Миражи двадцатого века

Миражи двадцатого века

1. Дедекиндовы сечения

Когда поезд уже тронулся и проводница опустила откидную ступеньку, Лизка пропищала мне с платформы: – Папочка, привези мне из Москвы колясочку для куклы!

Эта ее фраза засела во мне и время от времени стучала в ушах, как слова привязавшейся песни. И однажды я над ней задумался, а задумавшись – поразился. Надо же, нет еще трех с половиной лет, а уже хочет быть мамой, катать свою дочку в колясочке, заботиться о ней, укладывать поудобнее, укрывать одеяльцем. Какой неудержимый напор бытия, какая воля к любви и возобновлению жизни! А может быть, воля к власти над другим человеческим существом, пусть и в обличье куклы?

За окном открылись водные просторы Клязьминского водохранилища. Это уже наши места. Они становятся все более знакомыми, и вот с правой стороны мелькнуло столь памятное общежитие, а за ним, загороженный теперь новыми постройками, учебный корпус. Почти полвека тому назад мы первыми вошли в него с непередаваемым чувством причастности к чему-то значительному. Избитые это слова «храм науки», но для нас это действительно был храм.

Ощущение значительности нашего физтеховского существования поддерживалось фундаментальностью и обширностью учебной программы и высоким качеством преподавания. По каждой дисциплине нам читали лекции и вели практические занятия лучшие специалисты, среди профессоров было много академиков. Идя по коридору, можно было столкнуться лицом к лицу с Капицей, Ландсбергом, Спицыным, Христиановичем, Лаврентьевым, Ландау.

Основной инструмент теоретического естествознания – математический анализ – мы осваивали на лекциях Сергея Михайловича Никольского, ставшего академиком несколько позже, но и тогда уже имевшего большой научный авторитет. Поскольку при решении задач по физике необходимо брать интегралы, а физика как главный наш предмет «не могла ждать», он построил свой курс следующим образом: в зимнем семестре прочел «первый концентр», в котором дал приемы интегрирования безо всякого обоснования понятия интеграла, а в весеннем семестре начал все как бы заново, но уже «от яйца» и с полной строгостью. Тем яйцом, в котором, как в зародыше, содержится дифференциальное и интегральное исчисление, являются действительные числа, поэтому в первую очередь надо было растолковать нам, что это такое. Никольский избрал для этого способ, придуманный немецким математиком Дедекикдом: определял действительное число как «сечение» – разбивку множества всех рациональных чисел на два класса, где каждое число нижнего класса меньше любого числа верхнего класса. Понятия «рациональное число» и «класс» принимались как самоочевидные, так что Никольский считал определение совершенно строгим, а мы – тем более. Для нас дедекиндовы сечения были последним словом науки, окончательно решившим проблему обоснования анализа.

И только много лет спустя я узнал, что метод сечений относится к середине девятнадцатого века, так что в тот момент, когда его нам давали, это был уже анахронизм. Но Никольский не являлся специалистом по математической логике, которая одна может решить, какое рассуждение является строгим, а какое нет, да в то время ею у нас никто всерьез не занимался, кроме, пожалуй, Новикова-старшего, так что представления о строгости были туманными даже у корифеев анализа. Марксистские идеологи, которых все побаивались, презрительно называли математическую логику «формальной логикой» и противопоставляли ей «диалектическую логику», которую в математике никуда не приспособить. Так и побратались мы с этими сечениями, которые, уверен, каждый из нас запомнил на всю жизнь. А это был всего лишь один из вариантов искусственных построений, которыми пытались обосновать анализ в период увлечения теорией множеств. Все они были логически эквивалентными между собой и с современной точки зрения логически несостоятельными. Исходным понятием была в них актуальная бесконечность – бесконечное множество, представленное сразу всеми своими элементами и рассматриваемое как единый объект, с которым будто бы можно обращаться точно так же, как с любым конечным объектом. Считалось, что это понятие открыто интуиции всякого человека, так что в разъяснениях не нуждается. На самом же деле такая интуиция присуща только профессиональным математикам, и это даже не интуиция, а привычка, вырабатываемая в результате частого употребления этого понятия, простота которого обманчива. В начале нашего века выяснилось, что обращаться с ним надо крайне осторожно: в теории множеств обнаружились неустранимые внутренние противоречия. С какого-то момента специалистам стало ясно, что на рассуждения, в которых фигурируют актуально-бесконечные множества, нельзя очень-то полагаться, ибо они могут здорово подвести. Так начался возврат к тому представлению о строгости, какое принималось всеми учеными до начала теоретико-множественного бума: строгость есть логика плюс арифметика, а все, что сверх того, – от лукавого.

Но и тут математикам не повезло: в начале тридцатых годов Гедель показал, что и логико-арифметический метод ненадежен, так как страдает неполнотой, а может быть, и внутренней противоречивостью. А в конце семидесятых, после того как была доказана теорема Париса-Харрингтона, стало известно, что анализ принципиально невозможно свести даже к такой не совсем надежной связке, как логика с арифметикой.

В общем, уже в начале нашего столетия дедекиндовы сечения были отголоском старины, и некоторые математики полагали даже, что их автор давно умер, как умерли Коши и Риман. А он был еще жив! Свои сечения он изобрел в молодом возрасте, и с тех пор не напоминал о себе ничем значительным, поэтому, встречая его имя только в учебниках, профессора и студенты относили его к классикам. Это заблуждение было настолько прочным, что в каком-то календаре была напечатана даже дата его смерти. Календарь попал к нему в руки, и он отправил в редакцию письмо следующего содержания: «С интересом ознакомился с информацией о дате моей кончины. Что касается месяца и числа, тут спорить не буду, может быть, вы окажетесь правы, однако насчет года никак не могу с вами согласиться, ибо прекрасно помню, что в течение всего того года чувствовал себя превосходно».

Не следовало ли Никольскому быть более щепетильным – не делать вида, будто он водружает высшую математику на абсолютно прочный фундамент?

О, нет, все было прекрасно. Слава Богу, что он не огорошил нас с самого начала сообщением, что актуальнобесконечные множества, на языке которых он рассказывал о действительных числах, содержат в себе антиномии. Ведь в этом случае мы чувствовали бы себя обманутыми и стали бы с меньшим уважением относиться к получаемым знаниям. По своей молодости мы не способны были тогда понять великую тайну мироздания, может быть, важнейшую из тайн, состоящую в том, что на несовершенном и путаном языке, которым только и располагает человек, истина все-таки может быть выражена, причем не приблизительно, а абсолютно точно. Это кажется невозможным, но в результате долгого жизненного опыта каждый из нас начинает это принимать как факт. Да, мысль изреченная есть ложь, Тютчев прав, но тогда и эта тютчевская мысль, т. е. мысль, что всякая изреченная мысль есть ложь, тоже есть ложь, а значит, существуют изреченные мысли, несущие истину. Если цепляться за одни лишь слова, то действительно ни в чем нельзя быть уверенным, а при большом старании можно и доказать что угодно, как это делали софисты, но, к счастью, язык не сводится к одним словам. Он есть не выразитель истины, а высекатель ее из глубин нашего сознания, где она присутствует изначально. Недаром Платон говорил, что знание есть припоминание. Но чтобы мы припомнили что-то, нашу мысль нужно локализовать на этом предмете, и это-то и делает текст. Он всегда грубоват и неточен, но его выразительных средств хватает, чтобы сузить область нашего размышления до небольшого кружка, а уж ту точку в этом кружке, которая есть истина, мы отыскиваем сами. Важно не то, чтобы текст был адекватным тому, что он хочет выразить – это вообще невозможно, – а то, чтобы в нас была воля к вытаскиванию из собственных кладовых души того, что этот текст заставляет нас вытащить оттуда. Если эта воля есть, мы познаем истину в окончательной форме безо всяких искажений.

Если присмотреться, видно, как это постоянно происходит. Толстой писал «Войну и мир» много лет, одно зачеркивал, другое переделывал, в третье вносил добавления и, наконец, отдал рукопись в печать. Отдал не потому, что довел ее до совершенства – ее можно было улучшать еще очень долго, – а потому, что счел текст уже достаточно прописанным, чтобы вызвать в нас должные мысли и чувства, и решил на этом закончить работу. И был прав, что ее закончил: это не до конца отделанное произведение, каждый фрагмент которого можно оспорить и подвергнуть критике, в целом встало вне всякой критики, поскольку делает для нас бесспорной главную идею автора о наличии в русском народе огромной внутренней силы, раскрывшейся в Отечественной войне 1812 года. Неистинный в своих отдельных частях роман, прочитанный до конца, открывает для нас абсолютную истину.

Так же было с творцами современной физики. Их не смутила зыбкость таких абстракций, как «бесконечномерное пространство» и «пси-функция»; они разложили пси-функцию атома водорода в этом пространстве по собственным функциям оператора энергии, и коэффициенты разложения с точностью до седьмого знака после запятой дали им все линии водородного излучения. Почему этот фокус им удался? Потому, конечно, что они горели желанием познать истину, всей душой жаждали истины, пробовали то одно средство ее выражения, то другое, ошибались, разочаровывались, но начинали все заново и, наконец, случайно нашли подходящий для ее формулирования язык – функциональный анализ с его спектральной теорией.

Когда такое горение есть, несовершенство языка не препятствие, тогда ради возобновления человеческого познания происходит чудо рождения истины из лжи, подобное чуду рождения любви из игры трехлетней девочки с простенькой целлулоидной куклой, свершающемуся ради возобновления самого человеческого бытия.

У нас, первых физтеховцев, такое горение было. И спасибо Сергею Михайловичу Никольскому, что он не погасил его правильной, но неуместной в тот момент информацией о том, что обоснование анализа вообще невозможно, а поддержал его своим вдохновенным рассказом о дедекиндовых сечениях.

2. Эхо войны

Несколько лет назад Новиков-младший высказал мысль, которая показалась мне тогда неожиданной:

– Скоро отвоевавшие в Афганистане будут играть большую роль в нашем обществе. Война формирует особый тип человека – смелого, решительного, энергичного. Она связывает тех, кто через нее прошел, чувством солидарности и совместной посвященности в такой опыт, какого нет у остальных, поэтому образует из них как бы народ в народе: сплоченный и дружный, а значит, представляющий собой большую силу.

Как сказал Смердяков, «с умным человеком и поговорить полезно». Не знаю, насколько полезным был для меня тот разговор с Сергеем Петровичем, но когда на нашу политическую авансцену выдвинулись Руцкой, Грачев, Громов, Лебедь и другие «афганцы», я убедился, что он действительно человек умный. Наверное, вернувшиеся из Афганистана и вправду стали особыми: их относительно мало, а заметны они стали очень.

А вот когда мы начинали учиться в физтехе, таких людей – фронтовиков – было большинство, а у нас особенно, поскольку как среди учащих, так и среди учащихся было очень мало женщин. Практически все наши преподаватели только недавно вернулись с фронта, немало демобилизованных было и среди студентов. Им при поступлении предоставляли льготы, и они охотно этим пользовались. Они все еще жили войной, и ее запах пропитывал воздух вокруг нас. Это была совершенно иная атмосфера, чем сегодня, у людей были другие ценности и другие установки. Они были гораздо более дисциплинированными, и государственному интересу отдавался безоговорочный приоритет над личным…

Это было в день Красной армии. Нас собрали в актовом зале, на возвышении, как и положено, сидел за столом президиум. В его составе мы с удивлением увидели нашего завхоза Коваленко. Мы знали, что он был на фронте, но тогда почти все взрослые мужчины там побывали, так что самого по себе этого было далеко не достаточно, чтобы сесть рядом с деканом и академиками. Дело прояснила другая неожиданность: присмотревшись, мы разглядели на груди завхоза звезду Героя Советского Союза, которую он раньше не носил.

Оказалось, он был тот самый Коваленко, который воевал на Северном фронте в четверке легендарного Сафонова – по мнению многих специалистов, лучшего летчика всей Отечественной войны. Правда, он сбил меньше самолетов противника, чем Кожедуб или Покрышкин, но ведь они воевали до самого сорок пятого, а Сафонов погиб в сорок втором, а на тот момент он намного опережал всех истребителей по числу звездочек на своем фюзеляже. Кстати, именно звено Сафонова, как самое грамотное в профессиональном отношении, осваивало первые поступившие к нам из Америки «аэрокобры».

Коваленке предоставили слово, и он рассказал много такого, что я очень хотел бы восстановить в памяти полностью, но это невозможно. Тогда диктофоны еще не были в ходу, о стенографистках тоже никто не позаботился, так что этот отчет живого свидетеля потрясающих событий сохранился лишь в частичном и искаженном временем виде в памяти тех, кто его слышал почти полвека тому назад. В моем же сознании на него наложилось и что-то из того, что я прочитал потом о звене Сафонова в литературе и увидел в фильме «Война на Севере» из двадцатисерийной эпопеи Романа Кармена. Как теперь определить, какую часть занимает рассказ Коваленко о той картине гибели Сазонова, которую я вижу сегодня перед собой? Но если бы я не услышал этого рассказа, никакой картины у меня вообще не было бы и само имя Сафонова мало что мне говорило бы…

Морской путь от Северной Америки до Мурманска имел тогда огромное военное значение: по нему в изнемогающий от титанической схватки с Германией Советский Союз шла существенная стратегическая помощь – военная техника, продовольствие, одежда, медикаменты и многое другое. Разумеется, противник прилагал все усилия, чтобы перекрыть нам этот кислород, делая главную ставку на свой лучший в мире подводный флот. После того как множество английских и американских кораблей было торпедировано, союзники стали применять тактику плавучих городов, прозванных «конвоями»: несколько десятков транспортов сплачивались в компактную группу и шли в окружении крейсеров, эсминцев и противолодочных кораблей-охотников, а над этой армадой барражировали боевые самолеты. Наши летчики перенимали охранную службу у американцев где-то над Гренландией и оттуда несли ее до самого пункта назначения.

Это произошло на закате. Конвой был атакован немецкой эскадрой, началась перестрелка. Чтобы подавить огневую мощь флагманского линкора врага, наши штурмовики стали заходить на бомбометание, а для прикрытия их от «мессеров» били введены в бой и наши истребители. Увидев над собой самолеты русских, линкор открыл ураганный огонь из зенитной артиллерии, и один из истребителей был сбит. Летчик выбросился с парашютом и сел на воду в спасательной надувной лодке. Через минуту первые охранные корабли конвоя начали проходить от него на расстоянии пятидесяти метров. Моряки отчетливо рассмотрели пилота и узнали в нем Сафонова, которого не просто любили, а клялись его именем. Он был цел и невредим и тоже видел лица знакомых ему ребят. Они смотрели друг другу в глаза, и этот взгляд был прощальным: расстояние между ними быстро увеличивалось. Затем то же самое повторилось с другими кораблями, и мимо сидящего на воде героя прошел весь эскорт, а через четверть часа все суда растворились в безбрежной морской дали, и Сафонов остался один в холодном океане, который быстро начал темнеть и погружаться в ночь.

Сейчас каждый, кто узнает об этом, начинает возмущаться: а почему же Сафонова не попытались спасти, не вытащили его на борт? Приходится разъяснять, что для этого пришлось бы остановить весь конвой, так как любой отдельный корабль, задержавшийся из-за спасательной операции, тут же был бы уничтожен идущей по пятам немецкой эскадрой, а остановка всего конвоя, помимо того что была сопряжена о громадными техническими трудностями, могла сорвать весь график движения «плавучего города», что имело бы непредсказуемые последствия. Конечно, после такого разъяснения вопрос снимается, но задается он сегодня обязательно. Мы просто не можем его в наше время не задать, поскольку нам постоянно внушают, что высшей ценностью мироздания является человеческая жизнь. А вот когда мы слушали рассказ Коваленко, ни у кого такого вопроса не возникло, ибо только что кончившаяся война приучила нас к мысли, что жизнь отдельного человека – ничто по сравнению с интересами народа и государства, и если человеку нужно умереть, чтобы эти интересы не пострадали, то это даже не жертва, а самое естественное дело.

Два разных мировоззрения – одно тогда, другое сейчас. Какое же из них правильнее? Возражать против точки зрения, ставящей во главу угла человеческую личность, я не рискну – ведь это один из членов символа веры современности. Разумеется, да здравствует личность и ее раскрытие! Но тут хочется сделать одно добавление: своего максимального раскрытия личность достигает тогда, когда кладет свою душу за «други своя». Если же она печется о своем во что бы то ни стало сохранении, а особенно о своих правах, то она деградирует и вскоре вообще перестает быть личностью.

Может быть, такой взгляд сейчас старомоден, но во времена нашей физтеховской молодости он был для нас аксиомой. И следствием этой аксиомы было то, что мы думали о нашей будущей работе в области физики как о служении. Да, мечталось и о степенях и званиях, но это виделось исключительно как заслуженная награда за принесенную стране пользу. Так же смотрело на вещи и поколение физиков чуть старше нашего, и только это позволило им совершить до сих пор как следует не осознанный и не оцененный научный подвиг; создать атомное оружие не за семь лет, которые как минимум отвели нам американцы, а всего за четыре года, что позволило на более чем четыре десятилетия отодвинуть нашу «капитуляцию» перед США. Теперь она все-таки, к сожалению, происходит, но уж физики в этом не виноваты.

3. Рыжий Юрка

После того что сейчас было сказано, читатель может подумать, будто права человека послевоенных физтеховцев абсолютно не интересовали. Здорово же он ошибется, сделав такое заключение, – не просто ошибется, а попадет пальцем в небо. Именно Физтех дал нашей стране одного из самых первых правозащитников, переименованного впоследствии в «диссиденты» Юрия Федоровича Орлова.

Юра обладал двумя внешними особенностями, которые сразу бросались в глаза и делали его облик запоминающимся: твердым волевым подбородком и огненно-рыжими курчавыми волосами. Мы так его обычно и звали: «Рыжий Юрка». Поскольку я жил с ним в общежитии в одной комнате, могу засвидетельствовать, что теория «нордического подбородка» на нем вполне оправдалась: он действительно был очень волевым и целеустремленным человеком. По своей натуре это был деятель, а не созерцатель. Я думаю, что он принадлежал к тому же духовному типу, что и Петр Первый. Во всяком случае, наблюдение за Юрой Орловым помогло мне создать для себя психологический портрет Петра, который я считаю достаточно верным. Этот император тоже был прирожденным деятелем – с самого детства он минуты не мог сидеть сложа руки, энергия била в нем ключом, он то командовал потешными войсками, то строил флот на Яузе и в Переславле-Залесском, то мотался по Европе, разыскивая и покупая всякие диковины и перенимая разные изобретения, а потом и вообще начал возводить на болотах новую столицу при наличии вполне благополучной и как нельзя лучше отвечающей своему назначению Москвы. Прорубил окно в Европу. Правда, Европа была в ужасе от такого прорубания, но это другой разговор.

Такие люди достойны всякого уважения, ибо это мощные моторы, приводящие в движение все вокруг себя, но за эту свою двигательную силу, как и вообще за все в этой жизни, им приходится платить. Они платят за нее тем, что нередко направляют свои усилия на вещи совершенно ненужные, а порой даже и вредные, так как они не способны прервать свою бурную активность и подумать, действительно ли это то, чем следует заниматься. Для того чтобы увидеть глубинный смысл какой-то деятельности и понять, к каким последствиям она приведет, нужно как следует пофилософствовать, а это занятие кажется всякому настоящему деятелю пустой тратой времени. Поэтому такой человек похож на заводной танк: сметая все со своего пути, он мчится по прямой линии, но куда эта прямая оказывается направленной, определяется не внутренним выбором, а внешними случайными обстоятельствами.

В научной карьере Орлова тем случайным обстоятельством, которое предопределило ее направленность, было то, что на втором курсе меня и его направили на практику в Институт теоретической и экспериментальной физики, прятавшийся тогда под псевдонимом Теплотехнической лаборатории и размещавшийся в той самой усадьбе Черемушки, принадлежавшей внуку петровского фаворита Меншикова, которая потом дала название всем новым кварталам СССР, и, кажется, не только СССР. Возглавлял ТТЛ Алиханов, а Мигулин строил там наш первый циклотрон. Вот к нему-то, то есть к циклотрону, мы с Юрой и пристроились. Мне пришла идея заняться расчетом движения протона в будущем циклотроне – эта работа показалась мне интересной, поскольку в техническом отношении была тогда довольно трудной. Так как частота переменного поля на ускоряющей щели циклотрона постоянна, а частота обращения протона в постоянном магнитном поле из-за релятивистского увеличения массы с увеличением скорости падает, настает момент, когда накопленное опоздание станет таким, что протон будет подходить к щели в тот момент, когда на ней нет напряжения, и ускорение прекратится. Теория относительности подкладывает здесь физикам свинью, из-за которой циклотрон может разогнать протоны лишь до какой-то ограниченной энергии. Чтобы определить эту энергию и найти максимальное число оборотов частиц в процессе ускорения, после которого напряжение надо со щели убирать, нужно мысленно пройти весь путь вместе с протоном, то есть круг за кругом промоделировать весь ускорительный цикл. Сегодня компьютер сделает это за ничтожную долю секунды, но тогда компьютеров еще не было и воспроизводить цикл нужно было вручную. Этим мы с Юрой и занялись: поставили на стол немецкий электрический арифмометр и стали вычислять по известной формуле время каждого полуоборота, внося в следующий шаг расчета новую массу, которую находили по другой формуле. Короче, Орлов, я и «Рейн-металл» образовали «очень медленнодействующую вычислительную машину» и пребывали в ипостаси первооткрывателей около месяца. Хотя это была рутинная, совершенно не творческая работа, я вспоминаю этот месяц как один из лучших в своей жизни. Во-первых, мы получили полезный для нашей лаборатории результат, а во-вторых, в этом нашем уединении было переговорено много такого, что только вступающим в самостоятельную жизнь молодым людям кажется очень интересным и важным.

Уехав по окончании практики на каникулы, я и не подозревал, что «танк», с которым я так долго сидел бок о бок, завелся. Немного позанимавшись после этого лета теорией разных ускорителей, я остыл к ним, и результатом этого периода осталось лишь небольшое учебное пособие по ускорителям, изданное мною в Учпедгизе. А Орлов не остыл! Он разрабатывал и дальше методику теоретического моделирования движения ускоряемых частиц, и настал момент, когда на нее возник усиленный спрос. В Армении задумали построить громадный линейный ускоритель, с которым связывали надежды на переворот в ядерной физике, и оказалось, что никто, кроме Орлова, не может просчитать путь электронов в трубе этого монстра. Его пригласили в Ереван, носили там его на руках, и он сделал все необходимые расчеты. За это он получил звание члена-кор-респондента Армянской Академии наук. Вероятно, танк двигался бы и дальше, но перед ним неожиданно возникла стена. Теория элементарных частиц зашла в тупик, и информация, получаемая на ускорителях, никак не могла вывести ее из тупика. Это означало, что миллиарды, истраченные Советским Союзом и Соединенными Штатами в попытках обогнать друг друга по энергии своих синхрофазотронов, выброшены коту под хвост и эти «динозавры» никому не нужны. Вскоре они, как и подобает динозаврам, вымерли, так что Орлову пришлось направить свою активность в новое русло. Им-то и стала «защита прав человека».

Я не знаю, какой внешний толчок побудил Юру стать заступником обижаемых, но, думаю, тут сыграли роль и его личные качества. Моральные принципы и понятия чести и долга всегда имели для него большое значение. Однажды он выпрыгнул из окна второго этажа, чтобы не скомпрометировать женщину, к которой внезапно приехали родственники, и сломал себе ногу. Длительное хождение с палочкой напоминало нам об этом его благородном поступке. Таким же рыцарем Орлов проявил себя в политике, куда с какого-то момента окунулся с головой. Надо заметить, что он был не просто убежденным коммунистом, но даже секретарем какой-то производственной партийной ячейки, и первое его диссидентское выступление было сделано с позиций «истинного марксизма-ленинизма». Затем он всерьез принял подписание нашей страной Хельсинкских соглашений по правам человека и образовал общественный комитет по контролю над их выполнением. Ясное дело, что застойной брежневской номенклатуре такие контролеры были ни к чему, и она решила обездвижить Орлова. Попался он из-за собственной доверчивости, впрочем, вполне закономерной для честного человека. Ну как не поверить колхознику, который пришел к тебе со слезами на глазах и пожаловался, что председатель отнял у него пасеку? Об этом возмутительном самоуправстве Орлов написал в своем бюллетене, а вскоре был вызван в суд по обвинению в клевете. Пасечник заявил на процессе, что все пчелы при нем и живет он под благодатным покровом замечательного своего председателя как у Христа за пазухой. Юру посадили, а потом выслали в Якутию. Оттуда он прислал мне душевное письмо – видно, впервые в жизни, благодаря вынужденному одиночеству, стал задумываться над мировоззренческими вопросами. Чувствуя, что это благоприятный момент, я ответил ему тоже искренним письмом, в котором прямо изложил свое кредо христианина. Этим я надеялся втянуть его в духовные беседы, и у меня были на то основания. Однако именно в это время в судьбе Юры произошел резкий поворот. Это случилось в 1986 году.

В то время я подружился в Москве с американским журналистом по имени Ник Данилофф. Он был внуком генерала Данилова, который в компании из семи человек присутствовал в вагоне близ Пскова (станция Дно. – Прим, ред.) в момент подписания последним государем манифеста об отречении, и праправнуком декабриста Фролова. Как-то раз я в шутку сказал ему: «Тебе нельзя брюзжать на советскую власть, так как два твоих предка сделали все для ее прихода – один хотел свергнуть Николая Первого, а другой принял отречение Николая Второго». Утром 30 августа он позвонил мне и просил зайти около шести часов, чтобы получить переданную через него посылочку от одной общей знакомой американки. Но за час до моего выезда позвонила его жена Руфь и сказала: «Ваш визит сегодня невозможен, у нас возникли проблемы».

Проблемы состояли в том, что Ника арестовали. Так же, как и Орлов, он клюнул на подсадную утку: некий молодой человек посулил передать ему секретную информацию об афганской войне, и после получения пакета он был взят с поличным. Его обвинили в шпионаже и посадили в Лефортовскую тюрьму. А подоплека этой акции была следующая. В Америке завалился наш разведчик – тоже был схвачен с поличным, и его надо было выручать. Наши решили создать симметричную фигуру в лице Ника и обменять его на своего шпиона. Но наш-то шпион был настоящий, а вот Ник – отчасти сфабрикованный, и американцы сочли такой обмен несправедливым. Стороны долго перепирались, но американцы все же пересилили – поднялась их общественность, даже сам Рейган вмешался, и Ника пришлось выпустить. Так бы и сидеть нашему агенту в ихней тюрьме, но тут руководителям КГБ стукнула в голову счастливая мысль: выменять его на Юрия Орлова. Те согласились, и в один осенний день, когда Юра обмазывал глиной печку в ожидании сибирских морозов, за ним пришли кто следует, одели в новый костюм и с пересадками с вертолета на малый самолет, а потом на большой, доставили в США, где он живет и поныне. Вот ведь как получилось: нашего резидента хотели обменять сначала на одного моего друга, а когда это не удалось, поменяли на другого! Только вот посылочку жаль…

Юрий Орлов и Петр Великий. Два похожих русских человека. Пусть первый похож на второго в том же смысле, как котенок на льва, пусть масштаб их личностей, тем более влияние на историю, несоизмеримы, и все-таки они из одного семейства. А если и есть между ними существенные различия, то они в пользу Орлова.

Общее достоинство того и другого состоит в самоотверженности, в потребности служения отечеству. Оба они не щадили своих сил ради блага своего народа. Общая их беда в том, что они не умели сами определить, где благо, и доверялись в этом вопросе другим, а поэтому ошибались.

Петр доверился Лефорту и другим иностранцам Немецкой слободы и увидел благо России в бритье бород, насаждении табака, отмене патриаршества и переплавке колоколов на пушки. Эффект от этих мер действительно был быстрым и впечатляющим, но в долгосрочной перспективе такие самовольные нововведения оказались для нас губительными, так как подорвали нашу духовную самобытность. После петровских реформ Россия стала внешне сильнее, но внутренне ослабла.

Орлов доверился либералам, выдвинувшим идею о «социализме с человеческим лицом», в котором коллективизм разбавлен индивидуализмом. Если бы он проанализировал эту идею более тщательно, он понял бы, что те, кто так упорно ее насаждает в России, делают это единственно для того, чтобы расшатать устои государственности нашей страны. Они боролись с советским тоталитаризмом не потому, что он угнетал граждан – на них-то им было наплевать, – а потому, что он создавал крепкую державу, опасную для Запада в военном отношении. И с помощью реформ, осуществлению которых содействовали Орлов и другие диссиденты, они одержали в этой борьбе победу. В результате мы внешне стали много слабее, чем прежде. Брошу ли я за это рыжему Юре упрек?

Нет, не брошу. Да, поверить в правозащитную деятельность как средство возрождения отечества было так же наивно, как поверить в ускорители как средство разгадки тайн материи. Но, мужественно занимаясь этой деятельностью, Орлов создал один из первых прецедентов открытого отвержения официальной идеологии, и это было очень ценно. Мы увидели, что даже в СССР можно твердо отстаивать свои собственные убеждения и остаться при этом живым, и постепенно стали решаться на то, чтобы тоже обзаводиться такими убеждениями. От этого мы стали внутренне сильнее, а внутренняя сила важнее внешней. Поэтому, если в Физтехе когда-нибудь создадут портретную галерею почетных выпускников, я предложу повесить там фотографию Юрия Федоровича Орлова. Только обязательно цветную!

4. Перпетуум-мобиле

Если Юра Орлов сам напоминал своей неутомимостью вечный двигатель, то другой наш однокашник задумал создать таковой из нагревателей, охладителей, проводов и всяких железок. Это был Богдан Войцеховский.

В общежитии он жил в соседней с нами комнате, и во внеучебное время мы общались постоянно – то вместе решали заданные на дом задачи, то просто беседовали. Богдан был очень волевым человеком, обладал большой работоспособностью, учился не формально, а стремясь проникнуть в самую суть проходимого материала. Я вижу, что дал ему почти такую же характеристику, как Орлову, но это были очень разные люди. Богдан душевно был более тонким, хотя это было трудно заметить из-за его сдержанности. Не помню, чтобы он когда-нибудь вспылил, закричал, хлопнул дверью или как-то еще выплеснул наружу свои эмоции. Думаю, многое перегорело в нем на войне, которую он всю провел на передовой, реально убивая врагов и ежедневно рискуя сам быть убитым. Я услышал от него немало интересных фронтовых рассказов, но не хочу их здесь воспроизводить, чтобы не создать у читателя неправильного представления о студенте Войцеховском. На Физтехе главным для него было не прошлое, а будущее – видно, еще на войне он твердо решил после демобилизации полностью посвятить себя физике и теперь подчинял всю свою жизнь выполнению этой программы. Надо сказать, что для ее выполнения у него были все данные. Помимо отличной памяти, логических способностей и трудолюбия в нем было еще и то, что эти качества заменить не могут и без чего стать крупным ученым невозможно, – физическая интуиция. Одно из ее проявлений было настолько ярким, что я помню его до сих пор. Прочитав на досуге брошюру о простых числах, я узнал из нее, что их плотность убывает по экспоненциальному закону, и сказал об этом Богдану. Ответ его меня поразил: – «Ну что ж, это почти очевидно». – «Почему это кажется тебе очевидным? В книге это доказывается очень сложным и косвенным путем!» – «Ну как же, ведь числа, не являющиеся простыми, есть кратные простым, то есть простые, умноженные на два, на три и так далее. В начале числовой оси простых чисел много, и они выбивают своих собратьев впереди себя интенсивно, но по мере того как они редеют, выбивание замедляется. Короче, убывание их плотности пропорционально самой плотности, а это и есть экспоненциальная зависимость».

Понятно, что это рассуждение Войцеховского не было строгим, но в нем был так верно схвачен механизм формирования простых и составных чисел, что я позавидовал Богдану светлой завистью: вот бы мне такой ум! Как легко мне было бы тогда учиться!

Но бывший артиллерист не собирался ограничиваться только учебой, одним усвоением того, что сделано было в науке до него. Он сам хотел поразить какую-нибудь мишень, выстрелив по ней из главного калибра. Такой мишенью он избрал Второе начало термодинамики. Не знаю, с каких пор в нем начала зреть ненависть к этому постулату, но на втором курсе он был уже его убежденным врагом и собирался разнести в щепки. По его мнению, считать Второе начало физическим законом было совершенно неправильно, ибо есть процессы, в которых оно нарушается, и он, Богдан Войцеховский, готов создать установку, которая будет его нарушать и, следовательно, опровергнет. Поскольку Второе начало эквивалентно утверждению о невозможности вечного двигателя второго рода, совершающего механическую работу за счет охлаждения окружающей среды, то его опровержение означало бы, что такой двигатель возможен и никакой энергетический кризис человечеству не грозит.

А потом начало происходить то, что сегодня было бы абсолютно невозможным. Войцеховскому выделили помещение, дали необходимое оборудование и приборы и прикомандировали к нему группу техников и лаборантов, которые по его чертежам и под его наблюдением изготовляли детали установки и производили ее монтаж и наладку. Вы только вдумайтесь: значительные материальные и людские ресурсы были предоставлены в распоряжение студенту второго курса, и для чего: чтобы он попытался построить перпетуум-мобиле! Сегодня Физтеху нечем заплатить за телефон, а в годы послевоенной разрухи и нищеты он позволил себе финансировать фантастический проект парня со средним образованием. Тогдашнее начальство факультета всячески поощряло творческую инициативу студентов. Да, в то время государство не жалело денег на науку, ибо понимало, что знание – это сила, но можно ли отнести к разряду научных исследований то, что затеял Богдан? Ведь в таком случае надо признать разумными и поиски «философского камня»…

Но самое удивительное даже не то, что производилось такое финансирование, а то, что и наши преподаватели относились к работе Войцеховского вполне серьезно. Он почти перестал в тот период появляться в общежитии – чуть ли не ночевал на своей установке, но никто над ним не подтрунивал и не иронизировал. Появляясь в Долгопрудном после отлучки, ребята спрашивали: ну как, не опроверг еще Богдан Второе начало? Мы вправду ожидали этого опровержения, заранее предвкушали удовольствие от сенсационных сообщений в печати, которые навеки прославят Физтех. А ведь мы были физиками и прекрасно понимали, что Второе начало есть не что иное, как утверждение, что система, предоставленная сама себе, переходит из менее вероятного состояния в более вероятное, а это утверждение тривиально. И Богдан это знал. Неужели это было какое-то коллективное умопомешательство?

Еще лет пять назад на этом предположении пришлось бы и остановиться. Но сегодня, благодаря одному замечательному научному результату, начинает вырисовываться настоящее объяснение.

Результат получен известными специалистами по плазме Института общей физики АН СССР. Проделав на быстродействующей ЭВМ расчет движения отдельных частиц газа, подчиняющегося аксиомам механики и закону Кулона, они не получили «целиком и полностью» известных статистических закономерностей термодинамики, в частности, Второго начала. Дополнительное исследование позволило руководителю группы доктору наук С.И. Яковленко высказать следующее убеждение: причиной того, что эти статистические законы все-таки выполняются на практике, является вмешательство какого-то таинственного «агента», который он назвал «внешним стохастизатором» (стохастичность – физико-математический термин, означающий как бы «преднамеренную» случайность того или иного процесса. – Прим. ред).

Максвелл мечтал когда-то о маленьком «демоне», который, двигая невесомую заслонку, отменяет Второе начало.

Теперь выяснилось, что для этого не нужно искать «хорошего» демона, а достаточно просто нейтрализовать «плохого». Думаю, что Войцеховский предвосхитил эту идею еще полвека тому назад. Конечно, он верил в законы вероятности, но не верил, что Второе начало термодинамики возникает из одной лишь вероятности, и тому, что к ней извне примазывается, хотел преградить дорогу. Его работа была действительно серьезной, и руководители факультета почувствовали это, дав ему зеленый свет. Но он слишком опередил время.

Вот какие люди были у нас на Физтехе!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.