ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО А. В. ЛУНАЧАРСКОГО

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО А. В. ЛУНАЧАРСКОГО

Товарищи, я с большим удовольствием беру слово для ответа на очень интересный содоклад гр. Введенского. Гр. Введенский представляет собою в значительной мере крайнее левое крыло нынешнего официального христианского самосознания и, обладая большим талантом оратора и большой эрудицией, наверное, перед столь обширной аудиторией привел самые веские аргументы, какие привести в защиту его строя идей возможно; поэтому весьма интересно с такими последними, наиболее существенными аргументами посчитаться.

Я постараюсь идти по стопам моего оппонента, от пункта к пункту, и полагаю, — что не пропущу ни одного из его утверждений, направленных против тезисов, которые я выставил в моем основном докладе. Гр. Введенский устанавливает, что марксизм — прежде всего экономика и даже, может быть, целиком экономика, в то время как христианство гораздо шире и после всего экономика. К этому я должен сделать поправку: марксизм не есть только экономика, марксизм представляет собою целостное философское миросозерцание и совершенно определенно (и с полной уверенностью) претендует на то, что оно дает ответ на все вопросы, в том числе и на те, которые были поставлены религией. В завтрашней нашей дискуссии гр. Введенский будет излагать философские взгляды христианства; я постараюсь доказать, что мы имеем не менее стройную, законченную философию, только не зараженную остатками древних представлений, а идущую целиком по путям нового, точного, научного, критического человеческого мышления.

Но отвергая, таким образом, это обвинение в узости, которое нам ставит гр. Введенский, я должен сказать, что действительно марксизм придает земной жизни (а земная жизнь определяется хозяйством, выработкой определенных благ, без которых человек существовать не может) чрезвычайно большое и для нашего времени центральное значение. Правда, те, которые думают, что марксизм находится в вечном плену у забот о материальном благосостоянии, забывают великое положение Энгельса, что переход к коммунизму будет прыжком из царства необходимости в царство свободы[253]. Смысл этого утверждения Энгельса заключается в том, что наша задача — освободить человека из–под власти экономики, что наша задача — реально привести человеческое хозяйство к такому состоянию, что человечество сможет, при сравнительно незначительных затратах своих сил, разрешить вопросы производства и распределения нужнейших благ и тогда всю остальную свой жизнь и сравнительно большую часть этой жизни отдать свободному выявлению творчества в индивидуальной и социальной жизни. Но путем к этому, путем к такому состоянию, когда разговоры о свободе, об умственном развитии и нравственном совершенстве не будут оскорбительной для сотен миллионов людей болтовней, может быть только полная реформа нашего хозяйства. До тех пор, пока нас душат нищета, болезни, невежество, вырождение, до тех пор все эти разговоры являются праздным самоутешением дворян или не дворян, но во всяком случае верхушек, которые находят в той или иной степени достатка известное обеспечение этих «высших» своих проявлений.

Вот почему путь экономической революции, путь создания рационального хозяйства на земле марксизм ставит во главу угла, а в дальнейшем моем возражении вы увидите, что гр. Введенскому не удалось доказать, что христианство достаточное значение придает этому моменту, а тем самым не удалось доказать и его действенность, что вы увидите с совершенной точностью из моего дальнейшего изложения. Мы сейчас встречаемся с одной большой трудностью в споре с гр. Введенским. И. И. Скворцов[254], мой большой друг, в сердитой рецензии на мою книгу «Христианство и марксизм» указал, что с моей стороны является ошибочным связывать христианство в какой бы то ни было мере с идеями социализма. На самом деле, конечно, никакой разницы во « взглядах на эти вещи между мною и Скворцовым нет, и здесь могло произойти только недоразумение, в зависимости от того, какой момент дискуссии мы выдвигаем на первый план.

Конечно, временами в известных своих прослойках христианство перекрещивается с коммунизмом; никто не. может отрицать того, что в первобытном христианстве существовали коммунистические организации. Никто не может отрицать существования социалистической тенденции у некоторых христианских сект в XVI столетии. Никто не может отрицать соприкосновения толстовцев с социалистическими тенденциями и, до некоторой степени, с социализмом. Но это не значит, что христианство действительно вращается, как вокруг оси, вокруг социалистических идей. Колоссальная историческая привилегия христианства и вместе с тем убивающая его слабость заключается в его расшатанности, в его неопределенности, которая дала возможность христианству разделиться на множество несогласных между собой толков и учений, в результате чего самые противоположные тенденции могли ссылаться на христианство с одинаковым правом. С этой точки зрения довольно трудно найти какой–нибудь тип христианства, который можно было бы назвать истинным. Когда полемизируешь с христианами официально–церковного типа, которые готовы доказать, что христианство призвано, и законно призвано, защищать капитализм, самодержавие и т. д., конечно, приятно ткнуть такого человека на социалистически!»! текст в евангелии и сказать, что в то время христианство учило не так, как учите вы. Но какое из этих учений истина? Это, конечно, каждый понимает по–своему, а для нас они все одинаково неистинны.

То, в чем гр. Введенский видит огромное преимущество христианства, есть именно его многоликость, как он назвал, — его многогранность. Но эта многоликость такова, что она приводит на протяжении истории к взаимному осуждению, к взаимному истреблению, пощечинам на христианских конгрессах, к непрерывному ряду виселиц, ссылок во имя Христа одной части против другой, причем каждый называет себя истинным сторонником Христа, Введенский объясняет, что христианство настолько многогранно, что никто его вместить не может. Я должен сказать, что это учитель загадочный, который дразнит человечество; и незачем было приходить 2000 лет тому назад, чтобы принести миру такое учение, которое заставило нас избивать друг друга при его толковании. Ежели ясно и толково Христос не мог выражаться, если христианство есть какая–то тайна за семью печатями, то в таком случае безнадежно думать, что и Введенский изложит нам учение Христа. Оно так огромно и так не вмещается в наши головы, что, пожалуй, лучше всего оставить его в стороне. Я не знаю, думает ли Введенский, что он значительно выше Петра, но история, в какую попался Петр, — «камень, на котором зиждется церковь»[255] — показывает, что мы не можем быть уверенными, что если бы (как пишут Достоевский и Синклер[256]) Христос оказался среди нас, он не обозвал бы нехорошим словом гр. Введенского, заявив, что тот его совершенно не понял. Будем исходить из того толкования, которое дает Введенский. Надо сказать, что учение Христа не поняли папы, не понял Толстой, а митрополит Введенский понял. Тогда давайте послушаем, что же это собственно такое, в чем же заключается центр этого великого учения, которое так часто было не понято и не принято.

Когда гр. Введенский высказывался по этому поводу, он сам немножко испугался и признал ту истину, что Христос призывал человека и призывал его к человеческой жизни, очень пустой и расплывчатой, но вместе с тем он говорит, — она глубока, как сама истина. Во всяком случае это — общее место, это правда, и такими общими местами мы дышим, не замечая этого, как мы дышим воздухом, потому что это ровно ни к чему не обязывает.

Правда, гр. Введенский дает собственное истолкование того, что значит жить человеческой жизнью, он вносит сюда социалистическое истолкование, которое, может быть, профессор Гарнак, на которого он ссылался, отнюдь не принял бы. Он говорит: «жить по–человечески, это значит жить по–братски, а жить по–братски, это значит жить, как в семье, где все общее». Это значит, что Христос на самом деле призывал к социализму. Дальше идут мистические части христианского учения. Во–первых, далеко не все христиане с этим толкованием согласятся, как указывал и сам гр. Введенский. И у Христа можно вычитать или, вернее, в тех книгах, которые приписываются Христу, можно вычитать и такие утверждения, и противоположные утверждения; но мы допустим в нашей дискуссии, что если брать христово учение в социальном разрезе, то истинный и главный его смысл, немногими понятый, заключается в том, что Христос зовет к равенству и братству. Оставим пока этот пункт и перейдем к следующему. Впрочем, следующее смыкается с этим, так что мы сначала приступим к дальнейшему рассмотрению того, что же из этого непосредственно выходит. Итак, значит, Христос в социальном разрезе, тот Христос, в которого верит Введенский, призывал к братской жизни. Введенский говорил: принимая принципиально, что люди — братья, надо прийти к выводу, что неравенства, эксплуатации, борьбы между людьми не должно быть. Но она есть.

В. И. Ленин любил говорить очень остроумную фразу: «признать что–нибудь принципиально — это значит отвергнуть на деле». В самом деле, если вы что–нибудь признаете принципиально и сейчас проводите в жизнь, то значит вы это конкретно признаете, а если вы признаете только принципиально, то вы знаете, что вы отказываетесь этот принцип осуществить. Так вот, если Христос признал принципиально, что люди — братья, а братья в это время таскали друг друга за бороды и эксплуатировали друг друга, то от этого решительно никому ни тепло, ни холодно. Это есть плавающая над действительностью абстракция.

Мы должны сейчас понять, что же предпринял этот воображаемый Христос или что предприняло совершенно конкретное христианское учение, христианское направление во всей его многогранности, чтобы это осуществить? Ведь оно сказало: в идеале люди должны жить как братья, а они живут как волки. Какой же мост был переброшен между реальным человечеством и идеальным, братским человечеством?

Гр. Введенский говорит, что, по существу, это требование настолько совпадало с требованием марксизма, что сам марксизм кажется ему евангелием, перепечатанным атеистическим шрифтом. Он позднее сослался на Гретхен, но в эту минуту сам уподобился Гретхен. Когда Гретхен слушала философские речи Фауста, то сказала: «Нага пастор говорит то же самое, но только иными словами». Так и Введенскому показалось, что тут только немножко иные слова. Но тут совсем но «Немножко иные слова». Поскольку бедноте, а вместе с тем и многим наиболее сильным умам и отзывчивым сердцам всегда рисовалась идея мира между людьми, братства между людьми, постольку это общее положение, которое встречается у множества учителей, особенно выразительно тогда, когда социальные муки, когда неправда во всем обществе достигают максимума. В том–то и сила марксизма, что вместо этих общих фраз он дает способы осуществления идеала и доказывает, что этот идеал не только осуществим, но не может не быть осуществлен. В этом сила марксизма. Надо прямо сказать, что марксизм сделал реально возможным то, что неуловимая мечта превратилась в реализуемый план. Если это называется перепечатать евангелие атеистическим шрифтом, то я желал бы, чтобы все идеалы человечества были перепечатаны этим шрифтом, и предлагаю гр. Введенскому приступить к этому. Только тогда, очевидно, он найдет те пути к реализации, которых он так и не находит. Гр. Введенский распространялся перед нами относительно того, что Христос всячески уклонялся от решения политических задач и от решения экономических задач. Когда Христу, говорит гр. Введенский, предлагали сыграть политическую роль, Христос решительно отталкивал это и даже обзывал своих учеников нехорошими словами. Он не развивал никакой реальной экономической программы. Гр. Введенский говорит нам, что ведь к Христу приходили и богатые, эти богатые привлекались теми или другими сторонами учения Христа. Богатому молодому юноше было сказано: «отдай твое имущество бедному». Этот примитивный утопический разделительный социализм не Может привести к обогащению бедных, он может привести только к обеднению богатых. Это примитивная, довольно убогая, но благородная мысль. Богатый юноша отошел огорченный. Но dot другой пример: Закхей отдал половину своего имущества. Позднее перестали отдавать половину имущества, а отдавали только ничтожную часть. Что же, отказавшись от политической программы, от экономической программы, сумел Христос как–нибудь сдвинуть эти человеческие отношения? Разделили ли богатые свое имущество, стали ли бедные богаче?

Нет, никакой перемены после того, как Христос, согласно легенде, жил, страдал, и т. д., но произошло. Богатый остался богатым, бедный остался бедным. Только сейчас начинается последний решительный бой (еще далеко не по всему миру) под знаменем марксизма, а знамя христианства до сих пор нисколько не изменило ход экономики и политики и оставило положение абсолютно в том же несправедливом состоянии, в каком нашел его Христос. Гр. Введенский говорит, что Христос был действенным; надо тогда сказать, что он был неудачником, ибо никаких результатов от этого действия не произошло. И чтобы доказать, что Христос был действенным, творческим, несмотря на то, что его борьба почему–то не привела ни к каким результатам, Введенский обращается к абсолютно несправедливой критике Толстого. Я не буду входить в анализ того, чьим идеологом является Толстой, но что Толстой является в области учения непротивления злу и насилию совершенным христианином, этого опровергнуть нельзя, и здесь Введенский запутался в противоречиях.

Гр. Введенский говорит, что Толстой не хотел вести никакой борьбы, а Христос боролся. Как же он боролся? Первый тезис Введенского такой: Христос боролся словом, жгучей критикой. Введенский доказывает, что жгучая словесная критика есть то же действие, есть та жо борьба. Он говорит: до тех пор, пока мы не стали употреблять силу, мы употребляли силу слова. Я отвечу на этот первый тезис.

Мы признаем оружие критикой и критику оружием. Мы не отказываемся от утверждения, что слово критическое, разрушительное есть вместе с тем созидательная, просветительная сила. Вот почему мы не называем «петушиным боем» серьезный диспут. Мы знаем, что это есть серьезное дело и на него приходят потому, что он является не словопрением, а делом. Но вместе с тем словами, как иерихонскими трубами, нельзя заставить пасть никакой Иерихон[257]. На самом деле слова подготовляют почву для того, чтобы организовать силы угнетенных для дальнейшего натиска. Вспомним В. И. Ленина: «Тот является праздным болтуном, кто не заменяет оружие критикой и критику оружием, когда для этого оружия пробил час». Во–первых, доказательство, что Христос был действенным потому, что он боролся словом, еще нисколько не ставит его в разряд людей действенных с нашей точки зрения. Для этого еще нужно доказать, что Христос действительно призывал в словесной агитации к борьбе. Но разве Толстой не боролся словом? Как же забыть такие моменты, когда этот старик во времена грозного самодержавия не мог молчать? Разве это означает, что он был пассивен? Кто это может сказать, когда его проповеди разносились по всем уголкам мира? 6 области словесной борьбы это был беспощадный критик; он критиковал и самодержавие, и господствующую церковь, и многое другое (что, может быть, критиковать и не следовало); это был дух воинствующий и нетерпимый. Во имя любви к людям он развил огненную критику, и этого отрицать никак не приходится. Это означало бы рисовать Толстого каким–то неверным силуэтом. Но Введенский не остановился на этом. Он говорит: «все–таки одна словесная критика не есть действительная борьба».

Но у Христа есть еще три момента «действенной борьбы», говорит гр. Введенский. Первый момент: Христос взял бич и несколько раз ударил этим бичом каких–то торговцев и перевернул их ларьки. Символ это или нет, мы не знаем, но, во всяком случае, это в высшей степени жалкое явление. Христос не хочет политической борьбы, как говорит Введенский, а ведь это даже и не борьба, а попросту — скандал. Можете ли вы вообразить себе, чтобы Ленин или Маркс взяли какую–нибудь увесистую дубинку, отправились в банк и стали колошматить каких–нибудь зайцев?

Эту сцену можно спасти, только толкуя ее как символ, иначе выходит какая–то несуразность: с одной стороны, «не противься злу»,а с другой — «взявший меч, от меча и погибнет»; с одной стороны — «оружием нельзя добиться правды», а с другой — вот этот свист бича. Мелкий эпизод, если из него не сделать настоящего вывода. Можно сказать так: сейчас не готов — готовься. Марксизм долго так говорил. Но разве христианство так говорило когда–нибудь?

Второе, на что указал Введенский: Христос впереди указывал страшный суд и мобилизовал не только силы земные, но и силы небесные, космические, так сказать. Мобилизовал ли он силы земные? Нет, фактически не мобилизовал. А когда ему предложили мобилизовать, то он сказал: нет. Вы помните Помпея[258], который говорил: «мне стоит топнуть, и появятся легионы». Ему сказали: «топни же», но он не топнул, потому что и топни он — легионы все равно не появились бы. На это очень похоже звучат и приведенные слова из евангелия — здесь многим приходится слышать такие слова, которые им непривычны. Производит несколько комическое впечатление это утверждение: «Если бы я захотел, то более десяти миллионов ангелов спустились бы меня защищать»[259]. На это можно было бы сказать: «Захоти, господи». Но он не захотел. Да если бы и захотел, то никакие легионы ангелов не спустились бы. Таким образом, силы небесные Христос не мобилизовал, а только обещал мобилизовать и вот уже 20UO лет не держит обещания. Стало быть, с мобилизацией дело не вышло.

Теперь третье, Введенский говорит: вы призываете к борьбе, к кровавой борьбе, а Христос пал жертвой такой борьбы. Он был распят. Но позвольте, мы призываем не к такой борьбе, где бы нас побеждали, а к такой, где мы были бы победителями.

Что значит пролитая кровь Христа? Она должна пониматься двояко: во–первых, ритуально. Со страшно давних времен в человечестве укоренена была мысль, что с приходом весны получение благ может быть куплено только кровавой жертвой божеству, что жертва человеческая есть самая угодная жертва этим людоедным богам и что она особенно угодна, если приносится излюбленный богом человек. И вот христианство рисует абсурд. Я не знаю, как это понять, что всеблагой, всемилостивый бог создает мир, мир оказывается прескверным — совершенно не удался. Какими судьбами вышло так, что всемогущий бог создал неудачный мир, я не знаю, но он пустился его исправлять и (для исправления!) предал своего сына. За то, что он сделал ошибку, ему пришлось пожертвовать сыном.

Но какая же это жертва сыном? Сын посылается на землю, чтобы жить праведником и пасть жертвой судебной ошибки, чтобы быть казненным ни за что, ни про что. Тогда всеблагой господь, увидев, как погибает на кресте распятый людьми его сын, прощает за это людей. Все это странно, даже если прибавить слова евангелия, что спасутся только те, кто поверил в Христа после распятия; даже и с этим добавлением получается какая–то непонятная кровавая трагикомедия, которая оказывается напрасной, ибо огромная часть человечества не поверила в Христа и не пошла за Христом и, стало быть, пошла в ад. Но в этом сумбурном, абсурдном описании божественной легенды о крестной смерти Христа есть один момент, а именно вера, что путем жертвы можно потрясти сердца врагов — этот момент правильный. Мне описывали, как во время нападения на Кавказ генерала Шкуро[260] был арестован коммунист, как он в лагере этих врагов, которые уже его окружили и готовы были его пытать, чтобы добиться — большевик он или нет, признал себя большевиком, стал в самых энергичных выражениях поносить их, раскрывая их настоящую сущность, и привел их в такое бешенство, что тут же его и растерзали на куски. Было ли это рационально? Рационально, потому что каждый из нас должен стоять на той точке зрения, что Мы должны быть готовы на всякие жертвы в доказательство того, что наше общее дело мы ставим выше своей жизни; ибо только в том случае, если известный коллектив свое дело ставит выше жизни отдельных членов, он может быть уверен в победе. С этой точки зрения жертва является очень важным агитационным примером, но в том–то и беда христианства, что оно проповедовало, будто оно, как учение, должно победить мир и его спасти. Нам говорят, что оно победило, что вся Европа сделалась христианской, — на словах, а на деле она осталась капиталистической, она осталась такой же неправой, как и раньше. Поэтому, повторяю, наш призыв к борьбе не есть только жертвенный. Мы идем на борьбу не как ягнята на заклание, а как вооруженные борцы, с целью победить. Таким образом, доказательства действительной боевой действенности учения Христа, конечно, у Введенского не вышло, и мы видим это абсолютное совпадение с Толстым. И Толстой говорил: отказывайся идти на военную службу — убьют, пусть убьют; бог выше, чем твоя жертва. Он говорил о жертве и в знаменитом письме «Не могу молчать»: «Намыльте веревку, наденьте на мою старую шею, я буду счастлив принести такую жертву». Зачем же отвергать Толстого с точки зрения христианской действенности? Он очень действенен в этих пределах. Но он призывал не противиться мечу мечом, не устраивать вооруженного восстания. Если бы Христос на самом деле существовал, я, пожалуй, не мог бы его упрекнуть в том, что он не призывал к вооруженноему восстанию, потому что оно тогда не было своевременным, а призывать надо только к своевременному восстанию. Но в таком случае такой учитель должен был сказать: «Сейчас это несвоевременно. Надо готовить силы», а не говорить: «Терпите! Если бьют, поворачивайте ланиты». А Христос говорил это? Этому учит евангелие?

Стало быть, в нем не было никакой другой действенности, кроме проповеднической и кроме надежды на мистические силы. Поэтому основные тезисы сегодняшней позиции Введенского совершенно отпадают. Вот если бы он энергично и окончательно стал на другую точку зрения, именно на ту точку зрения, что Христу и его последователям не важны бедность и богатство, что он не призывает ни к какому устройству земной жизни, что это совершенно несущественно, потому что жизнь наша коротка и мы во время ее должны заботиться не о том, чтобы устроить жизнь на земле, а о том, чтобы спасти душу, чтобы на том свете приобрести сокровище для собственной бессмертной души. Это были бы основные для нас, так сказать, неуловимые христианские тезисы. Но так как мы в душу не верим и в небо не верим, то мы называем всех, кто призывает людей свои силы от реального устроения земного счастья перенести в эти фантазии, невольными обманщиками, а обманутых ими считаем глубоко несчастными. Конечно, они могут вплоть до смерти верить, что когда умрут, то ангелы отнесут их в лоно Авраамово, — но это неправда, они будут обмануты и в надежде на то, что ангелы их отнесут на небо, в этой жизни позволят себя эксплуатировать, — что и требуется эксплуататорам.

Вот как бы я тогда ответил. Но гр. Введенский захотел быть до такой степени оригинальным, что изолировал себя от всех христиан: Толстого оттолкнул в одну сторону, папу Льва XIII — в другую и — не знаю, с кем он остался? Много ли останется таких священников, которые пойдут вслед за гр. Введенским до тех пор, до которых он дошел (а я сейчас точно определю — до каких пор). Затем, попрошу гр. Введенского сказать, сделает ли он еще следующий шаг или нет? Это интересно: до какого шага дошел Введенский? Он говорит: «оставив в стороне другие грани христианства и беря грань социальную, я, митрополит Введенский, утверждаю, что Христос, призывая людей к человеческой жизни, на самом деле призывал к братству и равенству; что он не только призывал, но был величайшим активистом, т. е. готов был взяться за любое оружие, чтобы как можно скорее осуществить эту цель». Правда, таким оружием он считал легионы ангелов и другие не совсем весомые предметы, но, тем не менее, он хотел борьбы, и в одном случае взял да — ". же бич и хлестал им по физиономии каких–то мелких буржуа в «храме отца своего».

Мы спрашиваем, считает ли гр. Введенский для настоящего времени, в которое он живет, долгом каждого подлинного христианского активиста заявить, что действительно надо стремиться к установлению братства на земле и марксистские пути к этому, пути революции и коммунистической реформы хозяйства, признать единственно правильными и для всякого христианина обязательными?

Если бы гр. Введенский это признал, то я сказал бы, что по первому пункту, по которому мы спорим сегодня, можно спор. прекратить за согласием одной стороны с другой, а что рядом с этим есть еще дополнительные пункты, дальнейшие христианские построения, о которых мы стали бы говорить завтра, но я боюсь, что мало кто из священников пойдет за гр. Введенским, если он сделает этот решительный шаг. Но я думаю, что и он уклонится от этого под разными предлогами; может быть, найдет другой путь, который сведется опять–таки к «легионам ангелов», к тому, что надо свою душу и души других укрощать. Все–таки, в конце концов, Христос сказал: «Я царь, только царство мое не от мира сего». И поэтому каждый раз можно всякого высокопочтенного христианина ловить на том, что он слишком близко подходит к воинствующему социализму и говорит: «да я же с вами»; а потом он говорит: «впрочем, я не от мира сего, для меня это не важно», и все падает и рушится. Гр. Введенский сказал, что мы, сами того не сознавая, — христиане. Мы, говорил он, не чувствуем, что мы дышим воздухом, так же мы не чувствуем, что мы дышим христианством. Сравнение, может быть, и удачное, но для христианства убийственное. Если я дышу какой–нибудь истиной, то эта истина должна как–то отражаться на самом моем существе, она должна меня к чему–то обязывать. Но здесь, вероятно, есть люди здоровые, есть люди больные, есть, может быть, и чахоточные люди. Все они дышат воздухом, но одни остаются здоровыми, а другие больными и чахоточными. Если бы этот воздух был живительным, а не просто таким, который обеспечивает существование, был бы активной изменяюще–спасительной силой, тогда его нельзя было бы не замечать. Но в том–то и дело, что дышит христианством и неаполитанский вор, Который перед грабежом молится Мадонне, дышит христианством и тот купчина, который ставит свечу за удачно сделанное дело, дышит христианством и папа Лев XIII, и патриарх «не обновленской церкви», которую так недолюбливает гр. Введенский. Каждый борется с другим, один ненавидит другого — а воздух есть воздух. Сравнение явно неудачное. Конечно, гр. Введенский хотел сказать другое. Он хотел сказать, что как для жизни, какой бы то ни было жизни, хорошей или плохой, необходим воздух, так и для моральной жизни, все равно хорошей или плохой, предпосылкой является христианство. Идея ложная, ибо христианство имеет всяких живоглотов, которые над этим христианством издеваются (не назовет же их христианами гр. Введенский), — за христианством огромная масса всяких религий, не совпадающих с христианством, за христианством огромная масса атеистов. Но тут есть зерно истины. Конечно, на христианской идее реализуются широкие расплывчатые упования бедняков; они действительно всегда упирались в веру в грядущий золотой век, в век мира и счастья. А так как марксизм призван осуществить это счастье на земле, то и выходит, что он как будто вытекает из этих христианских предпосылок. Но это в такой же мере верно, как и следующее рассуждение: что же аэроплан, разве это очень большая заслуга Блерио[261]? — Это его изобретение. — А разве в сказке не говорится о ковре–самолете? — Конечно, говорится, но это вовсе не значит, что движение авиации является только простым учеником ковра–самолета, как это, очевидно, хотел доказать гр. Введенский.

Выводы такие: во взятой нами плоскости христианство противопоставить марксизму решительно ничего не может, и защитники его вынуждены ежеминутно возвращаться в область другого света. Об этом другом свете, об его достоинствах и недостатках мы будем говорить завтра, а если говорить об этом свете, то окажется, что лучшее достоинство христианства, с точки зрения живой реальности, заключается в том, что некоторые идеи христианства напоминают идеи марксизма, но представлены в виде неосуществимом и нереальном. На осуществление их не было надежды, они и не были осуществлены в христианстве, и эти самые ценности, которые гр. Введенский считает самыми высокими ценностями, нашли свою реальную почву и практическое применение в марксизме. Но я ведь так и говорил: «Временами христианство подходило к утопическому, мечтательному предвосхищению идеала». Христианство не могло служить настоящим, реальным путем. Если я говорил, что христианский социалист — митрополит Введенский — хочет нам противопоставить такое социальное учение, в которое социализм и христианство входят какими–то общими ингредиентами, то чем меньше будет там христианства, тем лучше. Если бы гр. Введенский на легион ангелов не рассчитывал, если бы он считал, что, кроме слов, нужно употреблять не только бич, но и меч, где это нужно, он отошел бы от христианства настолько, что были бы правы те христиане, которые и сейчас называют его еретиком, — а тогда бы сугубо его так назвали. В таком случае он был бы таким христианином, который только одной ниточкой привязан к христианству, а практически уже вошел в здоровый социализм. Может быть, этого никогда и не будет. Пожалуй, я бы не сказал, что гр. Введенский является таким верблюдом, который не может войти в наше царство. Этот верблюд нагружен своими религиозными сокровищами и с такими большими тюками своей мистики не проберется к нам. Если же гр. Введенский эти сокровища сбросит, тогда он войдет. Он и сбросит их завтра, но только для того, чтобы раскупорить свои товары и прельстить вас всеми цветами своего, как он думает, великого миросозерцания. Мы же будем эти материи щупать и оценивать по достоинству.

Теперь одно слово скажу по поводу выступления симпатичнейшего сектанта Гуляева, который заслужил шумные аплодисменты. Мне очень жалко, что в этом человеке, который, по–видимому, обладает большой физической силой и духовной энергией, наблюдается такая усталость. Он говорит: «Дайте нам покой». Я говорю: «Не дадим и не хотим давать вам покоя». Мы здесь для того, чтобы будить мысль и энергию, звать на борьбу, которая только еще началась, — Он говорит: «Христос дает покой, а вы нет», — мы можем ему ответить: «Усыпительные средства тоже дают сон, а мы нет». Но вы неправы, что Христос дает покой. Недаром этот легендарный герой говорит: «Не мир принес я вам, а меч». Разве христианство создало какой–нибудь прочный мир, разве вся история христианства не есть история споров, петушиных боев и т. д.? Все это делалось во имя Христа. Мы же прямо говорим: «Да, мы зовем вас к борьбе, но утверждаем, что зовем к борьбе, вызываемой условиями капитализма». Вокруг нас пролетариат, способный организоваться; он сильнее своего врага, и поэтому мы утверждаем: «Мы находимся у ворот царства правды, но эти ворота берутся не только силою духовной правды, моральной правды, но и боевыми физическими силами. Поскольку не будет боевой постановки, мы этого царства не осуществим. Мы его осуществим только для того, чтобы человеческий дух был .более крылатым и стремился к дальнейшему усовершенствованию» .

В этом смысле наше учение является величайшим практическим социализмом, хотя он заключен целиком в рамки научного материализма. Об этом мы будем говорить в следующий раз и приглашаем вас на завтрашний день.