§ 13. Сколько существует истин? (Софисты и Сократ)

§ 13. Сколько существует истин? (Софисты и Сократ)

В V в. до н. э. во многих городах Греции установилась демократическая форма политической жизни. Другими словами, на различные государственные должности людей не назначали, а выбирали путем народного голосования. Следовательно, человек, вызвавший симпатии избирателей, удачно выступив перед ними в народном собрании, мог занять ответственный пост. Поскольку для того, чтобы за кого–то проголосовали, он обязательно должен был понравиться массе народа, которая коллективно решала политическую судьбу претендентов.

Разумеется, в данную эпоху сильно поднялось в цене ораторское искусство и вообще образование, так как выступить перед народом с успехом мог только образованный, владеющий политическим красноречием человек. Но обширными познаниями в различных областях располагали тогда философы (отдельных наук и искусств, в полном смысле слова, в древности не существовало, их заменяла философия, а философы являлись тогда почти единственными учеными), к которым люди и стали обращаться с просьбами научить их различным премудростям, но прежде всего – умениям спорить и доказывать, опровергать и убеждать.

Некоторые философы стали брать деньги за обучение и получили название софистов, то есть платных учителей мудрости. Они учили прежде всего риторике – различным приемам доказательства и опровержения, искусству вести спор и побеждать в нем, уметь при любых обстоятельствах воздействовать на слушателя и добиваться желаемого эффекта. Но для того, чтобы во всех интеллектуальных ситуациях выходить победителем, требовалось иметь способность и доказывать, и опровергать все, что угодно.

Платные учителя мудрости изобрели разнообразные софизмы – внешне правильные доказательства заведомо ложных положений. Например, софизм «Рогатый» звучит так: «У тебя есть то, что ты не терял; ты не терял рога, значит, ты рогат». Или софизм «Покрытый»: человека спрашивают: «Знаешь ли ты, кто стоит под этим покрывалом?» «Не знаю», — отвечает он. «Это же твой отец, — говорят ему, — выходит, ты не знаешь своего отца». Или вы спрашиваете кого–нибудь: «Знаешь ли ты, что я хочу тебя спросить?» «Не знаю», — отвечает ваш собеседник. Тогда вы говорите ему: «Неужели ты не знаешь, что Солнце встает на Востоке?» «Знаю», — говорит он. «Ага, — торжествующе произносите вы, — выходит, ты знаешь, а сначала сказал, что не знаешь, получается – ты знаешь то, чего не знаешь». Более хитрый софизм: что лучше – вечное блаженство или бутерброд? Конечно же – вечное блаженство. Что может быть лучше вечного блаженства? Ничто! А бутерброд лучше, чем ничто, значит, он лучше, чем вечное блаженство.

Но одних софизмов недостаточно. Для умения побеждать в любом споре, человек должен быть всегда прав. Однако, если истина едина для всех, а спорящий не на ее стороне, тогда он никак не может быть прав. Значит, единственное, что остается софисту – предположить существование не одной истины, а многих. Сколько людей, столько и мнений, каждый человек – сам себе истина.

Знаменитый софист Протагор Абдерский предложил формулу следующего воззрения: «Человек, — говорит он, — есть мера всех вещей». Другими словами, как кому кажется, то для каждого и есть истина, которая, таким образом, совершенно субъективна (зависит от субъекта – человека). Ничего общего и обязательного для всех не существует, равно как и единых принципов или законов. Каждый из нас для себя устанавливает правила и ориентиры, по которым должна протекать его жизнь. Любое воззрение настолько же истинно, насколько ложно. Всё можно и доказать и опровергнуть, противоположные суждения совершенно равносильны. Обо всем можно сказать: «Это и так и не так одновременно». И все в данном случае зависит только от конкретного человека, который и выступает критерием правды и лжи. Подобный взгляд называется субъективизмом. Но если нет ничего общепринятого, тогда никто не может быть ни абсолютно прав, ни абсолютно неправ, точнее, что кажется истинным одному, для другого – ложно, важное для кого–то оставляет иного совершенно равнодушным, смешное для одного кажется грустным другому, и если нечто представляется кому–то добром, другой вполне может расценить его как зло. Следовательно, ни о чем нельзя сказать определенно, и все в мире относительно. Таким образом, из субъективизма софистов вытекает релятивизм – положение об относительности всего сущего и мыслимого (relativus в переводе с латыни означает – относительный).

Познаваем ли мир, в котором нет ничего устойчивого и общеобязательного, но все субъективно и относительно. Скорее всего – не познаваем. Заслуга философской софистики состоит в том, что она впервые в греческой философии попыталась разрешить гносеологическую проблему. Архаические философы от Фалеса до Демокрита не сомневались в познаваемости мира, поэтому их больше беспокоили вопросы о его устройстве (космологические) и происхождении (космогонические).

Софисты, в свою очередь, считали, что прежде чем рассуждать о мироздании, первоначально требуется выяснить – можем ли мы о нем вообще что–либо узнать или наш удел – оставаться в полном неведении и потому полагать истинным то, что кажется нам таковым. В ответе на данный вопрос они склонялись ко второму, и поэтому их учение является также агностицизмом (гносис – знание, а – отрицательная частица в греческом) – тезисом о непознаваемости мира или же скептицизмом (от греческого скептомай – сомневаюсь) – сомнением в возможности его познания. Например, софист Горгий Леонтийский сформулировал собственные взгляды в виде трех положений: во–первых, ничего нет; во–вторых, если что–то и существовало, то оно было бы непознаваемым; в–третьих, если кто–то и смог что–либо познать, то не мог бы передать полученное знание другому.

Софистам противостоит знаменитый греческий философ Сократ Афинский. В отличие от них он считал, что истина, так же, как Солнце в небе, всё освещающее и всех согревающее, может быть только одна. Она едина для всех, общеобязательна и объективна, то есть существует вне нас и независимо от наших желаний. Не мы ее придумали и не нам ее отменять. Данная истина существовала до нас и будет существовать всегда. Где бы ни жил и кем бы ни являлся человек, он не может не подчиняться ей, потому что она абсолютна.

Например, совершенно различных людей объединяет рождение и смерть, они испытывают радость и печаль, они дышат и ощущают биение собственного сердца. Так же и мы едины и нет между нами различий перед лицом одной истины, разлитой во всем, все освещающей и пульсирующей в каждой человеческой душе. Если кто–то и вздумает утверждать, что он не подчиняется и не признает ее, что у него существует индивидуальная истина, это будет являться самообманом, попыткой отвернуться от неизбежного. Невозможно никому из нас, считал Сократ, отказаться от общей для всех нас истины, как нельзя отказаться от того, например, что ты – человек, как нельзя отказаться от собственных глаз, рук и ног, сердца и разума.

Что же это за истина? Где она? Чем является? Отвечая на поставленные вопросы, Сократ говорит, что было бы слишком самонадеянно кому–либо из смертных полагать, что он наверняка знает эту истину и точно может сказать, что она из себя представляет. Единственное, что мы можем утверждать – подобная истина существует. Но говорить, что она есть нечто уже определенное, совсем известное, раз навсегда найденное и установленное — невозможно, поскольку речь идет об абсолютной истине, а человек как существо далеко несовершенное никогда не может достичь абсолюта.

Даже наоборот, единственное, что мы знаем точно – собственное незнание, трудности, которые встают перед нами при попытках что–либо познать. Поэтому одно из известнейших изречений Сократа гласит: «Я знаю, что ничего не знаю». Но наше неведение истины совершенно не означает, что ее нет. Мы просто не знаем, какая она, и насущной задачей каждого человека и является поиск реально существующей, единой для всех, но неизвестной вполне истины.

Причем искать ее любой из нас должен самостоятельно, потому что ни один авторитет, каким бы уважаемым он ни являлся, не может точно знать, какова истина и на данном основании вести за собой других. Самостоятельный поиск всегда чреват сомнениями, противоречиями и долгими размышлениями, но только подобным способом – тернистым и многотрудным – человек может если не обрести истину, но хотя бы приблизиться к ней. Данный метод получил название эвристического (от греч. эвриско – я нахожу).

Философ, говорит Сократ, должен содействовать ищущему в его начинаниях: не предлагая готовых ответов, он всего лишь помогает ему сориентироваться в необъятной стихии мыслей и идей, в которую вступает желающий найти что–либо истинное. Поэтому сократический метод также является майевтикой (от греч. майевтикос – повивальный): философ оказывает помощь рождению истины, но его участие в этом отнюдь не решающее, так как она все же должна рождаться сама в душе и разуме человека.

Однако будут ли люди заниматься поиском какой–то неведомой и далекой истины, если повседневная жизнь прекрасно понятна им и для нее совсем не требуется никаких особых раздумий? Допустим, человек зарабатывает достаточно денег для безбедного существования, имеет почет и уважение в обществе, у него привычные занятия и уверенность в завтрашнем дне. Он утром идет на работу и неплохо выполняет свое дело, получая от работы немало удовольствия, вечером возвращается к очагу, где ждет его кружка доброго вина и наслаждение отдыхом.

Чего же более? Зачем размышлять о каком–то не вполне понятном бессмертии, смысле жизни, собственном предназначении во Вселенной, о долге, добродетели и еще неизвестно о чем, если все достаточно хорошо? Обычный круг жизни уводит человека от подобных мыслей, заслоняет их собой, в то время как они, возможно, и являются главными, а все повседневное – суета и вздор, иллюзия жизни, неподлинность существования. Сократ считал необходимым постоянно напоминать людям, что помимо привычных дел существуют заботы высшего порядка, иначе мы окончательно погрязнем в земной рутине и напрочь забудем о настоящем, истинном и нетленном, потеряв право называться именем человека – существа разумного, и потому не способного не размышлять о глобальном и вечном.

Он сравнивал себя с оводом, который больно жалит спокойно пасущуюся на лугу лошадь, не давая ей стоять на месте, медленно тучнеть и жиреть. В беседах афинский мыслитель тонко подводил слушателей к пониманию того, что никто не может быть доволен собственной жизнью и собой, что не существует пределов вопросам, сомнениям и стремлению к более совершенному. При этом он использовал приемы и методы, к которым часто прибегали софисты: ставил человека в интеллектуальное затруднение, озадачивал его противоречиями, заставлял усомниться в очевиднейшем и предположить невозможное. Только софистика ставит целью смутить человеческий ум, сбить его с толку, чтобы показать относительность и субъективность всего, а Сократ делал подобное для того, чтобы через сомнения и мыслительные тупики подтолкнуть человека к поиску объективной и вечной истины.

Понятно, что подобные «приставания» Сократа далеко не всем являлись по душе. Как лошадь стремится прихлопнуть назойливого овода, так и афиняне решили избавиться от беспокойного философа, который своими вопросами «портил» людям беззаботную жизнь. Против Сократа организовали судебный процесс, обвинив его в бесчестии – словно он не почитает государственных богов, не уважает традиций и развращает юношество. Понятно, что он не делал ни того, ни другого, ни третьего, однако его осудили слишком жестоко: Сократ выпил чашу с ядом. После казни философа его сограждане сразу раскаялись и воздали ему почести, как, впрочем, всегда происходит в подобных случаях.

Сократ не оставил после себя никаких сочинений, поэтому узнаём о нем из трудов его современников, а также по свидетельствам многочисленных учеников и последователей. Афинский мыслитель принципиально ничего не записывал, заявляя, что книга – это ровно столько, сколько в ней есть, ее ни о чем не спросишь, не поспоришь, и никакой текст никогда не заменит живого человеческого общения, и излагал личные воззрения в устном виде. Жизнь Сократа уже являлась философией и можно сказать, что Сократ не записывал собственное учение, поскольку жизненный путь философа являлся наиболее ярким воплощением его взглядов, в силу чего он стал своего рода символом философии, ее пафосом на века.