Биография

Биография

Все мы очень разные люди, но отличаемся друг от друга мало чем. У нас почти одна биография. Вернее, две: одна – мужская, другая – женская. У нас даже формуляр такой изобретён, по которому все живём: родился, учился, был, не был, не привлекался, не имел, не участвовал….

Меня всегда смущала одна графа в формулярах. Пишешь: «Земляков Иван Степанович», да ещё и подчеркни – мужской или женский род. Я всегда залазил рукой в карман, чтоб убедиться какого я рода. Есть, конечно, фамилии непонятные, но имена-то, имена. Поподуйло Степан – ну, может он быть женщиной, а Поподуйло Анна – мужчиной? Я часто подчёркивал графу «жен» или обе сразу, но ни разу никто меня не упрекнул в жульстве.

Есть особые личности, как исключения из правил. Вот доживёт такое исключение до семидесяти-восьмидесяти лет, и у него такой послужной список, такие заслуги – читать устанешь, а впереди ещё столько же заслуг. Хотя всё это можно уместить в одно слово – плут.

Как же иначе? Человек никогда нигде не трудился, а является ветераном (да ещё заслуженным) труда всех степеней, со всеми льготами. Нигде не воевал, а является заслуженным ветераном войны со всеми юбилейными наградами.

Правда, он ехал в сторону фронта три месяца, и за это время четыре раза лежал в госпиталях с поносом. Последний раз его так несло, что пришлось подчистую комиссовать и отправить в тыл на поправку. Там он получил инвалидность первой степени, с которой и жил благополучно до скончания. В каких только медицинских институтах он ни лёживал, но ни одна техника, ни один профессор не смог переждать, когда он продрищется. А как ветеран-инвалид он имел право на жильё в первую очередь, на машину – тоже, на все лекарства и разъезды. Ведь до чего же доходило – все мужья платят бывшим жёнам алименты, а этот сам получал с бывших двух жён как немощный на пропитание.

Но есть и другие исключения, как, например, его сосед. Попал на службу в тридцать седьмом, а в сорок первом война, до пятидесятого года гонялся за Бандерой. Справки собирать некогда было – то ранения, то контузии, не до орденов было. Два дали, да и то они нашли своего хозяина в семьдесят лет. После войны работа – не до справок. А у нас без справок ни-ни.

Вот и жил до семидесяти лет как крыса в подвале, квартиру так и не получил, не заслужил. Да ещё органы наши, которым всё положено знать, не верят, запросы шлют. Как так? Человек двенадцать лет воевал и никто его не завербовал. Писали во все части, о которых он упоминал, и везде отвечали – служил, достоин. Но ведь они собирали сведения не для того, чтоб возвысить человека, а совсем наоборот. А местная власть ждёт, что могут раскопать на него. Дай ему квартиру, а он – шпион. Неприятности, а зачем они бюрократу: «Ну, воевал, все они воевали, вон их по России сколько по подвалам ютится, разве их обеспечишь всех? Ладно, хоть бог подбирает понемногу».

Жена ушла, надоело жить в подвале, дети выросли – бросили. «Вон, – говорят, – у соседа три жены и все при квартирах и машины имеют. Вот это ветеран! Хоть и дристун, хоть и пороху не нюхал, зато справок возами, вплоть до родильных домов. А у тебя – раны да контузии. У него морда – во, хоть и дристун, а у тебя в чём душа держится. Размазня – одно слово».

Вот два таких исключения, а между ними всё человечество по анкете. Только думается мне, если у нас дристуны в таком почёте, то и власть наша, от которой мы так зависим, прикурена той же дизентерийной палочкой. А то, что завоёвано-построено, это дело рук размазней, не иначе. Не будь анкет, как узнать кто плут, кто размазня.

На ковре у Боряни

Начальник милиции бился в истерике – его срочно вызывали к местному авторитету на проработку. Он же недавно перед ним отчитывался, но Боряня тре6овал его к ответу.

Полковник не мог сообразить, чем он ему не угодил. Кажись, строго следовал всем его указаниям, а, поди ж ты, жизнь-то такая подлая – где-то вовремя не подстелился и вот, иди, отдувайся. Авторитет не прокурор, с ним шутки не проходят, враз положит. Хорошо, если только погон или места лишишься, а могут и пришить как поросюшку. Неужели опять гаишники вместо Оки Мерседес остановили? Сколько им не долби ненасытным, всё мало, мало, а ты теперь красней да пускай слезу перед Боряней.

Где же я мог проколоться? Ментам своим строго-настрого наказал, чтобы после восьми вечера на улице не торчали, в темные переулки даже днём нос не совали. В моём городе и районе созданы идеальные условия для грабежа и для простого воровства.

Но тут он вспомнил, что один бандюга начал днём отнимать мобильник у девушки, а прохожий, довольно здоровый мужик, дал ему по морде, чего в России не бывает. Может, Боряня на это обиделся, но ведь виновный наказан – мужику приписали двух "глухарей" и посчитали рёбра по ментовской методе. Дали ему пожизненное, а девицу уже четырежды изнасиловали. Почти весь личный состав принял в этих акциях устрашения посильное участие.

Этим браткам никак не угодишь, привыкли, чтобы им комфорт для деятельности создавали. Взяли власть, вот и издеваются теперь над бедными органами правопорядка, во всех кабинетах своих смотрящих поставили. Вот бросай всё и тащись через весь город выслушивать маты и оскорбления, а на них Боряня особый мастак, так и кажется, что первым его словом было не "мама", а "мать". Слушаешь другой раз его ругань, и так проймёт, что сам бы за Гришку косого в форточку слазил и стибрил чьи-нибудь кальсоны или полушалок. А что, я бы сумел. Вот только живот отвис и мешает.

Полковник, с видом побитого Шарика, предстал перед Боряней и начал усиленно ширкать носом, как сопливый лейтенант. На ковре уже корячились и пускали слезу прокурор и его зам. Хоть и прикидывался прокурор больным, только никакого геморроя Боряня не признавал: провинился – стой и терпи. Зам уже не хлюпал носом, а только тонко подвывал после каждого мата Боряни. Несколько Боряниных шестёрок хихикали и поддакивали пахану,

"Видимо, что-то серьёзное", – подумал полковник, и даже звёздочки на его погонах съёжились, стали меньше в размерах. Он снова почувствовал себя лейтенантом, одиноко стоящим на дороге и тормошащим "москвичи" и "копейки", чтобы насобирать на выпивку себе и начальнику.

"Что за жизнь? – подумал он, – Ну, хоть бы в полковниках-то оставили в покое, а то взяли моду скупать всю контору сразу оптом, как торгаши базар".

Боряне надоели нюни зам прокурора, и он махнул шестёркам. Те поднесли в замусоленном стакане водки, и зам, подобострастно кивнув шестеркам, выпил водку большими глотками.

– Помни, сопля, за счёт кого живёшь, из чьих рук пьёшь, – сказал, словно перекрестил напутственным перстом, строгий пахан. – Разболтались вы у меня, грабите народ похлеще бандитов, а это не ваша функция. Мало что ли мы вам отстёгиваем? Ваше дело следить, чтобы народишко не шалил и не смел трогать мои кадры, а если появились недовольные, вовремя принять меры. Что вы мне всё киваете на министра? Знаю я его. Мы ему столько платим, что хватит и ему и его любовницам, за двести лет не сожрать.

Полковнику стало обидно за министра, но он промолчал. А вообще-то он зря боялся, была очередная плановая операция, чтобы помнили, кто в городе хозяин.

Получив положенное количество матов и укоров соответственно званию, полковник, как побитый Полкан, был отпущен.

А зло ему было на ком сорвать. Благо ещё остались честные люди. Даже в милиции.

Производственный язык

Васька сидел в курилке и досасывал вторую самокрутку. На душе было было тошно и жить не хотелось, но надо было. Тут он вошёл в «бронхоэкстаз», то есть начал натужно кашлять, чихать и сплёвывать, давясь дымом и бронхосекретами, и, позабыв, что жить ему надоело, всеми фибрами или жабрами, что там у него ещё осталось, хватать, выкатив глаза, то, что даже в курилке называется кислородом. Побагровев, он дергался и встряхивался, пытаясь животом сделать то, что должны делать лёгкие. С трудом выловив где-то среди дыма несколько молекул этого самого кислорода, он стал понемногу успокаиваться, так и не установив нормального дыхания, ушёл в последнюю затяжку… Как в курилку влетел мастер Листратыч.

И снова жизнь показалась Ваське такой ненужной и нудной штукой, что он задохнулся пуще прежнего и вошёл в очередной "бронхоэкстаз"… Листратыч забыл все матюки, даже хорошо усвоенные в процессе тридцатилетнего стажу по обработке металлов литьём и ковкой. Но он быстро сообразил, что это очередная Васькина уловка, чтобы уйти от разговору. С трудом и не без помощи Василия, выискивая и выталкивая наружу матюк за матюком, мастер налаживал речь. Василий, строго следуя принципам демократии, отвечал ему тем же. Когда мату не хватило, они враз замолчали. Это совпало с окончанием Васькиного «бронхоэкстаза».

Человек со стороны ничего бы не понял из диалога, состоявшего из отборной матерщины, он бы просто удивился, что два таких здоровых мужика порют чушь и полюбовно трясут друг друга за грудки. Выглядело это всё как дуэт из непристойной песни, но что поделаешь – это был обычный цеховой говор с особым наречием, используемый при решении производственный процессов.

Язык этот давался не сразу, но с приобретением трудового опыта, прочно входил в душу, помогая таким образом болеть за производство этой душе до самых глубин её паскудности. Они-то хорошо понимали, что "трах, тарарах твою трах" не просто "трах", а вся суть вчерашнего перепою и некачественная ковка детали по причине вздрагивания рук в то время, когда они должны быть в совершенно ангельском спокойствии. Следующие "трах-перетрах" означали, что Листратыч двадцать лет терпит эти Васькины причуды. Это когда из-под Васькиного молота вместо шестигранника выходит совершенно лысый круг, никуда не годный для дальнейшего продвижения кроме выполнения плана по сдаче металлолома. Вот поэтому Листратыч и держит Василия, а тот помогает с лихвой план этот перевыполнять, намертво припаяв к цеху переходящее красное знамя по восполнению металлургии качественными отходами производства.

Ещё раз откашлявшись и сплюнув под ноги Листратыча, Василий клятвенно заверил его, что он больше трах-перебах, что означало – "я всё понял и больше такое не повторится, по крайней мере, сегодня, и что, даже если Листратычу понадобится такой же лысый круг, из-под молота Василия всё равно выйдет шестигранник". Конечно, клятвы его были аховые, как он сам. Иногда взглянув на трезвую голову на вчерашнюю деталь, он сам не мог понять, как из под его молота могло выйти такое чудо.

Но полномочия Листратыча были ограничены, и в курилке он долго не мог находиться – у него была астма, приобретённая при постоянном вдыхании окалины. У Васьки же астма располагалась намного ниже, чем у Листратыча и совсем с другой стороны, хорошо отплёвывая при этом любую окалину.

Из курилки Василий вышел с гордым видом победителя в решении такого нелёгкого производственного вопроса.

Носки

Носки у Петра прохудились ещё в прошлом году, но он мужественно продолжал их носить. Так как ботинки его сверху были совершенно целыми, лишь покрылись трещинами и царапинами, дырок на носках не было видно. Манжеты их тоже были целы, только резинки ослабели, и носки всё время съезжали вниз. И Петя был похож на командира красной армии в хромированных сапогах.

Фроська

Васька был отчаянным охальником, но и дюже ладным парнем. Все девки окрестных деревень опасались его страшно, но еще страшнее сохли по нему. Матери до остановки сердца боялись за своих Дунек, Машек и прочей женской молоди. Бабы постарше не прочь были сами встретиться с ним в затишке овина или сеновала.

Фроська была здоровенной девкой и очень завидовала красавицам со стройной фигурой – любой девке, в которой было меньше весу, чем в ней. Хотя лицом и телом она удалась, но уж очень много было у неё этого тела.

Как-то в сумеречное время суток неподалеку от соседской копны Васька, поджидая случая кого-нибудь принять и одурманить запахами лета, натыкнулся на неё, и, толи ретивое взыграло у него, толи выпили лишнего, но Фроську он крепко прищучил у забора. Атака была яростная и спешная. Фроська сопела и думала отдаться или нет. Он, конечно, варнак, но как её опоясал, окаянный. Она твердо держала диспозицию, но и совсем отбить атаку не желала. Ярость Васькина выдыхалась, хоть и лапал он ее где ни попадя. Фроська чувствовала надлом в натиске. Вот-вот атака захлебнётся совсем и Василию будет не до штыковой. До копны он и трезвый не смог бы её дотащить, а подпитой тем более. Фроська, чувствуя, что Василий готов к отступлению, подумала, что другого раза может и не быть, а потому сама шаг за шагом, поддерживая запинывающегося Василия, взяла курс на копну. Вдруг больше приставать не станет.

Конечно, навык Васькин чувствовался, движения были отработаны, так что, если он и напивался до полного безразличия к женщине, руки сами знали, где и за что нужно лапать. Но вот духу в нём для Фроськи было маловато, а у неё, хоть она и не знала об этом, тоже были эрогенные зоны, и, судя по размерам её тела, они были гораздо обширнее, чем у других. В деревне всё называли проще, как надо, тем более, что слово «зона» в России однозначно, хотя если Фроськины зоны разместить на карте, они будут соразмерны Гулагу. Васька растеребил их, и Фрося так распалилась, что даже копне стало страшно, как бы не вспыхнуть. В горячке она так жамкнула Василия, что он и дышать перестал и потерял способность к передвижению.

– Васенька, – томно рыкнула она и так впилась в него губами, что нос и подбородок у Василия сплющились и соединились, но зато он задышал и даже выругался.

«Господи, не помер», – подумала Фрося и от Василия полетели перья вместе с сеном. Копна была уделана и так расплющена, что ни одна уважающая себя корова не подошла бы к ней даже с голоду.

Фрося, разгоряченная своими зонами, вогнала Василия в такой ужас, что он лежал словно землёй засыпанный, ещё живой, но уже похороненный.

Не знаю, что уж она с ним там такое сделала, но через неделю девки забеспокоились – Васька не только не приставал к ним, он даже из дому не выходил. А что было бы, если бы Фроська заранее знала про зоны аномальные?

Витька-пират

Сумерки ещё не опутали землю, а Витька, воровато оглядываясь, уже пробирался к Зинкиному сеновалу. Был он, как всегда, на взводе и выглядел в своей продранной местами тельняшке, как боцман с пиратской шхуны. Он уже не первый раз пытался взять этот сеновал на абордаж и наказать Зинку любовью в качестве трофея. Но, как всегда, в его пиратском промысле чаще преследовали рифы и мели, чем фортуна. Но что поделаешь, он никак не мог отказаться от своей пиратской удачи, которая всё время манила его Зинкиными формами.

На прошлой неделе за преследование баржи под неизвестным флагом со странным названием «Кузьмовна», братец этой неизвестности таким танкером на него наехал, да так протаранил, что до сих пор все его шпангоуты ныли и лопались от нестерпимого натиска, а рулевое клинило. И потому к Зинкиному сеновалу Витька подбирался с перекошенными бортами и побитыми сигнальными огнями.

Зинка раньше ночи на сеновале не появится, но он решил заранее затаиться, чтобы не нарваться на вилы Опанаса, отца Зинки. Тот не признавал ни властей, ни пиратов, даже бога не боялся. Пиратов мог свободно спровадить на дно, пропоров обшивку, киль, вон, совсем провис, так и ведёт в сторону.

«Почему меня дураком называют? Всего раз шаньги на утюге разогрел, а теперь все пальцем показывают. Стёпка вон в самоваре самогон гнал, так его героем считают почему-то», – лезли дурные мысли Витьке в проломленную башку. На время он даже о Зинке забыл, чуть с галса не сбился.

Вот и покосившийся сарай, где-то должна быть оторванная доска. Витька лихорадочно шарил по доскам, занозил все руки, но оторванного дерева так и не нашёл.

Да что же это, опять что ли на риф напоролся? Вот невезуха, и наверх свистать нельзя, враз на вилах Опанаса окажешься, как акула на гарпуне. Да что же ты, Зинка, зараза такая, чего так забаррикадировалась, ровно царевна заморская? Может мне мортирой прицелиться, хоть бы железяка под руки попалась. Тут пока прорвёшься, весь задор мужской пропадёт. Хоть паруса разворачивай. Ох, до чего же в деревне бабы заносчивые да ершистые, но того хуже родня окаянная, всяк норовит бедному пирату концы отрубить и не знаешь, толи просто загарпунит, как рыбину зажиревшую, толи на дно пустят, как сгнившую баржу.

Жениться что ли, хватит по сеновалам как по зарубежным пристаням шастать. Как бы ласково не встретили тебя в чужом порту, а всё ты там не свой человек. Вот и Зинка, выверну, говорит, доску, а то и две, а где она, продушина? Руки только занозил да в кровь ободрал. Зачем мне такая любовь? Оглядеть себя, так ни одной целой косточки не найдёшь. Нет, шабаш! Пора якорь бросать.

Отдых на природе

Изумительной красоты речушка пересекает село, разделяя его на две части. Объединяющим фактором служит не менее красивый подвесной мостик, гордость и радость всех селян, а также необходимая вещь для заезжих туристов.

Вот и сегодня, в светлый солнечный день, перед праздником, пятеро молодых людей с рюкзачками, которые на каждый шаг отзывались загадочным стеклянным бряком. Подбадривая себя и других прекрасной русской речью, которая насквозь была пропитана нежной любовью к семье, особенно к маме, а так же ко всему святому в образе своих и чужих богов, один, покрупнее, в избытке чувств, даже сломал две боковые доски и сбросил их в воду. Он пытался переломить и половицу моста, но, попрыгав, попинав и, видимо, отшибив ноги, бросил эту затею, и, сопроводив на прощанье особо нежным выражением свои ощущения, похрамывая, поплёлся дальше.

Молодые люди, видимо, из небогатых семей. Так как четверым мальчикам хватило денег только на пять бутылок водки и на одну девочку. Поскольку нынче за всё нужно платить, на других девочек денег не хватило. Да и, наверное, не очень надо было. При современных нравах и эта девочка могла оказаться невостребована. Перепившись, они могли объясняться и любить друг друга, а девочка не водка, её, если не понадобится, можно и утопить, не жалко. Главное в таком отдыхе – напиться и как можно больше нагадить вокруг себя и своей ставки, чтобы всё было как в очередном боевике.

Но девочка была не промах и аванс с них уже получила, а когда хорошо подопьёшь, то и утонуть можно без проблем. Вообще-то, если к ней внимательней приглядеться, то можно понять, что утопленников будет четыре, а она выплывет, такое на воде не тонет.

Отойдя метров на триста от деревни, они соорудили и развели такое кострище, что можно было зажарить быка. Надсадно заверещал магнитофон, изрыгая клятвы любви к богам и к маме, в точности повторяя те же обороты речи, что и гуляки. Иначе и быть не могло, другого они бы и не поняли. Не спеша, откупоривали бутылки, совсем не торопясь топить друг друга.

Гулянье удалось на славу – с дракой и блевотиной. Вот только возвращаясь обратно, злые и с головной болью, они никак не могли вспомнить надо ли доплачивать красавице, или это она им должна осталась, но, судя по тому, что она не утоплена, доплатить надо, хмуро решили они. И даже мостик доламывать им расхотелось.