повод совершать даже те преступления, которых вы не могли извинить, легкостью и уверенностью в отпущении, вами предлагаемом, уничтожая с этим намерением власть священников и заставляя их, как будто они скорее рабы, чем судьи, отпускать грешникам самым закостенелым без изменения образа жизни, без всякого признака раскаяния, кроме обещаний, сотни раз нарушаемых, без епитимьи, если они не пожелают принять ее, и без отказа От поводов к пороку, если это им неудобно?

Но пошли даже дальше этого: полная свобода расшатывать самые священные правила христианской нравственности доходит до полного ниспровержения закона Божьего. Нарушается великая заповедь, заключающая в себе закон и пророков’, подрываются под самое чувство благочестия в душе; изгоняют из него дух, животворящий его: говорят, что любовь к Богу не необходима для спасения; и доходят даже до того, что утверждают, будто это освобождение от любви к Богу есть преимущество, принесенное миру Иисусом Христом. Это верх нечестия. Цена крови Иисуса Христа служит освобождению нас от любви к Нему! До воплощения все были обязаны любить Бога; но с тех пор, как Бог столь возлюбил мир, что отдал ему своего единородного Сына[181] мир, искупленный Им, будет освобожден от любви к Нему!

Какая странная теология в наши дни! Дерзают снимать проклятие, которое св. ап. Павел[182] изрек на тех, кто не любит Господа Иисуса. Разрушают сказанное святым ап. Иоанном: тот, кто не любит, пребывает в смерть[183], и самим Иисусом Христом: не любящий Его не соблюдает Его заповедей[184]. Так делают достойными пользоваться вечным блаженством с Богом тех, кто никогда не любил Бога во всю свою жизнь! Вот совершилось таинство беззакония! Откройте наконец глаза, отец мой; и если вас не трогали другие заблуждения ваших казуистов, пусть эти последние отдалят вас от означенных авторов своими крайностями. Я желаю этого от всего сердца для вас и для всех ваших отцов и молю Бога, чтобы Он соизволил научить их, насколько обманчив свет, ведущий к таким пропастям, и чтобы Он наполнил своей любовью тех, кто осмеливается освобождать от нее людей.

Поговорив еще несколько в этом роде, я оставил патера, и не вижу никакой надежды вернуться к нему снова Но не жалейте об этом; потому что, если бы понадобилось еще побеседовать с Вами об их правилах, я достаточно читал их книги, так что могу рассказать почти столько же об их морали, а об их политике, может быть, еще больше, чем он сам.