Письмо пятнадцатое

Письмо пятнадцатое

О том, что иезуиты исключают клевету из числа грехов и без зазрения совести прибегают к ней, чтобы очернить своих врагов

25 ноября 1656 г.

Мои Преподобные Отцы!

Так как клеветы ваши растут с каждым днем, и вы прибегаете к ним, чтобы столь жестоко оскорблять всех благочестивых людей, борющихся с вашими заблуждениями, я для пользы их и церкви считаю себя обязанным раскрыть одну тайну вашего поведения (это я уже давно обещал), чтобы из ваших собственных правил можно было узнать, с каким доверием следует относиться к вашим обвинениям и к вашим оскорблениям.

Я знаю, что люди, недостаточно знакомые с вами, сильно затрудняются составить себе окончательное мнение по данному вопросу, поскольку для этого им необходимо или поверить в невероятные преступления, в которых вы обвиняете своих врагов, или считать вас обманщиками, а это им кажется столь же невероятным. «Как! — говорят они, — если бы этого не было, разве стали бы монахи распространять такие слухи, разве решились бы они потерять совесть и навлечь на себя вечное осуждение подобными клеветами?» Вот как они рассуждают, и таким образом, когда очевидные доказательства, которыми опровергается ваша ложь, сталкиваются с их мнением о вашей искренности, ум их остается в нерешительности между очевидностью истины, отрицать которую они не могут, и обязанностью любви к ближнему, нарушить которую они боятся. Так что опровергнуть ваши наветы мешает им только уважение, которое они питают к вам. Поэтому, если разъяснить им, что вы не имеете о клевете того понятия, которое они предполагают в вас, и считаете возможным клеветать, но, тем не менее, рассчитываете получить спасение, тогда, несомненно, из уважения к истине они тотчас же перестанут верить вашим наговорам. Это и будет, отцы мои, предметом настоящего Письма Я не только покажу, что писания ваши полны клевет, я пойду дальше. Можно, конечно, сказать ложь, приняв ее за истину, но с понятием лжеца связана мысль о намеренной лжи. Вот я и докажу, отцы мои, что вы с намерением лжете и клевещете и сознательно, с умыслом приписываете врагам вашим преступления, в которых, вы знаете это, они не повинны, поскольку верите, будто можно, поступая подобным образом, пребывать в состоянии благодати. И хотя этот пункт вашей морали известен вам не менее, чем мне, я все — таки выскажусь о нем, чтобы никто более не сомневался, видя, как я обращаюсь прямо к вам и говорю вам в лицо, а вы не смеете возражать^ а если осмелитесь, то только подтвердите тем самым основательность моего упрека во лжи. Ибо данное учение настолько обычно в ваших школах, что вы защищаете его не только в ваших книгах, но даже в публичных тезисах, а это уже крайняя дерзость. Так, между прочим, в 1645 году вы защищали его в Лувенских тезисах следующим образом: «Клеветать и приписывать мнимые преступления для того, чтобы подорвать доверие к лицам, дурно отзывающимся о нас, это — только простительный гpex. Quid ni non nisi veniale sit, detrahentis auctoritatem magnarn tibi noxiatn, Ialso crimine elidere?» И упомянутое учение столь установилось среди вас, что всякого, кто осмеливается его оспаривать, вы называете невеждой и человеком дерзким.

Это недавно испытал на себе о. Кирога, немецкий капуцин, когда попытался противодействовать рассматриваемой доктрине. Ваш о. Дикастильо тотчас же стал нападать на него. Вот в каких выражениях он сам рассказывает об этом споре (De just., кн. 2, тр. 2, расс. 12, № 404): «Некий суровый монах, босоногий и в капюшоне, cuculiatus gymnopoda, которого я не назову, имел дерзость позорить ЭТО мнение в обществе женщин и невежд, говорить, что оно пагубно и возмутительно, вредно для нравственности, для спокойствия в государстве и в обществах и, наконец, противоречит не только всем католическим ученым, но даже и всем, кто мог бы сделаться католиком. Но я отстаивал его и теперь продолжаю отстаивать мнение, гласящее, что клевета, если ею пользуются против клеветника, хотя и ложь, но не смертный грех и не нарушает ни справедливости, ни любви к ближнему; чтобы доказать это, я привел множество наших отцов и целые университеты, из них составленные. Со всеми ими я советовался, в числе их были достопочтенный отец Иоганн Ганс, духовник императора, достопочтенный отец Даниил Бастель, духовник эрцгерцога Леопольда, о. Генрих, бывший преподавателем обоих этих государей, все публичные и ординарные профессора Венского университета (весь состоит из иезуитов), все профессора Грацского университета (весь из иезуитов), все профессора Пражского университета (иезуиты в нем — хозяева): от всех них у меня на руках одобрения моего мнения, собственноручно ими написанные и подписанные. Кроме того, я имею в числе сторонников еще о. Пенналоссу, иезуита, проповедника императора и короля испанского, о. Пилличеролли, иезуита, и многих других. Все они считали это мнение вероятным еще до нашего спора». Вы ясно видите, отцы мои, что немного найдется таких мнений, которые вы так старались установить, как немного таких, в которых вы так нуждались. Вот почему вы настолько узаконили его, что казуисты им пользуются как неоспоримым принципом. «Установлено, — говорит Карамуэль (№ 1151), — что мнение, состоящее в непризнании смертным грехом лживой клеветы для сохранения своей чести, — вероятно, ибо его защищают более двадцати авторитетных ученых, Гаспар Уртадо, Дикастильо, иезуиты, и др. Так что, если это учение не вероятно, едва ли найдется хоть одйо вероятное мнение во всей теологии»[261].

Как возмутительна и как испорчена во всех своих статьях эта теология, если, по ее правилам, едва ли найдется в ней хоть одно достоверное решение, если не считать вероятным и безопасным для совести, что можно без греха клеветать для сохранения своей чести! И как правдоподобно, отцы мои, что люди, держащиеся такого принципа, применяют его иногда на деле. Испорченная наклонность сама по себе влечет их к этому с такой силой, что невероятно даже предполагать, будто после устранения препятствия совести она не развернется со всей своей естественной энергией. Желаете пример? Карамуэль даст вам его в том же месте: «Одна немецкая графиня внушйла дочерям императрицы данное правило о. Дикастильо, иезуита, относительно клеветы. Уверенность их, что клевеща совершаешь, самое большое, только простительный грех, в короткое время расплодила столько клевет, столько злословий и столько ложных доносов, что это взволновало и встревожило весь двор, ибо легко вообразить себе, как они воспользовались этим. Для прекращения указанной тревоги принуждены были призвать благочестивого капуцина, человека примерной жизни, по имени о. Кирога» (по этому поводу о. Дикастильо так преследовал его). «Он должен был объяснить, что правило это весьма вредно, в особенности для женщин, и приложил особенное старание, чтобы императрица совершенно уничтожила применение его». Нечего изумляться, что это учение вызвало такие печальные последствия. Следовало бы удивляться, напротив, если бы оно не произвело подобных бесчинств. Самолюбию всегда свойственно вполне убеждать нас, что на нас нападают несправедливо, а в особенности вас, отцы мои, до такой степени ослепленных тщеславием, что вы во всех своих писаниях стараетесь уверять, будто задеть честь вашего Общества все равно, что оскорбить церковь. И поэтому, отцы мои, вполне уместно счесть странным, если вы не станете применять на практике данного правила. Не следует продолжать говорить подобно людям, вас не знающим: как стали бы эти добрые отцы клеветать на своих врагов, если они не могут поступать подобным образом, не лишаясь спасения? Напротив, следует сказать: как согласились бы эти добрые отцы не воспользоваться случаем обесславить своих врагов, если они могут это делать, не рискуя собственным спасением? Пусть же не изумляются более, видя иезуитов клевещущими. Они делают это со спокойной совестью, и ничто не в силах им воспрепятствовать, поскольку, благодаря влиянию, приобретенному в свете, они могут клеветать, не опасаясь человеческого правосудия. Вследствие же выработанной в себе уверенности в вопросах совести ими установлены правила, ограждающие клевету и от правосудия Божия.

Вот, отцы мои, источник, из которого вытекает столько черных клевет. Вот что заставило вашего о. Бризасье так усердно распространять их, что он навлек на себя цензуру покойного архиепископа Парижского. Вот что побудило вашего о. д’Анжу 8 марта 1655 г. с кафедры, в парижской церкви св. Бенедикта, порочить особ из высших сословий, которые собирали пожертвования и сами так много жертвовали в пользу бедных в Пикардии и Шампани, и утверждать ужасную ложь, способную прекратить эти благодеяния, если бы хоть сколько — нибудь верили вашим наговорам, будто «ему из достоверного источника известно, что указанные лица присвоили себе эти деньги, чтобы употребить их во вред церкви и государству». Данный возмутительный факт вынудил священника упомянутого прихода, имеющего звание доктора Сорбонны, на другой же день взойти на кафедру и опровергнуть эти клеветы. Исходя из того же принципа, ваш о. Крассэ столько клеветал в своих проповедях в Орлеане, что епископ Орлеанский должен был наложить на него запрещение, как на явного клеветника. В своем пастырском послании от 9 сентября сего года он объявляет: «Брату Иоанну Крассэ, священнику Общества иезуитов, воспрещаю проповедовать в моей епархии, а всей моей пастве слушать его под страхом смертного греха непослушания, ибо я узнал, что упомянутый Крассэ произнес с кафедры речь, исполненную лжи и клеветы против духовных лиц Орлеана, ложно и злостно приписывая им защиту следующих еретических и нечестивых положений: что заповеди Божии неисполнимы; что никогда невозможно противиться внутренней благодати; что Иисус Христос умер не за всех людей, и другие подобные взгляды, осужденные папой Иннокентием X». Ведь все только что перечисленное, отцы мои, — самая обычная у вас клевета и ваш первый упрек всякому, кого вам важно очернить. И хотя вам так же невозможно доказать это о ком бы то ни было, как вашему о. Крассэ относительно духовенства в Орлеане, ваша совесть все — таки вполне спокойна, ибо вы веруете, будто «данный способ клеветать на тех, кто нападает на вас, настолько несомненно вам дозволен», что вы не опасаетесь объявлять это всенародно и на виду целого города.

Вот отменное доказательство последнего вывода в вашей ссоре с о. Пюи[262], священником церкви св. Низария (Saint — Nizier) в Лионе. Так как означенная история в совершенстве показывает ваш дух, то я приведу главные ее обстоятельства.

Вы знаете, отцы мои, что в 1649 году о. Пюи перевел на французский язык превосходную книгу другого капуцина Об обязанностях христиан к своему приходу претив тех, кто удаляет их от него, не прибегая вовсе к брани и не указывая в частности ни на одного монаха, ни на один Орден[263]. Отцы ваши, однако, приняли это на свой счет, и безо всякого уважения к пастырю церкви, человеку почтенных лет, судье в приматстве[264]· Франции, почитаемому всем городом, ваш о. Альби написал против него в высшей степени оскорбительную книгу, которую вы сами продавали в собственной церкви в день Вознесения. В упомянутой книге он обвиняет о. Пюи во многом и, между прочим, в том, что последний «опозорил себя своими любовными похождениями, навлек на себя подозрение в нечестии», что он «еретик, отлученный и, наконец, достойный смерти на костре». Отец Пюи стал возражать, а о. Альби — отстаивать свои первые обвинения во второй книге.» Не правда ли, отцы мои, вы либо клеветали на этого хорошего священника, либо верили во все обвинения. Таким образом, вам следовало убедиться в его непричастности всем указанным выше порокам, дабы счесть его достойным вашей дружбы. Выслушайте же, что произошло во время примирения, устроенного в присутствии очень многих лиц, первых в городе, имена которых занесены в акт, составленный 25 сентября 1650 года. В присутствии всех этих лиц а Пюи заявил только, что «написанное им не относилось к отцам иезуитам, а говорил он вообще против людей, отдаляющих христиан от прихода, вовсе не думая нападать на Общество иезуитов, которое он, напротив, очень любит и уважает». Одними этими словами он очистился от своего отступничества, от своих позорных поступков и от своего отлучения. И о. Альби сказал ему затем следующее: «Уверенность в вашем намерении задеть Общество, членом которого я имею честь состоять, заставила меня взяться за перо, чтобы возразить на это, и я считал, что мой образ действия для меня позволителен. Но, ознакомившись лучше с вашими мотивами, я готов объявить, что нет более ничего, препятствующего мне считать вас человеком весьма просвещенным, глубокомысленным, ортодоксальным, ученым, безупречно нравственным, — одним словом, считать вас достойным пастырем церкви. Объявляю это с радостью и прошу присутствующих здесь господ не забывать о сказанном мною».

Не забыли они этого, отцы мои, и скандал от данного примирения вышел больше скандала от самой ссоры. Да и кто бы не удивился подобной речи о. Альби! Он не говорит, что готов взять свои слова назад, поскольку узнал о перемене в нравах и учении о. Пюи, а потому лишь, что, «узнав об отсутствии у последнего планов нападать на Общество, не находит ничего, что мешало бы ему признавать о. Пюи католиком». Он* стало быть, не считал его еретиком и прежде, но тем не менее, возведя обвинение вопреки своим сведениям, он не объявляет, что ошибся, а напротив, осмеливается говорить, будто «его образ действия был позволителен» О чем вы думаете, отцы мои, когда так всенародно заявляете о своем определении веры и добродетели людей только по их чувствам к вашему Обществу? Как не боитесь вы прослыть обманщиками и клеветниками, по вашему собственному признанию? Как, отцы мои, один и тот же человек, без всяких изменений с его стороны, а лишь судя по тому, уважает ли он, с вашей точки зрения, Общество, или подвергает нападкам, будет «благочестивым или нечестивым, безупречным или отлученным, достойным пастырем церкви или достойным смерти на костре и, наконец, католиком или еретиком?» На вашем языке, значит, все равно, что нападать на Общество, что быть еретиком? Вот забавная ересь, отцы мои. И, стало быть, когда видишь в ваших писаниях, как вы стольких католиков называете еретиками, данное обстоятельство может означать лишь то. что «вы думаете, будто они нападают на вас». Не худо, отцы мои, что этот ваш странный язык понимают; на этом языке я, несомненно, великий еретик. И как раз в подобном смысле вы часто удостаиваете меня этого звания. Вы отлучаете меня от церкви в силу одной только мысли, что мои Письма вредят вам. Таким образом, чтобы стать католиком, мне остается или одобрить крайности вашей морали, чего я не могу сделать, не отказавшись от всякого чувства благочестия, или убедить вас, что ищу лишь вашего истинного блага. Но для подобного признания вам требуется полностью освободиться от своих заблуждений. И я странным образом запутался в ереси, ибо, поскольку чистота моей перы бессильна извлечь меня из такого рода заблуждения, то я не могу выйти из нее иначе как либо изменив своей совести, либо изменив вашу. А до тех пор я всегда буду человеком несчастным и клеветником, и как бы точно ни приводил выдержки, все равно вы станете кричать везде, что «надо быть орудием дьявола, чтобы приписывать вам такие вещи, ни признака, ни следа которых нет в ваших книгах», причем здесь вы только согласуетесь со своими правилами и со своими обычными приемами, настолько широко распространяется ваша привилегия лгать. Позвольте же мне представить вам пример этого, намеренно избранный мной, чтобы, тем самым, одновременно ответить на вашу девятую клевету: ведь клеветы ваши только и стоят, чтобы их опровергать лишь мимоходом.

Лет десять или двенадцать назад вам ставили в упрек следующее правило о. Бони: «Разрешается прямо, primo et per set искать ближайшего случая ко греху ради духовного или временного блага нашего или ближнего нашего» (тр. 4, вопр. 14): в пример он приводит: «Каждому разрешается ходить в публичные дома, чтобы обращать падших женщин, хотя и существует вероятность согрешить там, ибо уже не раз испытано, что ласки этих женщин обыкновенно вовлекают в грех». Что же ответил на это ваш о. Коссен в 1644 году, в своей Апологии Общества иезуитов (стр. 128)? «Пусть взглянут на место у о. Бони, пусть прочтут всю страницу, сноски, предисловия, послесловия, все остальное и даже всю книгу — в ней не найти следа этого решения способного запасть только в душу человека, окончательно потерявшего совесть. Чтобы возвести такую напраслину, надо, кажется, быть орудием дьявола». И в том же стиле ваш о. Пинтеро (ч. 1, стр. 23): «Надо совсем потерять совесть чтобы проповедовать столь гнусное учение: но надо быть хуже самого дьявола, чтобы приписать его о. Бони. Читатель, во всей его книге нет ни признака, ни следа его!» Кто не поверит, что люди, говорящие таким тоном, имеют основания жаловаться, и что на о. Бони действительно возвели напраслину? Утверждали ли вы что — нибудь против меня в более сильных выражениях? И как дерзнуть представить себе, что указанная выдержка находится в подлинных словах, в том самом месте, на которое ссылались, когда говорят, что во всей книге нет ни признака, ни следа ее?

По правде говоря, отцы мои, это — способ заставлять верить себе, пока не возражают, но это также способ добиться полной утраты доверия к себе после того, как возразят. Ведь настолько верно, что вы тогда лгали, что теперь вы сами не затрудняетесь признать в ваших возражениях наличие данного правила у о. Бони и, кстати, в том самом месте, на которое указывали. Удивительно, что двенадцать лет тому назад оно было гнусно, тогда как теперь оно настолько невинно, что в девятой клевете вашей (стр. 10) вы обвиняете меня «в невежестве и коварстве из — за придирок к о. Бони по поводу правила, которое не опровергается школою». Как выгодно, отцы мои, иметь дело с людьми, говорящими и «за», и «против»! Чтобы опровергнуть вас, мне достаточно вас же самих. Ведь достаточно доказать только две вещи: во — первых, что правило это никуда не годится, и, во — вторых, что оно принадлежит о. Бони. И то, и другое я докажу посредством ваших собственных признаний. В 1644 году вы признали, что оно гнусно, а в 1656–м вы признаете, что оно принадлежит о. Бони: это двойное признание достаточно оправдывает меня, отцы мои. Однако, оно делает больше того: оно раскрывает дух вашей политики. Ведь скажите мне, пожалуйста, какую цель вы преследуете в ваших писаниях? Желаете ли вы говорить искренно? Нет, отцы мои, поскольку ваши ответы противоречат друг другу. Желаете ли вы держаться одной истинной веры? Нимало, поскольку вы одобряете правило, гнусное, по вашему собственному мнению. Но обратим внимание на следующее: когда вы признавали правило это гнусным, вы в то же время отрицали, что оно принадлежит о. Бони, и таким образом он оказывался невинным, а когда вы сознаетесь, что оно принадлежит ему, вы в то же время утверждаете, что оно хорошо, и таким образом он опять невинен. Так как невинность этого вашего отца оказывается единственной общей мыслью обоих ваших ответов, то очевидно, что только этого одного вы и добиваетесь и что у вас одна цель — защита ваших отцов, если вы об одном и том же правиле то говорите, что оно есть в ваших книгах, то, что его там нет, что оно хорошо и что оно дурно, сообразуясь не с истиной, которая никогда не меняется, а со своим интересом, который меняется ежечасно. Сколько мог бы я вам наговорить по этому поводу! Вы ведь видите, как все приведенное изобличает вас. А между тем, это самое обычное у вас явление. Опуская бесконечное множество примеров, я надеюсь, что вы удовольствуетесь еще одним, который я приведу.

В разное время вам ставили в упрек и другое правило того же о. Бони (тр. 4, вопр. 22, стр. 100): «Не следует ни отказывать в отпущении, ни отдалять его для тех, у кого преступления против закона божественного, естественного и церковного составляют привычный грех, хотя бы не видно было никакой надежды на их исправление: et si emendationis futurae spes nulla appareat». В данном случае я прошу вас, отцы мои, сказать кто, по — вашему, лучше возразил на это, отец ли ваш Пинтеро, или ваш о. Бризасье, защищающие о. Бони обоими вашими способами: один — осуждая это положение и вместе с тем отрицая, что оно принадлежит о. Бони, другой — признавая, что оно принадлежит о. Бони, но в то же время оправдывая его. Выслушайте, как они рассуждают. Вот о. Пинтеро (стр. 18): «Приписывать о. Бони это достойное проклятия учение как вещь вполне достоверную — значит перейти границы всякого стыда и превзойти последнее бесстыдство! Посудите, читатель, какая это гнусная клевета, и посмотрите, с кем имеют дело иезуиты, и не следует ли с этих пор виновника столь черной клеветы считать толмачом отца всякой лжи?» А теперь вот ваш о. Бризасье (ч. 4, стр. 21): «Действительно, о. Бони говорит то, что вы приводите» (сие значит прямо уличить во лжи о. Пинтеро). «Но, — прибавляет он, чтобы оправдать о. Бони, — вы, порицающие это, подождите, когда исповедующийся будет у ваших ног, чтобы его ангел — хранитель поручился за него в виде залога всеми правами, которые он имеет в небесах: подождите, чтобы Бог Отец поклялся головою Своей в лживости слов Давида, когда тот сказал, озаренный Св. Духом, что всякий человек — лжец, обманщик и существо бренное[265], а также в том, что данный исповедующийся не будет более лживым, бренным, непостоянным и грешным, как другие, — тогда вы не примените крови Иисуса Христа ни для чьего спасения».

Что вы, отцы мои, думаете об этих нелепых и странных выражениях: если для отпущения нужно ждать, чтобы явилась хоть какая — нибудь надежда на исправление грешников, то пришлось бы ждать, пока Бог Отец поклянется Своей головой, что они никогда не падут более? Как, отцы мои, разве нет разницы между надеждой и уверенностью? Какое же поругание наносится благодати Иисуса Христа, когда христиан считают столь мало способными прекратить когда — либо совершение преступлений против законов божественных, естественных и церковных, что на это можно надеяться только в случае, если Св. Дух солгал. Так что, по — вашему, если не давать отпущения людям, на исправление которых нет никакой надежды, то кровь Иисуса Христа останется без пользы и никогда не применится для спасения пи одного человека! До какого состояния доводит вас, отцы мои, безмерное желание сохранить славу ваших авторов, если у вас только и есть два способа оправдать их: клевета или нечестие, и, таким образом, ваш самый невинный способ защищаться состоит в смелом отрицании вещей самых очевидных. Поэтому — то вы так часто и прибегаете к нему.

Но это еще не все, что вы умеете делать. Чтобы вызвать ненависть к вашим врагам, вы сочиняете писания вроде, например, Письма пастора к г — ну Арно, распространявшегося вами по всему Парижу, чтобы заставить думать, будто книга О частом причащении, одобренная столькими епископами и теологами, но пришедшаяся вам, правду сказать, не по душе, была составлена по тайному соглашению с реформатскими наставниками из Шарантона[266]. В другой раз вы приписываете вашим противникам писания, полные нечестия, как, например, Окружное послание янсенистов, дерзкий тон которого выдает грубый обман и слишком ясно показывает забавное лукавство вашего о. Мейнье, который осмеливается пользоваться им (стр. 28), чтобы подкрепить самые черные свои клеветы. Вы иной раз ссылаетесь на книги, которых никогда на свете не бывало, как, например, Учреждение таинства св. причащения. Из них вы приводите составленные по собственному усмотрению выдержки, от которых у простодушных людей, не знающих, с какой смелостью вы измышляете и распространяете ложь, волосы становятся дыбом, поскольку нет ни одного вида клеветы, который бы вы не пустили в ход. Никогда правило, оправдывающее клевету, не бывало в лучших руках.

Но эти последние клеветы слишком легко разрушить, а потому у вас есть другие, более тонкие, в которых вы не указываете ни одной частности, дабы лишить всякой возможности и всякого способа возражать на них, как, например, когда о. Бризасье говорит, что «враги его совершают гнусные преступления, но он не хочет рассказывать о них». Невозможно, по — видимому, уличить в клевете за такой неопределенный упрек? Тем не менее, один ловкий человек нашел секрет, и опять[267] это капуцин, отцы мои. Беда вам сегодня от капуцинов, а я предвижу, что в другой раз вам может приключиться беда и от бенедиктинцев[268]. Капуцин этот зовется о. Валериан, из дома графов Маньи[269]. Из следующего короткого рассказа вы узнаете, как он отвечал на ваши клеветы. Он с успехом потрудился над обращением Эрнеста, графа Гессен — Рейнсфельдского. Но ваши отцы, словно им больно было видеть, что самодержавный государь был обращен без их помощи, тотчас же составили против о. Валериана книгу (вы ведь везде преследуете хороших людей), в которой, исказив одну выдержку из его сочинений, приписали ему еретическое учение. Они, кроме того, распространили Письмо против него, где говорилось: «Ох, сколько мы могли бы раскрыть о Вас такого (не говоря, чего именно), что немало огорчило бы Вас! Но если Вы не примете должных мер, мы обязаны будем предупредить об этом папу и кардиналов». Ловко сказано; я не сомневаюсь, отцы мои, что вы говорите им так же и про меня, но обратите внимание, как он на это отвечает в своей книге, напечатанной в прошлом году в Праге, стр. 112 и след.: «Что мне делать, — говорит он, против этих неясных и неопределенных подозрений? Как мне доказать ложность упреков, которых не объясняют? Вот, однако же, средство. Я во всеуслышание и всенародно объявляю угрожающим мне, что, если они не раскроют всему свету этих моих преступлений, то они — отъявленные клеветники и весьма ловкие и наглые лжецы. Выходите же, обвинители мои, и разглашайте свои факты с кровель, вместо того, чтобы шептать на ухо и нахально лгать. Есть люди, которые считают такие препирательства скандальными. Совершенно верно, посколы^ приписывать мне такое преступление, как ересь, и внушать подозрение, будто за мной числится еще и много других, значит подымать ужасный скандал. Но, доказывая свою невинность, я только прекращаю этот скандал».

Право, отцы мои, вас тут славно отделали, и никогда человек не оправдывался лучше. Не было, значит, у вас против него ни малейшей видимости преступления, если вы не ответили на подобный вызов. Вам приходится иногда попадать в неприятные столкновения, но вы от этого не становитесь благоразумнее. Ведь спустя некоторое время вы снова напали на него таким же образом по другому поводу, и он снова таким же образом отвечать вам (стр. 151) в следующих выражениях: «Этот род людей, становящийся невыносимым для всего христианского мира, под предлогом добрых дел стремится к почестям и к господству, извращая ради своих целей почти все законы: божеские и человеческие, положительные и естественные. Действуя то своим учением, то страхом, то надеждой, они привлекают к себе всех великих мира сего и пользуются властью их во зло, чтобы добиться успеха в своих гнусных интригах. Но, как ни преступны их злые замыслы, они не встречают ни возмездия, ни противодействия, напротив, их награждают за это, и они исполняют задуманное с такой смелостью, как если бы совершали службу Богу. Все это признают, все об этом говорят с омерзением, но мало находится людей, способных противиться такой могущественной тирании. Я, однако, воспротивился. Я остановил их нахальство и остановлю еще раз тем же способом. Итак, я заявляю, что они лгали самым бесстыдным образом, mentiris impudentissime. Если правда то, в чем они меня упрекают, пусть мои обвинители представят доказательства, или же пусть считаются людьми, уличенными в самой наглой лжи. Их образ действия в данном случае откроет, кто прав. Я прошу всех наблюдать за этим и одновременно иметь в виду, что люди такого рода не сносят ни малейшего оскорбления, если могут отразить его, но притворяются, что с величайшим терпением переносят оскорбления, когда не могут защититься от них, и прикрывают мнимой добродетелью свое истинное бессилие. Вот почему я старался почувствительнее задеть их чувство стыда, чтобы самые простоватые люди признали: раз они молчат, то терпение их есть следствие не кротости, а смущения совести».

Вот что говорит он, отцы мои, и заканчивает так: «Эти люди, истории которых известны по всему свету, столь очевидно несправедливы и столь наглы в своей безнаказанности, что я должен был бы скорее отречься от Иисуса Христа и его церкви, иежсли не высказать, даже публично, своего отвращения к их образу действия как для того, чтобы самому оправдаться, так и для того, чтобы помешать им обольщать простодушных людей».

Достопочтенные отцы мои, отступать нет никакой возможности. Приходится вам признаться, что вас уличили в клевете, и прибегнуть к вашему правилу, гласящему, что этот род клеветы не есть преступление. Отец этот нашел секрет зажимать вам рот: так и следует поступать всякий раз, когда вы обвиняете людей бездоказательно. Каждому из вас надо отвечать, как означенный капуцин: Mentiris гтриdeniissime. Да, ведь, что же и отвечать иначе, когда, например, ваш о. Бризасье утверждает, будто оппоненты, против которых направлены его писания, «суть врата адовы, первосвященники дьявола, люди, отпавшие от веры, надежды и любви, созидающие сокровищницу Антихриста»? «Это я говорю, — прибавляет он, — не в виде ругательств, а в силу истины». Кому охота терять время на доказывание того, что он не «врата адовы и не созидает сокровищницы Антихриста»?

Точно так же, что отвечать на все те туманные речи, которые содержатся в ваших книгах и в ваших Предостережениях против моих Писем, например: «Присваивают себе[270] деньги, внесенные в уплату долга, доводя кредиторов до нищеты; предлагали мешки серебра ученым монахам, которые отказались от них; раздают духовные места, чтобы сеять ересь против веры истинной; имеют пенсионеров среди самых знаменитых лиц в духовенстве и в королевском суде; я — также пенсионер Пор — Рояля и до моих Писем сочинял романы», я, который не прочел ни одного романа и не знаю лаже заглавия тех из них, которые написал ваш апологет[271]. Что же сказать на это, отцы мои, кроме: Mentiris impudentissime, раз вы не указываете всех этих лиц, их слова, время, место? Ведь надо или молчать, или привести и доказать все подобные обстоятельства, как это делал я, когда рассказывал вам историю о. Альби и Жана из Альбы.

Иначе вы только самим себе вредите. Может быть, все ваши басни могли служить вам, пока не знали ваших принципов! Но теперь, когда все раскрыто, если вы вздумаете шепнуть на ушко: «Почтенный человек, пожелавший остаться неизвестным, сообщил нам ужасные вещи об этих людях», вам тотчас же напомнят Mentiris impudentissime доброго отца — капуцина. Слишком уж долго обманывали вы людей и злоупотребляли доверием, которое те питали к вашим наветам. Пора восстановить доброе имя стольких оклеветанных лиц. Иначе какая непорочность может быть настолько общепризнанной, чтобы не пострадать под влиянием столь сильных наговоров Общества, распространенного по всей земле, члены которого под духовным облачением скрывают столь нечестивые души, что такие преступления, как клевета, совершаются ими не вопреки их правилам, а согласно с этими правилами? Поэтому не станут порицать меня за подрыв доверия, которое можно питать к вам, ибо гораздо справедливее сохранить доброе имя благочестивых людей за теми, кого вы оклеветали и кто не заслужил лишиться его, нежели за вами имя людей искренних, которое вы не заслуживаете носить. А так как первого нельзя было сделать без второго, то насколько же важно было выяснить, кто вы такие! Это я и начал делать здесь, но, чтобы довести до конца весь замысел, нужно время. Указанный предмет, отцы мои, будет выяснен, вся ваша политика не предохранит вас от этого, ибо ваши помехи послужат только к тому, что и самые близорукие заметят ваш испуг, а также обличительные свидетельства вашей собственной совести как истинную причину ваших попыток любыми способами предупредить то, что я собираюсь вам сказать.