Машинная цивилизация и дегуманизация повседневности

Дегуманизация городской среды: граница «своего» и «чужого».

Развитие капитализма, бурный рост индустрии и революционные изменения в средствах передвижения изменили облик крупных промышленных центров Запада. Город прежних времен не похож на крупный город конца XIX – начала XXI века. Выраставший на перекрестье торговых путей город доиндустриальной эпохи был органическим целым, его крепостные стены, подобно годовым кольцам дерева, стягивались вокруг собора и рыночной площади. Этот органический город сегодня перестал существовать, растворился в пространстве, застроенном домами новой, промышленной «архитектуры»^[214]. Главная особенность города нового типа – его несоизмеримость с человеком. Такой город уже нельзя охватить взглядом, забравшись на колокольню или на крепостную башню, он не вписывается в ландшафт так, как вписывался в него город доиндустриальной эпохи. Ситуация поменялась радикально: теперь не город приспосабливается к природе, а природа приспосабливается к поглотившему ее городу, растекшемуся по ландшафту, подобно нефтяному пятну на водной глади. Такой город невозможно «знать, как свои пять пальцев», даже если живешь в нем многие годы. Над ним не царит городской собор, и горожане в праздничные дни не собираются на его центральной площади. Домя в нем (если оставить в стороне исторический центр и пригороды) таковы, что человек возле них чувствует себя подавленным их бесчеловечной размерностью. Формы зданий однообразны, геометрически правильны и, если так можно выразиться, навязчивы: от них некуда отвести глаз, потому что нет возможности отойти в сторону и посмотреть на строение с большой дистанции^[215]; скопления домов в новых жилых районах не образуют дворов, которые объединяли бы соседей и воспринимались бы как продолжение (расширение) дома, квартиры. «Свое», «домашнее» – это то, что находится за входной дверью. Однако дегуманизация жизненной среды на уровне городского пространства не завершается, она идет дальше, глубже, проникая в устройство домашнего интерьера.

«Открытость новому»: дом как место по утилизации вещей и знаков. Дом сегодня перестал (перестает) быть «тихой гаванью», в которой люди спасаются от суеты и сутолоки «мира». Он превратился (превращается) в центр по утилизации постоянно обновляемых мебели, бытовой техники, одежды и иных продуктов серийного производства, с одной стороны, и в телекоммуникационной узел – с другой. Это не то место, где воспитывают детей, ведут домашнее хозяйство, общаются с близкими и друзьями, музицируют и читают книги (такое, конечно, случается, но все реже), теперь это пространство, в котором производитель товаров и услуг превращается в усердного их потребителя. Вещи, образы, информация непрерывным потоком входят в дом и вскоре из него выходят (выводятся). Укромность жилища оказывается под вопросом. Хотя стены в доме имеются, они становятся все более прозрачными, проницаемыми для вещей и информационных потоков. Считается, что вещи следует использовать (утилизовать) как можно скорее с тем, чтобы освободить место для новой порции «контента» (вещи – это переменная дома, его содержание/содержимое).

Общественные институты, обслуживающие экономику желаний, побуждают к постоянному и ускоренному пересмотру «стандартов потребления» и требуют обновлять парк вещей в режиме non stop: на одном диване долго засиживаться не стоит, необходимо заменить его на более современный, удобный, престижный, красивый; не стоит тратить время на перечитывание старых книг, лучше прочитать новую книгу, ту, что на слуху, а еще лучше познакомиться с текущими новостями…

Даже то время, которое вещи находятся в доме, они не осваиваются человеком (не осваиваются душевно и символически), не делаются для него «своими», не «срастаются» с ним. Тот, чье внимание захвачено происходящим на экране телевизора или монитора, присутствуя (телесно) дома, психологически отсутствует: его внимание поглощено тем, что происходит на светящейся поверхности экрана… Телевизор и компьютер изымают человека из реального пространства и погружают его в пространство виртуальное…^[216]

Дом «гостиничного типа» (от «родового гнезда» к «машине для жилья»). Неприрученные вещи. На дегуманизацию жилища, на его «остывание» оказывает влияние и уменьшение числа людей, постоянно в нем проживающих. (Чем меньше «домочадцев», тем более поверхностным становится телесный и эмоциональный контакт с наполняющими дом вещами.) Большие семьи, в которых живут вместе 3–4 поколения, почти исчезли. Даже малая (нуклеарная) семья, включающая родителей и детей, переживает глубокий кризис. Все значительное число семей, представляющих собой относительно кратковременные союзы. Старшее поколение чаще всего живет отдельно от взрослых детей. Детей в семьях мало и свою жизнь они проводят вне дома: в садике, в школе, в университете, в виртуально-сетевом пространстве. Семья как долговременное образование – это уже не «общий случай», она сегодня, скорее, исключение из общего правила. А раз нет семьи как долговременного и многостороннего союза («семь я») – то и вещи приручать некому. Дом сегодня, по сути, перестал быть семейным гнездом, он стал «местом временного пребывания» одного-трех (реже – четырех) человек. Люди многократно меняют квартиры, переезжают из района в район, из города в город, из страны в страну…

Спросим себя: много ли времени проводит в домашнем кругу наш современник? С каждым годом все меньше. Работа отдаляется от дома, «время в пути» (на работу/с работы) растет. В выходные и праздничные дни, в дни отпуска люди отправляются «за город», «за границу», «заказывают столик», «идут на шоу». Немало и тех, кто уходит из дома, «не покидая его»: «виртуалы» зависают «в сети» сутками, есть и люди, готовые часами сидеть перед телеэкраном.

Чтобы освоить вещь, сделать ее «своей», нужно с ней соприкоснуться: дотронуться до нее глазом, прикоснуться к ней рукой, использовать ее по назначению. Тактильный контакт для «обживания» вещи, для превращения чужого в свое, мертвого в живое очень важен. Психологам известно, какое большое влияние на развитие ребенка оказывается тактильный контакт с матерью в первые часы, месяцы и годы после его рождения. Родственные, дружеские, любовные отношения допускают и предполагают большую телесную близость, чем при общении с посторонними. То же можно сказать и об отношении человека к окружающим его вещам: чем чаще человек взаимодействует с вещью, чем ближе она к его телу– тем теплее, одушевленнее она становится. Чем меньше он бывает дома, чем реже он общается (взаимодействует) с вещами, его наполняющими, тем менее обжитым будет дом, тем меньше шансов для возникновения в нем уютной атмосферы.

Телесный контакт с вещами становится все более мимолетным. Белье не стирают вручную, его бросают в стиральную машину, посуду не моют, а загружают в посудомоечное устройство, пол не протирают тряпкой, его освежают с помощью моющего пылесоса… Не избалованные вниманием вещи отвечают человеку «взаимностью»: хранят молчание и держатся отчужденно, делают вид, что они его не знают и знать не хотят…

С отрывом от «родного очага» (иногда – вольным, иногда – невольным^[217]) человек теряет не только «родное гнездо», но и вещи, хранящие память о прошлом и связывающие предметноэмоциональной связью разные поколения одной семьи. Своей «памятливостью» они согревали дом, делали его уютнее, теплее. В большинстве домов/квартир современного мегаполиса о прошлом напоминают лишь старые фотографии, иногда – книги и письма, украшения и посуда. В круговерти XX века было утрачено множество семейных реликвий. Сохранилось только то, что «не занимает много места» и напоминает о ком-то из ушедших членов семьи, о дедушках и прадедушках. Но не эти вещи определяют атмосферу жилища. Все личные вещи в нем – для чемодана. В гостинице человек раскладывает по полкам один чемодан с вещами, а дома он хранит несколько (четыре, шесть, десять, двенадцать?) чемоданов… В современном доме очень мало того, что дает почувствовать: мы в персональном пространстве вот-этого человека, вот-этой семьи. Войдя в дом, мы видим примерно то же, что и на пороге гостиничного номера («интерьер вообще»).

В результате всех этих процессов грань между гостиницей и «родным домом» постепенно стирается, и дом становится «домом вообще» (абстрактным домом, домом без домочадцев, домом без домового). Он превращается в «машину для жилья», в место, которое мало отличается от гостиницы или вагонного купе (от транзитного помещения). Квартира принадлежит человеку на правах собственности, а место в гостинице или в поезде покупается на время – вот и вся разница. Но от гостиницы уюта не ожидают, гостиницу оценивают, прежде всего, по уровню комфорта.

Формула вещи. По своему происхождению предметы обихода сегодня связаны с человеком только на уровне замысла, на уровне конструкторской и дизайнерской разработки, на уровне формулы. Они говорят о «достижениях науки и техники», но не о руке мастера. Вещь, произведенная машиной (системой машин), – это функция, обретшая «плоть» схема, формула. Совершенство предмета серийного производства измеряется тем, насколько эффективно он выполняет ту или иную работу, насколько он удобен в обращении (эргономичен) и приятен на вид (эстетичен). Такой вещи недостает одушевленности, очеловеченности, недостает жизни, перетекавшей когда-то от мастера к создаваемому им предмету, как не хватает одушевленности дому, наполненному приятными на вид и удобными вещами. Произведенное на конвейере лишено благодати рождения их рук мастера. Это копия, изначально лишена оригинала. Отсюда понятна компенсаторная по своему происхождению тяга к изделиям народных промыслов и к вещам «ручной работы», к вещам старым и старинным. Присутствие этих вещей в домашнем интерьере призвано «очеловечить», «освятить» пространство, которое захватили вещи-формулы^[218].

Анимация, мультипликация, организация. Современная европейская цивилизация – это цивилизация мультиплицирования, базирующаяся на изобретении и бесконечном тиражировании вещей с помощью машин. У сфабрикованных вещей есть ряд неоспоримых достоинств, но есть и существенные недостатки: заполненное ими пространство с трудом поддается одушевлению, анимации (если это и удается – то лишь благодаря работе времени, а его на век вещей-клонов отпускается все меньше и меньше).

Описывая расположенность/нерасположенность к уюту человека индустриального и постиндустриального обществ, мы используем метафору мультипликации, имея в виду различение, которое иногда делают (в общем случае эти термины используются как синонимы) создатели рисованных фильмов, противопоставляя мультипликацию (от лат. multiplication – умножение) и анимацию (от лат. anima – душа, живое существо). Если мультипликация захватывает внимание зрителя простотой и динамизмом историй, которые разыгрывают пришедшие в движение персонажи комиксов, то анимация («Ежик в тумане» или, скажем, союзмультфильмовская версия «Винни-Пуха»…) – это искусство одушевления механически накладываемых друг на друга рисунков, приобретающих, благодаря искусству художника, не только способность удерживать внимание зрителя через демонстрацию действий рисованных персонажей (яркие цвета, четкий контур), но – и это главное – захватывать его воображение, волновать, побуждать сопереживание тому, что он видит на экране.

Мультипликация многосерийна, она может длиться бесконечно, поскольку ее природа – это природа технического изделия, а ее назначение – захватывать внимание маленького зрителя, «занимать» его (на время) и освобождать родителей от необходимости отвечать на бесконечные детские вопросы.

Анимация, поскольку она связана с творческим воображением автора, с неповторимым движением руки художника, с присущей ему способностью одушевления вещей, пейзажей, персонажей, ограничена во временном отношении (укладывается в форму произведения). Анимация, одним словом, человекоразмерна, а мультипликация потенциально бесконечна^[219].

Если применить термины «мультипликация» и «анимация» (в указанном выше смысле) к интересующуму нас вопросу, то уют можно понять как непроизвольную анимацию домашнего пространства, а комфорт – как способ организации интерьера по способу мультипликации.

Органическое сложение интерьера было характерной чертой городского жилища (жилища купца, мещанина, ремесленника, священника, дворянина). Новые поколения, наследовавшие старые стены, брали сложившуюся обстановку за основу и наносили на исходный «красочный слой» легкие (лессировочные) мазки, лишь в редких случаях позволяя себе наглухо «записывать» отдельные фрагменты интерьера новыми вещами. Не всегда обладая стилистическим единством и художественно-эстетическим совершенством, такие органически сформированные интерьеры имели непредумышленный характер, они «сами собой» вырастали из прошлого, переходя из одного времени в другое без радикальных изменений…

Сегодня жилой интерьер представляет собой не органическое целое, разновременные элементы которого срослись друг с другом, а единовременно разработанный и реализованный «дизайн-проект». Набирает силу тенденция к изменению интерьера жилища не «время от времени» и не в соответствии с изменением потребностей семьи, с расширением или сужением круга домочадцев (когда меняется не вся обстановка, а лишь ее фрагменты), но к его радикальному переустройству под руководством архитекторов, строителей и дизайнеров, к переделке дома в соответствии с «проектом», когда меняют все: планировку комнат, отделочные материалы, цвето-световое решение, мебель, драпировку и т. д.^[220] Все это заставляет нас акцентировать внимание на отличии гармонизированного пространства интерьера от пространства оптимизированного, рационально спроектированного.

В том случае, когда окружающее пространство не обживается, а конструируется с подачи дизайн-студий, строительных фирм, мебельной промышленности, человеку в нем недостает одушевленности. В пределах «механики комфорта» человек тоже принимается «в расчет», его потребности учитываются, но стремления к уюту такой (рационально-конструктивный) подход удовлетворить не может. Комфортный интерьер не раздражает, но и не согревает. Поставить знак равенства между уютным домом и приятной обстановкой невозможно^[221]. Попытки выдать комфорт за уют достигают лишь подстановки на место уюта его куклы (подробнее о применимости метафоры куклы к ситуации подмены уюта комфортом см. Приложение 5).

Человек XXI века и уютное расположение. С конца девятнадцатого века (а быть может, и раньше, с началом романтической революции) гуманистическая культура вступила в период кризиса. Развитие крупной индустрии, выход на сцену европейской истории «массового человека», катастрофы XX столетия привели к тому, что пропасть между идеалами Нового времени (целостная, свободная личность, гармонизирующая окружающий ее мир) и буржуазной действительностью стала очевидной для очень многих. Есть разные подходы к именованию стадиальной принадлежности современного общества. Мы определяем его как общество позднего модерна, модерна эпохи упадка (термин постмодерн кажется нам менее точным). Это общество (если брать его в целом) характеризуется утратой (или маргинализацией) старых (христианских и гуманистических) ценностей и отсутствием каких-либо новых ценностей, которые могли бы претендовать на статус абсолютных, универсальных. Маргинализация гуманизма состоит в том, что гуманистические ценности по-прежнему находятся на первом плане, но при этом вера в человека, в его способность самостоятельно устроиться в этом мире и утвердиться в нем в качестве свободной, творческой индивидуальности утрачивается. И произошло это в XX столетии.

Сегодня, как и в XIX–XX веках, люди чувствуют себя в мире неуютно, но при этом они лишены ориентиров, которые (плохо ли, хорошо ли) освещали их жизнь в XIX, а отчасти и в XX столетии (вера в человека, в разум, в искусство, в прогресс, в социализм и т. д.). Очевидно, что современный человек нуждается в религиозной, этической и эстетической гармонизации своего отношения к миру. В частности, он испытывает потребность в гармонизации ближайшего к нему окружающего пространства, пространства домашнего интерьера. Эстетическая гармонизация интерьера (в эти два столетия) реализовывалась не в рамках эстетики больших стилей, а в сфере частной жизни, в горизонте эстетики уюта. Человек, выпавший из мифологически уместного мира традиционной культуры, достигал (пытался достичь) гармонии с собой и с окружающим его миром в частной жизни, в домашнем пространстве. Однако в новой (техногенной, информационной) среде этот опыт гармонии становится все более редким. Из области знакомых всем чувств и переживаний уют смещается в область вербальных спекуляций.

Высвободившись из-под власти экономической нищеты, жесткого социального и государственного контроля, новоевропеец утратил ценности, поддерживавшие и структурировавшие его жизненный мир. Потеряв веру в авторитеты, освободившись от ограничений, накладывавшихся на него христианской этикой и нормами поведения традиционного общества, он ощутил себя отчужденным от мира, от общества, от другого человека и в конце концов – от самого себя. Ценности, наработанные культурной элитой раннего и зрелого модерна, не востребованы в эпоху модерна позднего, гедонистического. Эстетическим эквивалентом смыслового вакуума стали чувства пустоты, бесприютности, неприкаянности и скуки.

Человек, отчужденный от Другого, принужден тратить свое время и силы на то, чтобы заполнить чем-нибудь свое сознание, не допуская пауз, избегая пустоты (пустоты не терпит не только природа, но и человек). Революция в средствах массовой коммуникации, в индустрии развлечений, а также революция потребления вытеснили на периферию индивидуального и общественного сознания чувство бесприютности. Только загруженность сознания текстами и образами, только суетливая гиперактивность и жесткая включенность в коммуникативные потоки не позволяют бессодержательности происходящего заявить о себе в полную силу^[222]. Но стоит только человеку зазеваться (угодив в зазор между работой, бытовыми хлопотами и развлечениями), его тут же настигает скука…

И хотя современные масс-медиа и индустрия развлечений способны надолго отвлечь человека позднего модерна от мрачных мыслей и неприятных переживаний, проблемы обессмысленности существования они, по существу, не решают. Потребность в уюте как эстетической компенсации утраты Целого сохраняется, но удовлетворить эту потребность становится все сложнее. Обретение человеком гармонии с собой и миром в силовом поле уютного расположения стало редкостью, уют вытесняется комфортом.

Кризис эстетики уюта свидетельствует, с одной стороны, об отчуждении от человека предметно-пространственной среды в ближайшем к нему пространстве дома, с другой – о деградации способности к созерцанию. Возможность «попадания» в уютное расположение предполагает «родственное внимание» (М. М. Пришвин) к миру любовь к привычному, повседневному, вкус к нюансам и аристократическую неспешность.

Речь, таким образом, идет уже не о равнодушии масс к большому искусству (оно всегда было доступно преимущественно духовной элите), но о недоступности того опыта, который каких-то сто лет тому назад был хорошо знаком широким массам городского населения. Уютное шк условное эстетическое расположение не может, конечно, по своей глубине и интенсивности сравниться с такими феноменами, как возвышенное, прекрасное, ветхое, беспричинно радостное и так далее (то есть с расположениями, где Другое дано безусловно), но и уют давал человеку возможность почувствовать мир в окружающем мгре, и он дарил радость и чувство гармонии. Теперь, когда уют становится все более редким феноменом, мы начинаем сознавать, что не так уж оно и бедно – это чувство уюта!

Можно ли анимировать домашнее пространство в эпоху господства мультипликации? Может ли человеческая душа в современном мире найти себе место? Не назвать ли надежду на возможность одушевления мира (хотя бы мира домашнего) прекраснодушной мечтой? Не честнее ли будет, учитывая громадную инерцию современной цивилизации, смотреть на сложившуюся ситуацию без иллюзий и признать, что уют как расположение обречен на исчезновение в качестве влиятельного и распространенного эстетического феномена?

Позволю себе и согласиться, и не согласиться с этим пессимистическим прогнозом. Если говорить об общественной ситуации в целом, то трудно оспорить тот факт, что машинно-информационная цивилизация и задаваемые ей способы взаимодействия человека с окружающим миром делают уют маргинальным феноменом. Однако постольку, поскольку потребность в уместности присутствия сохраняется, сохраняется и возможность осознанной деятельности, нацеленной на создание предметно-пространственных предпосылок уюта и его воспроизводство как опыта локальной гармонизации Dasein.

В прежние времена уют был лишь отчасти связан с сознательной деятельностью. Уют заявил о себе спонтанно, непроизвольно. Сегодня, когда условия, благоприятствующие уюту, сами собой не складываются, это расположение предполагает осознанные усилия, нацеленные на событие уюта. Но возможно ли создание живой домашней среды в ходе осознанной и целенаправленной деятельности! Мы склонны считать, что такая деятельность необходима, хотя и не гарантирует достижения цели (переживания уюта, уютной расположенности)^[223]. До тех пор, пока человек сохраняет свободу и в нем жива потребность в Другом, он сохраняет и возможность деятельности, направленной на то, чтобы встреча с Другим (в данном случае речь идет о встрече эстетической) могла состояться. Осознание проблематичности уюта в пространстве цивилизации позднего модерна, четкое отделение уюта от комфорта можно считать первым шагом к культивированию уюта, к «искусству жить уютно». Впрочем, одних только усилий, направленных на создание такого интерьера, недостаточно. Эти действия необходимо подкрепить готовностью ждать, дав возможность времени самому выполнить часть работы, и просто жить в своем доме, не оставлять его без внимания.