ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО К ИЗДАНИЮ 1996 ГОДА

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО К ИЗДАНИЮ 1996 ГОДА

Этьен Балибар

«За Маркса» — этот заголовок — призыв, почти лозунг сегодня по — прежнему или снова звучит с той же силой, как и тридцать лет назад. Тем не менее стали другими как причины, так и контекст. Теперь книга Альтюссера обращается к новым читателям, и те из прежних, которые будут ее перечитывать, сами изменились столь же глубоко, как и их способ восприятия текста.

В 1965 году, когда появилось первое издание, мы имели дело с манифестом, выступающим за чтение Маркса, которое следовало определенному методу и обладало своей логикой и своей этикой, но одновременно и с манифестом, выступающим за марксизм: за подлинный марксизм (как теорию и как философию, неотделимые от определенного движения, от определенной «партии» и открыто об этом заявляющие). Сегодня, если отвлечься от взглядов нескольких ностальгиков, которые будут пытаться воскресить с его помощью прошлое или воссоздать его в воображении, мы имеем дело с призывом к чтению, изучению, обсуждению, использованию и преобразованию Маркса за пределами марксизма, после конца марксизма, ставшего необратимой реальностью. Но не с благонамеренным презрением к тому, чем был марксизм более столетия его существования, и не в добродетельном невежестве относительно сложности его связей с нашей мыслью и нашей историей. Такое исключение, как всегда, приведет только к повторению иллюзий и ошибок, которые могут быть окрашены в различные политические цвета. Но в упорной попытке подвергнуть анализу, опираясь при этом как на тексты, так и на контексты, глубоко противоречивое отношение между самим Марксом и марксизмом.

В этой книге была предпринята одна из наиболее оригинальных, наиболее красноречивых и наиболее аргументированных попыток завершающегося XX века дать марксизму плоть и теоретический облик. Разумеется, будучи основанной на истолковании Маркса, она демонстрировала как определенное понимание, так и определенное непонимание его трудов и «трудов» его последователей. Но кроме того, в этой книге — таково, по крайней мере, мое убеждение, и сегодня оно сильнее, чем когда — либо — вновь появилось нечто родственное самому способу мышления Маркса, его «теоретической практике», согласно выражению, предложенному Альтюссером; этот элемент не сводился ни к какому «марксизму» и по — своему позволял выявлять его границы. Он позволял выявлять их с тем большей силой, что он делал это изнутри, возвращаясь к утверждениям и апориям, имеющим для этого способа мышления конститутивное значение.

Именно поэтому спор о «воображаемых» и «реальных» марксизмах, который разгорелся сразу же после публикации «За Маркса» в 1965 году (через несколько недель после которой последовала публикация коллективного труда «Читать «Капитал»») и в котором (если ограничиться французским культурным пространством) принимали участие такие видные марксисты, как Анри Лефевр, и такие видные противники марксизма, как Реймон Арон, сегодня уже не имеет прежней значимости. Все марксизмы стали воображаемыми. Но среди них есть некоторые, довольно отличные друг от друга и, по правде говоря, довольно малочисленные или представленные малым числом текстов, которые все еще способны быть импульсом мысли и действия, т. е. способны

И именно поэтому, — хотя смешно и, быть может, нескромно помещать предисловие перед предисловием, написанным самим автором, и тем самым становиться тем, кто словесными хитросплетениями превращает «сегодня» во «вчера», а то и в «когда — то», и налагает свою омертвляющую, историзирующую интерпретацию на живое и находящееся в вечном движении письмо, — я все же согласился «представить» читателям 1996 года новое издание книги Альтюссера.

Но прежде чем сообщить некоторые необходимые исторические и биографические данные, я бы хотел предупредить об искушении «антикварного» чтения, которое умножает экраны, сетки интерпретации, стоящие между этим письмом и его читателями.

Несомненно, следует знать, что тексты, собранные в «За Маркса», были опубликованы и объединены в одной книге между 1961 и 1965 гг. Это значит, что они появились в период, отмеченный такими событиями всемирной и французской истории, как XX съезд Коммунистической партии Советского Союза, ознаменованный «докладом Хрущева» о преступлениях Сталина (1956), будапештское восстание и суэцкая интервенция (1956), победа кубинской революции (1959), последние годы войны в Алжире и возвращение генерала де Голля ко власти после алжирского путча (1958–1962), создание ОБСЕ (1960) и появление Берлинской стены (1961), с одной стороны. С другой стороны, он отмечен такими событиями, как американская интервенция во Вьетнаме (1965), китайская культурная революция (которая начинается в 1966 г.), события мая 1968 г. во Франции и других странах (Мексике, Германии, Соединенных Штатах, Италии, Польше…), «пражская весна» и вторжение в Чехословакию (1968), подписание социалистами и коммунистами «Общей программы союза левых сил» (1972) и рождение «еврокоммунизма» в семидесятых годах, свержение и убийство Альенде (1973) и «революция гвоздик» в Португалии (1974)…

Для того чтобы понять место тезисов «За Маркса» не только в истории марксизма, но и в истории философии XX столетия, где они оставили достаточно заметный след, полезно и необходимо знать, что эта книга была написана сразу же после поразительного 1960 года. Года, ставшего свидетелем публикации таких книг, как «Знаки» Мерло-Понти (в которой содержатся его работы «От Mocea к Леви-Строссу» и «Заметки о Макиавелли»), «Критика диалектического разума» Жан-Поля Сартра (на которую в 1962 году Леви-Стросс ответит публикацией своего «Первобытного мышления»), большое эпистемологическое исследование Жиля-Гастона Гранжера «Формальная мысль и науки о человеке» и «Поэтика мечты» Гастона Башляра, свидетелем конгресса в Боневале, посвященного бессознательному, который был организован Анри Эи и в центре которого стоял Жак Лакан, наконец, свидетелем публикации французского перевода «Истории и классового сознания» Лукача (против желания автора). «Критика повседневной жизни» Анри Лефевра (1958 и 1961), «История безумия» Мишеля Фуко (опубликованная в 1961 г.), «Введение к «Истоку геометрии» Гуссерля» Жака Деррида и лекции Хайдеггера о Ницше появляются одновременно с началом работы Альтюссера над нею.

В то время как продолжается спорадическая, связанная с возможностями «воздействия» на ситуацию работа над этой книгой, выходят также «Миф и мышление греков» Жан — Пьера Вернана (1965), «Ницше и философия» Делеза (1963), «Структурные изменения сферы общественности» Хабермаса (1962) и «О революции» Ханны Арендт (1963), «Жест и речь» Леруа-Гурена и первый том «Мифологик» Леви-Стросса (1964), «Предположения и опровержения» Поппера, «Философия алгебры» Вильемина (1962) и «Исследования о Ньютоне» Койре (1965).

Наконец, публикация этой книги непосредственно предшествует появлению «Одномерного человека» Маркузе, «Трактата о музыкальных объектах» Пьера Шеффлера, «Смерти» Янкелевича, «Критики и истины» Барта, «Проблем общей лингвистики» Бенвениста, «Слов и вещей» Фуко, «Статей» Лакана, «Понятия и жизни» Кангийема, и т. д. Все они вышли в 1966–м, еще одном поразительном году…

В целом полезно знать, что работа над этой книгой и ее публикация профессиональным философом, находившимся в самом центре французской университетской системы и являвшимся «рядовым» активистом Коммунистической партии, приходятся на период, в котором появляются первые знаки распада послевоенной ситуации, когда дети, родившиеся при оккупации, достигают совершеннолетия, когда холодная война превращается в «мирное сосуществование» (или находит в нем свое продолжение), когда ставший неудержимым — но постоянно сопровождающийся жестокими столкновениями — процесс деколонизации, по — видимому, ориентируется на общую антиимпериалистическую борьбу и социализм, когда экономический рост и культурные мутации государств капиталистического «центра» выливаются в принимающую все большие масштабы борьбу за распределение богатств и власти, когда на западе Европы (все еще) национальное и (более или менее) социальное государство готовится осуществить поворот к глобализации, в то время.

Полезно знать, что эта книга появляется в тот момент, когда философская дискуссия изменяет объекты и стили, перестающие походить на стиль и объекты послевоенного периода. Не только потому, что утверждаются «философии подозрения», великими наставниками которых являются Ницше и — в определенной мере — Фрейд, или «структурализмы», которые стремятся наконец — то внести научность в дисциплины, объектом которых являются общественные практики и знаковые процессы. Не только потому, что, как скажет Фуко, с его гениальной способностью давать синтезирующие формулировки, вопросы о «знании и власти» вскоре надолго оставят за собой вопросы о морали и психологии (включая сюда и феноменологическую психологию). Но также и, быть может, в особенности потому, что в течение всего этого периода, встречаясь с историей и антропологией, психоанализом и политикой, философия более интенсивно, чем прежде, сталкивается со своим внешним, со своим бессознательным, с не — философией. Сегодня мы видим, что тем самым она стремилась отнюдь не обратить себя в ничто, но найти средства, делающие возможными ее самокритику и реконституирование. И в этом, по ту сторону всех убеждений и партийных принадлежностей, несомненно, заключалась одна из причин ее интенсивного спора с Марксом.

Разумеется, все это полезно и необходимо, но, повторю еще раз, «За Маркса» — это не документ. Это книга, по двум веским причинам, о которых я бы хотел кратко напомнить.

Во — первых, «За Маркса» была написана, в сильном смысле этого слова. Она остается одним из наиболее ярких проявлений философского стиля Альтюссера. Сегодня, благодаря публикации многочисленных архивных материалов, одни из которых производят впечатление преждевременных, другие — слишком запоздалых, мы знаем, что поиски этого стиля продолжались довольно долго, в мечтаниях и пробах пера подростка, воспитанного на классиках, пребывающего в духовных исканиях и жадного до полемики, затем — в сочинениях молодого мастера академического текста; позднее, за исключением нескольких проблесков, он был потерян в теоретически — активистских попытках соперничества с систематическими изложениями «диалектического и исторического материализма» на их собственной территории, и в автобиографической апологии — обвинительной речи — исповеди, написанной для какого — то фиктивного трибунала (я беру на себя полную ответственность за сказанное). Но в «За Маркса» — как, впрочем, уже и в чудесном «Монтескье: политика и история», а также в «книге» «Макиавелли и мы» (поскольку это действительно книга. Мы были удивлены и тронуты, когда обнаружили этот текст в его письменном столе, где он хранился так, как будто был написан только для него самого и для поддержания чести «теории»), — этот стиль проявляется с наибольшей силой и выразительностью, которые поражали его первых читателей.

Это стиль, говорящий о строгости и науке и благодаря своей риторической и понятийной экономии приобретающий средства, которых они требуют, но в то же время являющийся чрезвычайно страстным: стиль, вся живая страсть которого, питающаяся из не поддающихся расшифровке источников, перешла в своеобразный лиризм абстракции (подобно тому как Альтюссер в свое время говорил о Кремонини не как об «абстрактном художнике», но как о «художнике абстрактного»). Стиль, в котором заявляет о себе «сила следствий» («Амьенская лекция»), который многим обязан Паскалю и Руссо, Пеги и Сартру (да — да), Марксу и Ницше, но который является абсолютно индивидуальным, так сказать, лично — публичным. И который вновь доказывает, что не бывает философии — какой бы она ни была, аргументативной или рефлексивной, афористической или доказательной, — без изобретения письма посредством понятия, «за» которое она выступает, и для него.

Во — вторых, «За Маркса» не выдвигает никакого собственного учения, — напротив, эта книга стремится «служить» уже данному учению, учению Маркса. Но это учение обладает странной особенностью: оно не существует, по крайней мере в форме систематического изложения (поскольку теории «диалектического материализма», разумеется, представляют собой всего лишь карикатуру на него). Поэтому, разъясняет Альтюссер, открывая его в «теоретических» и «практических трудах марксизма» за формой набросков и применений, «выводов без посылок» или ответов на вопросы, которые не были сформулированы как таковые, следует в то же время произвести его в подлинном смысле слова.

Это значит, что следует назвать, артикулировать понятия и высказать тезисы (в действительности, конечно же, являющиеся гипотезами), из которых оно состоит. Именно это и делал Альтюссер в «За Маркса», порождая при этом поразительную констелляцию понятийных инструментов и тем самым идя на риск (за это его не раз подвергали и, несомненно, еще будут подвергать критике) заставить Маркса говорить больше, чем он действительно сказал, или даже говорить нечто совсем иное. Но в то же время открывая возможность экспортирования понятий и вопросов, берущих начало в мысли Маркса, во все поле эпистемологии, политики и метафизики.

В своем предисловии («Сегодня», И, с. 49) Альтюссер связывает гипотезы, на которые опирается его прочтение Маркса, с двумя главными теоретическими понятиями: с понятием «проблематики» (которое, как он говорит, было заимствовано у его умершего в 1963 году друга Жака Мартина, которому посвящена эта книга), и с понятием «эпистемологического разрыва» (которое, как он говорит, было заимствовано у его учителя Гастона Башляра). Вплоть до сегодняшнего дня эти два понятия — вместе с проблемами интерпретации, которые они ставят, — представляют собой своего рода опознавательный знак «альтюссерианства» или, скорее, того следа, который оно оставило в эпистемологическом дискурсе. Но хотя они и являются существенными для замысла «За Маркса», они, разумеется, не исчерпывают его теоретическое содержание. Осознавая все опасности упрощения, связанные с таким изложением, в котором следует не обсуждать, но лишь указывать на то, что является материалом для дискуссии, я предлагаю выделить три констелляции взаимосвязанных понятий и вопросов.

Одна из них организована вокруг «эпистемологического разрыва». К ней относятся понятия теоретической практики, научности и проблематики (которая, возможно, не прямо связана с Problemstellung Хайдеггера и которую было бы интересно сравнить с «проблематизацией» Делеза и Фуко), помысленной как систематическое единство, но не самих идей или понятий, а их материальной возможности.

Это момент, который вызвал наиболее оживленные дискуссии, в полной мере раскрывающие аффекты, связанные с идеей науки, но также и скрывающиеся в ней трудности. Ограничусь всего двумя наблюдениями. В то время как Альтюссер, даже когда он подвергает себя самокритике, принимающей различные формы (в особенности в связи с вопросом о том, следует ли рассматривать «диалектический материализм» или «теорию теоретических практик» в качестве научного или философского дискурса), отказывается отбросить идею, что теория Маркса (как она представлена в «Капитале») содержит с себе ядро научности stricto sensu, концепция этой научности еще не является фиксированной. Точнее говоря, она развивается по ходу дела: от идеи «возврата к реальному» (по ту сторону от идеологических иллюзий) к более спинозистской идее «теоретического присвоения», которое в то же время должно быть «наукой об идеологии», которой оно противостоит, и о ее собственной власти как иллюзии.

Исходя из этого, можно (и, несомненно, должно) спросить себя, действительно ли «За Маркса» и следующие за этой книгой эссе «импортируют» в марксистскую дискуссию уже существующую модель научности (что может вызвать обвинение в позитивизме), или, скорее (во всяком случае, одновременно), стремятся обновить понятие «науки», исходя из той своеобразной (в одно и то же время конфликтной и строгой) практики познания, которую представляет собой исторический материализм (и, несомненно, также психоанализ). Тогда уже не «наука» позволила бы нам понять, что такое разрыв, но, скорее, сама очевидность разрыва, совершенного Марксом (как критики непосредственности и эмпиризма во всех его формах, как сенсуалистических, т. е. юмовских, так и спекулятивных, т. е. гегельянских) побудила бы нас вновь задать вопрос о том, чем должна быть наука. Иными словами, она побудила бы нас поставить под вопрос эффекты знания и истины, которые она вызывает, но отнюдь не обязательно выражает в понятии.

Вторая констелляция, разработанная в этой книге, организована вокруг понятия структуры. Разумеется, оно тоже отсылает к идее систематического единства или «тотальности», которая, однако, дана только в своих эффектах, совершенно имманентно или как «отсутствующая», в строгом смысле слова «неотделимая» от них «причина» (Альтюссер позднее сравнит ее с присутствием субстанции Спинозы в своих модусах). Важным в данной связи — поскольку речь идет о Марксе и о типе причинности, который он и марксисты после него (в особенности Ленин в своих аналитических исследованиях конъюнктуры, «конкретных ситуаций») стремились открыть в истории — является то, что множественность, с которой мы имеем дело, есть множественность практик. Структурировать ансамбль практик значит сделать постижимым тот способ, которым они воздействуют друг на друга. Альтюссер говорит нам, что они делают это исключительно в модусе сущностной и нередуцируемой сверхдетерминации, за пределами которой никакая «редукция сложности» никогда не позволит обнаружить простоту линеарного детерминизма. Напротив, чем с большей силой утверждается «детерминация в конечном счете» со стороны одной из них (которую Маркс отождествляет со способом производства и эксплуатации труда), тем с большей силой проявляется необходимость гетерогенной «доминанты» и, как следствие, умножение препятствий реализации «чистой» экономической тенденции — тех самых препятствий, которые в ином смысле составляют весь материал классовой борьбы, этого единственного подлинного «движущего принципа истории».

Оставляя в стороне все схоластические дебаты вокруг вопроса о «структурализме», отметим, что такая концепция структуры негативно определяет себя с помощью двойного отрицания как «индивидуалистических», так и «органицистских» или «холистских» методологий, которые ведут друг с другом спор в эпистемологии гуманитарных наук. Поэтому она, по крайней мере формально, готова дать философское выражение той теории социального как комбинации изначально трансиндивидуальных «отношений», которую постоянно разрабатывал Маркс, после того как в «Тезисах о Фейербахе» он признал ее необходимость как ответа на классические формы идеализма и материализма[1]. Ее дополнением является чрезвычайно интересный набросок критики антропологической категории «сознания» в терминах структуры очуждения или диссоциации форм субъективного времени, который предстает перед нами в эссе ««Пикколо», Бертолоцци и Брехт (Заметки о материалистическом театре)», являющемся подлинным геометрическим и теоретическим центром всей книги (которое, однако, фигурирует здесь как некое «похищенное письмо», — в том смысле, что никто не читает его как таковое, быть может, по той причине, что речь в нем идет об эстетике и о театре).

Но здесь снова раскрывается одна трудность, внутренне присущая тому способу, которым Альтюссер использует идею «структуры» для того, чтобы помыслить в конечном счете не столько историю или историчность, сколько необходимость случайности в истории. Не только в связи с эволюцией теории Маркса, но вообще. Было бы нетрудно показать, что эта трудность никогда не исчезала из теоретических применений, остававшихся наиболее верными альтюссерианской схеме. С одной стороны, идея сверхдетерминации применялась для понимания события (того, что Альтюссер называет «конъюнктурой», ленинским «текущим моментом», обращаясь к привилегированным примерам революционных и контрреволюционных ситуаций), вместе с парадоксальной комбинацией непредвиденности и необратимости, которая с ним связана. С другой стороны, она применялась для трансисторического сравнения способов производства, т. е. для понимания исторической тенденции развития классовой борьбы и самих общественных формаций, идею которой следовало отвоевать у идеологий прогресса, экономистского эволюционизма и эсхатологии «конца истории». Иными словами, она применялась для понимания коммунистических революций, с одной стороны, и процессов перехода к социализму — с другой… Но, строго говоря, это отнюдь не одно и то же. Когда мы читаем и перечитываем два больших эссе о «Противоречии и сверхдетерминации» и «О материалистической диалектике», которые предстают перед нами как единое целое, мы можем, как мне кажется, заметить, что первое извлекает понятие сверхдетерминации из идеи события, в то время как второе развивает его, исходя из тенденции и периодизации. Решение, разумеется, не заключается в том, чтобы сделать выбор в пользу одной точки зрения за счет другой. Скорее оно заключается в том, чтобы рассматривать «За Маркса» и его идею структуры как чрезвычайно сжатую и плотную, но отнюдь не окончательную разработку вопроса об историчности, в котором содержится напряжение между этими двумя точками зрения и даже их взаимосвязь.

Наконец, мы сталкиваемся в этой книге с констелляцией, организованной вокруг понятия и проблемы идеологии. Возможно, что после тридцати лет дискуссий по этому вопросу, которые тоже образуют собой определенный цикл, как среди тех, кто (как по политическим, так и по философским причинам) не желает отказываться говорить об «идеологии и идеологиях», так и среди тех, кто видит в этом главное препятствие на пути герменевтики или генеалогии исторического дискурса, мы можем наконец сказать об «альтюссерианской» концепции идеологии несколько простых вещей.

Прежде всего, то, что она представляет собой самый центр его философского предприятия и его отношения к философии как дискурсу и как дисциплине. Дело в том, что она позволяет (или, как предполагается, должна позволить) философии увидеть обратную сторону зеркала ее «самосознания», является ли оно хорошим или дурным, и занять позицию по отношению к своим собственным материальным условиям возможности, в поле того, что не является ею самой, т. е. общественных практик. Но при этом не отменяя саму себя и не редуцируя себя к «отражению». Тем самым она представляет собой соединяющее звено активной филиации, которое связывает теорию Альтюссера с его философскими моделями: Спинозой, определенным пониманием Фрейда. С теоретиками отнюдь не автономии, самодостаточности, но гетерономии их собственного философского дискурса. С теоретиками «топики», т. е. позиции мысли в конфликтном поле, которое она подвергает анализу, и тем самым ее реальной, но ограниченной мощи.

Кроме того, мы можем сказать, что Альтюссер никогда не колебался в «определении» идеологии как таковой: это определение было конституированным с самого начала (или почти с самого начала: см. дискуссию о гуманизме), и мы найдем ее в том же самом виде в работах, появившихся после 1968 года («Идеология и идеологические аппараты государства»). Идеология — не Bewusstsein исторического Sein, «форма общественного сознания», отражающая (хотя и в перевернутом виде) «материальные условия существования» и выражающая себя в дискурсах, «более или менее удаленных от реального» (т. е. абстрактных, идеальных). Совсем наоборот, она — форма сознания и бессознательного (узнавания и неузнавания), в которой индивиды в воображении переживают свое отношение к своим условиям существования. По крайней мере, это фундаментальный уровень, основополагающий слой всякой идеологической конструкции, в особенности той функции, которую исторические идеологии выполняют в последовательных формациях классовой борьбы (как «феодальные», «буржуазные» и даже «пролетарские» идеологии).

Отсюда непосредственно вытекает то разрушительное следствие, что не может быть никакого «конца идеологий» или конца истории (в той мере, в которой он является другим названием конца идеологий), не может быть никакого возвращения к прозрачности общественных отношений.

Но если это так, то нам следует признать, что Альтюссер не только с постоянством действовал «против своего лагеря» (того, что, как он говорил, является одной из существенных функций философии, в силу чего философия всегда нуждается в определенном лагере), но и впал в кричащее формальное противоречие. Действительно, он не переставал заявлять, — и «За Маркса» в некотором смысле была написана именно с этой целью — что это определение идеологии является единственно возможным марксистским определением, в любом случае единственным, которое совместимо с марксовым пониманием «общественного отношения» и позволяет завершить его теорию. Но, несомненно, следует признать (я опять — таки беру на себя ответственность за сказанное), не только то, что это не так, что это определение является точной противоположностью тех определений, которые сам Маркс (не говоря уже об Энгельсе) был в состоянии сформулировать (в особенности в «Немецкой идеологии»), но и то, что его последовательное применение на деле должно было привести к «деконструкции» марксистской теории и ее притязания на полноту. И поэтому чем с большей настойчивостью Альтюссер утверждал (и он, несомненно, имел очень веские причины делать это), что такое определение является «материалистическим», тем более удалялся от него горизонт философии, которая без натяжек могла бы быть названа одновременно и «материалистической», и «марксистской».

Здесь, несомненно, следует сказать несколько слов о самокритиках Альтюссера. Но я надеюсь, что читатель позволит мне быть кратким и просто указать на наиболее характерные тексты.

Сегодня мы имеем дело с несколькими «самокритиками», пусть даже некоторые из них и не носят этого имени. Даже если не принимать во внимание все прочее, можно заметить, что они свидетельствуют о двусмысленной склонности воз — вращения к себе, для того чтобы оправдать себя, исправить себя, разложить себя на элементы (или даже разрушить себя), быть может, для того чтобы понять себя, что, разумеется, не является чем — то характерным только для Альтюссера (даже среди философов). Тем не менее в его случае она явно приняла необычные масштабы, как в силу внутреннего строения его мысли, так и из — за того давления, которое оказывало на него его окружение, оставив тем самым нестираемый отпечаток на его жизни и на своеобразии его отношения к теории. Проблема заключается в том, что эти исправления повторяются и, повторяясь, изменяют свою форму. В нашем распоряжении находятся и многочисленные «путеводители», предложенные самим Альтюссером, которые отнюдь не указывают одни и те же пути, включая и пути чтения книги «За Маркса».

Я совсем не предлагаю, чтобы мы полностью отвлеклись от этих комментариев, которые сами по себе являются чрезвычайно интересными и даже открывают совершенно новые перспективы; но я предлагаю не проектировать их систематическим образом на буквальный смысл текста, подобно тому как выше я предлагал читать «За Маркса» в контексте своего времени и своего окружения, но не превращать тем самым эту книгу в материал архива.

Подготавливая это новое издание, издатель выразил совершенно обоснованное желание включить в него предисловие «К читателю», написанное Альтюссером в 1967 году для перевода «За Маркса» на несколько иностранных языков; очевидно, что разъяснения и оценки, предложенные в нем, сохраняют свою значимость и для французских читателей.

Позиции, которые отражены в этом предисловии (самокритика «теоретицизма», дистанция по отношению к «структурализму», акцент на различии между наукой и философией, акцент на внутреннем отношении философии к политике, в особенности к политике революционной), — те же самые, которые в разработанной с теоретической точки зрения форме можно найти в текстах «Ленин и философия» (1968) и «Элементы самокритики» (1974), а в форме, имеющей более политический характер, — в некоторых текстах сборника «Позиции» (1976) (в особенности в интервью «Философия как оружие революции» и в предисловии «Марксизм и классовая борьба», написанном для книги Марты Арнекер). Эта самокритика отражает мощное давление, которое одновременно с двух сторон оказывали на Альтюссера его политические соратники (ортодоксальные коммунисты ФКП и маоисты из Союза коммунистической марксистско — ленинской молодежи), бывшие непримиримыми врагами, но в равной мере желавшие напомнить ему, что не следует «забывать классовую борьбу» ради красот теории. На более глубоком уровне она отражает попытку Альтюссера ввести с помощью своих собственных теоретических средств объяснение событий мая 1968 года, как и других событий того времени, в поле некой расширенной марксистской теории, в которой условия эксплуатации и борьба пролетариата являются «детерминирующими в конечном счете». Наконец, в еще более широком контексте она отражает трудности, связанные с требованием последовательно мыслить теорию как «практику» (сколь бы жизненно важным оно ни являлось). В этом смысле я не не открываю здесь никакой ретроспективной истины; тем не менее я думаю, что все эти обстоятельства следует принимать всерьез.

Укажем на две другие «самокритики», написанные в различные периоды и с различивши целями и концентрирующиеся на иных аспектах. Одна их них — та, которая появляется в «Амьенской лекции» (1975, она вошла в сборник «Позиции», 1976, Editions Sociales) и которую можно обнаружить во множестве очень аллюзивных или очень плотных текстов, написанных до или после катастрофы 1980 года (примером Moiyr служить аллюзии, с которыми мы встречаемся в «Беседах» с Фернандой Наварро, опубликованных в 1984 г., — аллюзии, указывающие на необходимость создания «алеаторного материализма», находящего источник вдохновения скорее в мысли Эпикура, чем в работах современных диалектических мыслителей). Хотя само слово появлялось по крайней мере один раз в его более ранних работах, в тексте «Лекции», который он зачитывает перед ученым советом в 1975 году, Альтюссер, говоря о противоречии и его «неравенстве», загадочно заявляет, что сверхдетерминация (surd?termination) никогда не встречается без столь же существенной недостаточной детерминации (sousd?termination): они не просто меняются местами, но, скорее, конституируют одну и ту же структуру, действуют в пределах одной и той же каузальной детерминации. Следует ли понимать это как самокритику, предстающую в завуалированной форме комментария и дополнения? Я склоняюсь к этой мысли, и эта самокритика кажется мне тем более интересной, что она в большей, чем другие, мере является конструктивной. Но очевидно также и то, что указание, которое она дает, — после того, как мы «в терминах структуры» объяснили необходимость случайности, необходимо выразить еще и случайное этой случайности, «недостаточно детерминированное» множество возможностей или тенденций, сосуществующих в пределах одного и того же события, — является скорее философской программой, чем тезисом или даже гипотезой.

Последняя самокритика — та, которую можно обнаружить в автобиографическом тексте Альтюссера «Будущее длится долго», написанном в 1985 г. и опубликованном сразу же после его смерти в 1992 году: она вновь затрагивает «За Маркса», хотя на этот раз речь идет не о теоретическом содержании этой книги, но скорее о самой модальности теоретического (или «чисто» теоретического) воздействия на ситуацию. Теперь, однако, целью является не столько выявление в нем непроизвольного «отклонения» («теоретицизма»), как в предисловии 1967 года, сколько превращение его в хитрость, инструмент обдуманного и тайного плана дестабилизации догматизма, против которого с макиавеллическим коварством используется его собственная ловушка: «Именно поэтому в Партии объективно была невозможна никакая иная форма политического воздействия, кроме чисто теоретической, причем такой, которая опиралась бы на существующую или признанную теорию, для того чтобы обратить ее против того способа, каким ее использовала Партия. И поскольку признанная теория не имела ничего общего с Марксом, но опиралась на чрезвычайно опасные глупости диалектического материализма советского, т. е. сталинского образца, было необходимо (и это был единственно возможный путь) возвратиться к Марксу, к этой в политическом отношении несомненно принятой, поскольку священной мысли, и показать, что диалектический материализм сталинского образца, со всеми его теоретическими, философскими, идеологическими и политическими следствиями был совершенно абсурдным. Именно это я попытался сделать в моих опубликованных в La Pens?e статьях, которые затем были собраны в «За Маркса», а также, в сотрудничестве с моими студентами из Высшей нормальной школы, — в «Читать „Капитал"», которые, насколько я помню, появились в октябре 1965 г. После этого я не прекращал следовать той же линии борьбы, вначале теоретической, а затем прямо политической внутри Партии…».

Здесь я могу только процитировать сказанное Альтюссером и отослать читателя к его тексту. Но кроме того, я могу сказать, что не верю этому «объяснению», по крайней мере в этой конспиративной форме. Мне кажется, что оно было сфабриковано post factum, исходя из намерений и душевного состояния 1985 года. Оно не соответствует сохранившимся у меня воспоминаниям о сплетении тех теоретических намерений и политических надежд, которые мы — и «учитель», и «ученики», при всех различиях между нами — называли своими в ситуации 1960–х годов. Разумеется, я признаю, что память может меня обманывать. Хуже того, возможно, что я все время заблуждался относительно своих мыслей и просто «манипулировал» собой. Но прежде чем позволить читателю составить свое собственное мнение, я хочу привести другое соображение. Работая над этим предисловием, я вновь перечитал «За Маркса». На каждом шагу у меня создавалось впечатление, что я имею дело с работой интеллекта — какими бы ни были его границы и сколь бы ни был он «сверхдетерминирован» своими собственными условиями, пределами, которые ставил ему его «объект» и его «цели». Мне казалось, что эта работа была и определенным опытом, приобретаемым благодаря текстам и благодаря себе самой, как и всякий подлинный опыт, не уверенным в своем результате, опытом, чье собственное напряжение отражается в качестве выражающего его письма. Я не верю, что такой опыт был бы возможней, если бы все дело заключалось только в том, чтобы заманить какой — то политический аппарат в ловушку слов и имен, — какой бы престиж они ни имели, — в которые сам он не верил. И мы это прекрасно знали. Ma сами в них «верили».

Книга Альтюссера остается с нами. Если вначале она стремилась быть решающим воздействием на ситуацию, переживавшуюся как исключительный момент, как неизбежная встреча вызова, брошенного историей, и требований теории, то сегодня, тридцать лет спустя, когда все ее опорные точки изменили свой смысл, она демонстрирует непреходящее значение проблем интерпретации Маркса. Она ставит перед философией и как философская книга фундаментальные вопросы, вопросы о научности, об историчности, о социальных функциях воображаемого, сложность которых — после того как отошел в прошлое самонадеянный момент их первой формулировки — мы только начинаем понимать. Она — не все целое мысли Альтюссера. Она — даже не некое целое, поскольку, создав ее, и создав с величайшим искусством, автор сам должен был осознать ее неполноту, содержащиеся в ней апории, быть может, ее хрупкость, но также и исходящее от нее требование постоянного переосмысления. То, что поражает нас и сегодня, что вызывает наш интерес, — это тот факт, что этому взлету мысли было уготовано такое будущее.

Я посвящаю эти страницы памяти нашего друга Жака Мартина, который в тяжелых испытаниях, в одиночестве открыл путь, ведущий к Марксу, — и стал моим проводником.