10. Преобразование сексуальности в Эрос

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

10. Преобразование сексуальности в Эрос

Картина нерепрессивной цивилизации, которую нам дает побочная линия мифологии и философии, указывает новое отношение между инстинктами и разумом. Достижение гармонии между свободой влечений и порядком ведет к перевороту в цивилизованной морали: освобожденные от тирании репрессивного разума инстинкты стремятся к свободным и прочным экзистенциальным отношениям — они рождают новый принцип реальности. Шиллер в своем рассуждении об «эстетическом государстве» конкретизирует картину нерепрессивной культуры, рассматривая ступень зрелой цивилизации. На этой ступени регулирование инстинктов — как и в психологии Фрейда — становится социальной проблемой (политической по терминологии Шиллера). Те же процессы, которые порождают «Я» и «Сверх-Я», также формируют и сохраняют специфические общественные институты и отношения. Такие психоаналитические понятия, как сублимация, идентификация и интроекция, имеют не только психическое, но и социальное содержание, вырастающее из системы институциональных, правовых, административных и традиционных отношений, противостоящих индивиду как объективные данности. Внутри этой антагонистической системы психический конфликт между «Я» и «Сверх-Я», «Я» и «Оно» совпадает с конфликтом между индивидом и его обществом, воплощающим рациональность целого. Борьба индивида против репрессивных сил становится борьбой против объективного разума. Следовательно, возникновение нерепрессивного принципа реальности, ведущего к освобождению инстинктов, означало бы регресс от достигнутого уровня цивилизованной рациональности. Этот регресс, как физический, так и психический, привел бы к активизации пройденных в развитии «Я» реальности ранних форм либидо и к распаду воплощающих его институтов общества. С позиции этих институтов освобождение инстинктов видится как рецидив варварства. Однако такое освобождение, вызванное не поражением, а победой в борьбе за существование и поддержанное свободным высокоцивилизованным обществом, может вести к радикально иным результатам. Это по-прежнему означало бы поворот цивилизационного процесса и ниспровержение культуры — но уже после того, как цивилизация совершила свою работу и создала человечество и мир, готовые к свободе. Это по-прежнему означало бы «регресс» — но в свете развитого сознания и под предводительством новой рациональности. В этих условиях возможность нерепрессивной цивилизации связана не со сдерживанием, а с раскрепощением прогресса — так, чтобы, снова задавшись вопросом о добре и зле, человек приступил к обустройству своей жизни в соответствии со своим полностью развитым знанием. И если вину, которой пропитано цивилизованное господство человека над человеком, еще можно искупить свободой, то «первородный грех» вновь должен быть совершен: «Мы должны снова вкусить плоды с древа познания, чтобы вернуться в состояние невинности».[263]

Понятие нерепрессивного строя инстинктов должно вначале пройти испытание самым «беспорядочным» из всех инстинктов — сексуальным. Нерепрессивный строй (order) возможен только в том случае, если сексуальные инстинкты смогут, движимые собственной динамикой, создать в изменившихся экзистенциальных и общественных условиях прочные эротические отношения между зрелыми индивидами. Необходимо поставить вопрос, могут ли сексуальные инстинкты создать после устранения всякого надстроенного подавления «либидозную рациональность», не только совместимую с прогрессом, но и способную направить его к более высоким формам цивилизованной свободы. Рассмотрим эту возможность в терминах самого Фрейда.

Мы не раз приводили заключение Фрейда о том, что всякое реальное ослабление общественного контроля над сексуальными инстинктами даже при наиболее благоприятных условиях вернуло бы сексуальную организацию на доцивилизованный уровень. Такой регресс разрушил бы основные опоры принципа производительности: сексуальность, заключенную в русло моногамного воспроизводства, и табу на перверсии. Под властью принципа производительности либидонозное содержание катексис тела индивида и либидозные отношения с другими обычно ограничены временем досуга и направлены на подготовку и осуществление генитального взаимодействия; только в исключительных случаях и претерпев значительную сублимацию либидозные отношения могут проникнуть в сферу труда. Эти ограничения, налагаемые необходимостью направлять большую часть энергии и времени на не приносящий удовлетворения труд, увековечивают десексуализацию тела с целью превращения организма в субъект-объект социально полезных функциональных деятельностей. И наоборот, сокращение до минимума рабочего дня и расхода энергии без соответствующего манипулирования свободным временем лишает эти ограничения почвы. Освобожденное либидо прорвало бы институциональные границы, установленные для него принципом реальности.

Фрейд неоднократно подчеркивал, что продолжительные межличностные отношения, от которых зависит цивилизация, предполагают заторможенность сексуальных инстинктов в отношении цели[264].

Любовь и необходимые для нее устойчивые и ответственные отношения основываются на союзе сексуальности и «привязанности», который является историческим результатом долгого и жестокого процесса укрощения, возвысившего легитимные проявления инстинктов и приостановившего развитие их компонентов[265]. Это облагораживание сексуальности, ее сублимация в любовь произошли внутри цивилизации, утвердившей собственнические частные и общественные отношения независимо друг от друга и в сущностном конфликте между собой. В то время как за пределами тесного семейного круга существование человека определялось главным образом меновой стоимостью его функциональной деятельности и продуктов его труда, дома и в постели его жизни надлежало быть проникнутой духом божественного и морального закона. Считалось, что человечество самоцельно и не может рассматриваться как только средство, но такая идеология оказывалась более эффективной в частной, а не общественной жизни индивида, в сфере либидозного удовлетворения, а не труда. Вся сила цивилизованной морали была мобилизована против превращения тела в средство, инструмент наслаждения; такое овеществление тела подверглось табуированию и осталось позорной привилегией проституток, дегенератов и извращенцев. Именно в сфере удовлетворения, в особенности сексуального удовлетворения человеку надлежало проявить себя высшим существом, приверженным высшим ценностям: сексуальность была возведена в достоинство любви. Появление нерепрессивного принципа реальности и упразднение налагаемого принципом производительности надстроенного подавления грозит повернуть этот процесс вспять. С переориентацией разделения труда на удовлетворение развивающихся индивидуальных потребностей уменьшилось бы овеществление в общественных отношениях, в то время как в либидозной сфере ослабилось бы табу на овеществление тела. Перестав быть инструментом труда полный рабочий день, тело вновь стало бы сексуальным. Начавшись с оживления всех эрогенных зон, «регрессивное» распространение либидо проявилось бы в возрождении прегенитальной полиморфной сексуальности и закате генитального приоритета. Тело как целое превратилось бы в объект катексиса, в инструмент наслаждения. Изменение ценности и размаха либидозных отношений поведет к распаду институтов, ответственных за организацию частных межличностных отношений, в особенности моногамной и патриархальной семьи.

Это может показаться подтверждением опасений, что освобождение инстинктов приведет к обществу одних сексуальных маньяков, т. е. к отсутствию общества. Однако намеченный выше процесс подразумевает не просто высвобождение, но и преобразование либидо из сексуальности, подавленной приоритетом генитальности, к эротизации человека в целом. Это похоже скорее на постепенное распространение, а не на взрыв либидо — распространение в частных и общественных отношениях, которое ликвидирует брешь, сохраняемую между ними репрессивным принципом реальности. Такое преобразование либидо было результатом преобразования общества, открывшего путь свободной игре индивидуальных потребностей и способностей. В силу этих обстоятельств свободное развитие преобразованного либидо за пределами институтов принципа производительности сущностно отличается от амнистирования подавленной сексуальности внутри господства этих институтов. Последнее — взрыв угнетенной сексуальности, когда либидо сохраняет отметину угнетения и проявляется в так хорошо знакомых из истории цивилизации отталкивающих формах: в садистских и мазохистских оргиях отчаявшихся масс, «элиты общества», банд изголодавшихся наемников, охранников тюрем и концентрационных лагерей. Подобное амнистирование сексуальности периодически дает необходимый выход для невыносимой фрустрации и скорее усиливает, чем ослабляет корни репрессии влечений. Поэтому к нему неоднократно прибегали с целью укрепления репрессивных режимов. И, наоборот, свободное развитие преобразованного либидо в пределах преобразованных институтов, эротизирующее табуированные ранее зоны, время и отношения, уменьшило бы проявления голой сексуальности, включив их во всеохватный порядок, вобравший также порядок труда. В этом контексте сексуальность сама стремится к собственной сублимации: либидо должно не просто вернуться к доцивилизованной и детской ступеням, но также преобразовать их искаженное содержание.

Термин перверсии охватывает качественно различные по происхождению явления. Одно и то же табу налагается на проявления инстинктов, несовместимые с цивилизацией и на несовместимые с репрессивной цивилизацией, в особенности с приоритетом моногамной сексуальности. Однако в исторической динамике инстинктов, например, копрофилия и гомосексуальность имеют совершенно различные место и функцию[266]. Подобным же образом могут отличаться проявления одной и той же перверсии: садизм по-разному обнаруживает себя в свободных либидозных отношениях и в исполнении войск эсэсовцев. Бесчеловечные, принудительные, насильственные и разрушительные формы этих извращений, вероятнее всего, вытекают из общей извращенности человеческого существования в репрессивной культуре. Но извращения имеют инстинктивный субстрат, отличный от этих форм, который может найти свое выражение и в иных формах, совместимых с нормами высокой цивилизованности. Не все подвергшиеся вытеснению компоненты инстинктов постигла такая судьба из-за того, что они препятствовали эволюции человека и человечества. Чистота, регулярность, стерильность и воспроизводство, требуемые принципом производительности, вовсе не являются внутренне присущими любой зрелой цивилизации. И оживление доисторических и детских желаний и стремлений не обязательно означает регресс; возможно и противоположное толкование — приближение к счастью, всегда ощущавшемуся как подавленное обещание лучшего будущего. В одной из своих наиболее проницательных формулировок Фрейд определил счастье как «последующее осуществление доисторического желания. Вот почему богатство приносит так мало счастья: детству неведомо желание денег»[267].

Но если человеческое счастье зависит от выполнения детских желаний, цивилизация, по Фрейду, зависит от подавления самых сильнейшего из желаний детства — Эдипова желания. Нуждается ли свободная цивилизация по-прежнему в этом подавлении для достижения счастья? Или преобразование либидо способно поглотить также и Эдипов комплекс? В контексте нашей гипотезы такие спекуляции несущественны; Эдипов комплекс, хотя и является первичным источником и моделью невротических конфликтов, — безусловно, не главная причина недовольства культурой и не главное препятствие для его устранения. Эдипов комплекс «проходит» даже в период господства репрессивного принципа реальности. Фрейд намечает два общих подхода к интерпретации «отмирания Эдипова комплекса»: он «притупляется вследствие своей безуспешности»; или он «должен исчезнуть, потому что пришло для этого время, так же как молочные зубы выпадают, когда начинают прорезываться постоянные»[268]. В обоих случаях отмирание комплекса представляется «естественным» событием.

Мы уже говорили о самосублимации сексуальности. Этот термин подразумевает способность сексуальности создать при специфических условиях высокоцивилизованные человеческие отношения, свободные от репрессивной организации, налагаемой на инстинкт существующей цивилизацией. Такая самосублимация предполагает исторический прогресс, преодолевший институциональные пределы принципа производительности, благодаря чему станет возможным регресс влечений. Для развития инстинкта это означает регресс от сексуальности, обслуживающей воспроизводство, к сексуальности в «функции получения наслаждения от зон тела»[269]. С восстановлением первичной структуры сексуальности рушится приоритет генитальной функции, как и сопутствующая ей десексуализация тела. Организм как целое становится субстратом сексуальности, и цель инстинктов уже больше не сводится к специальной функции приведения «собственных гениталий в контакт с гениталиями какого-либо существа противоположного пола»[270]. Полем и целью разросшегося сексуального инстинкта становится жизнь организма как такового. Почти естественным порядком, следуя внутренней логике, этот процесс ведет к концептуальному преобразованию сексуальности в Эрос.

Разумеется, введение термина «Эрос» в поздних работах Фрейда было вызвано различными мотивами: Эрос как инстинкт жизни указывает скорее более значительный биологический инстинкт, чем более значительный объем сексуальности[271]. Однако возможно, что Фрейд не случайно не делает строго различения между Эросом и сексуальностью, употребление им термина Эрос (особенно в «„Я“ и „Оно“», «Недовольстве культурой» и «Очерке истории психоанализа») подразумевает именно расширение значения сексуальности. Даже без конкретной ссылки на Платона у Фрейда явственна перемена акцента: Эрос обозначает грандиозное количественное и качественное разрастание сексуальности. И это расширенное понятие, по-видимому, требует соответствующего изменения понятия сублимации. Формы сексуальности отличаются от форм Эроса. Фрейдовское понятие сублимации охватывает судьбу сексуальности в период господства репрессивного принципа реальности. «Определенный характер модификации цели и смены объекта, при которой учитывается наша социальная оценка».[272] Термин прилагается к группе бессознательных процессов, которые связывает та общая черта, что

…в результате внутреннего или внешнего воздействия цель либидо, связанного с некоторым объектом, претерпевает более или менее сложное отклонение, видоизменение или ограничение. В подавляющем большинстве случаев новая цель порывает с сексуальным удовлетворением, т. е. становится асексуальной или несексуальной целью.[273]

Этот способ сублимации, в значительной степени продиктованный специфическими требованиями общества, нельзя автоматически распространить на другие, менее репрессивные формы цивилизации с иными «социальными ценностями». В обществе принципа производительности либидо после периода раннего детства вовлекается в культурно полезные виды деятельности. Сублимация начинает формирование структуры влечений, которая включает функциональные и временные ограничения сексуальности, введение ее в русло моногамного воспроизводства и десексуализацию большей части тела. Сублимация действует совместно с таким образом сформированным либидо и его собственнической, эксплуатативной, агрессивной силой. Репрессивная «модификация» принципа удовольствия в действительности предшествует сублимации; последняя же вводит репрессивные элементы в социально полезные виды деятельности.

Однако существуют и другие способы сублимации. Фрейд упоминает заторможенные в отношении цели сексуальные побуждения, которые нет необходимости описывать как сублимированные, хотя они «тесно связаны» с сублимированными побуждениями. «Они не отказались от своих непосредственно сексуальных целей, но наталкиваются на внутреннее сопротивление, препятствующее их достижению; они успокаиваются, довольствуясь некоторой степенью приближения к удовлетворению»[274]. Фрейд именует их «социальными инстинктами» и упоминает в качестве примеров «нежные отношения между родителями и детьми, чувства дружбы и эмоциональные брачные связи, которые берут свое начало в сексуальной привязанности». Более того, в «Массовой психологии и анализе человеческого Я» Фрейд подчеркивает, что общественные отношения («сообщество» в цивилизации) в значительной степени основаны как на сублимированных, так и на сублимированных либидозных связях: «сексуальная любовь к женщинам» наряду с «десексуализированной, сублимированной, гомосексуальной любовью к другим мужчинам» предстает в данном случае как инстинктивный источник прочной и растущей культуры. Эта концепция уже в работе самого Фрейда вводит понятие цивилизации, отличающейся от основанной на репрессивной сублимации, а именно цивилизации, развивающейся из свободных либидозных отношений и ими сохраняемой. Геза Рохайм использовал понятие Ференци «генитально-фугическое либидо»[275] для поддержки своей теории либидозного происхождения культуры. С ослаблением чрезмерного напряжения либидо возвращается от объекта к телу, и такое «рекатектирование всего организма разрешается в чувство счастья, в котором органы получают вознаграждение за работу и стимул к дальнейшей деятельности»[276]. Это понятие предполагает стремление генитально-фугического «либидо к развитию культуры» — иными словами, внутреннюю тенденцию самого либидо к «культурной» выраженности, без внешней репрессивной модификации. Эта «культурная» тенденция либидо кажется нам генитально-фугической, что означает уход от приоритета генитальности к эротизации всего организма.

В этих понятиях намечается признание возможности нерепрессивной сублимации и одновременно остается простор для спекуляции. Разумеется, в условиях утвердившегося принципа реальности могут проявляться только неосновные и несовершенные аспекты нерепрессивной сублимации; ее полностью развитой формой была бы сублимация без десексуализации. Влечение не «отвлекается» от своей цели, но находит удовлетворение в видах деятельности и отношениях, которые, не являясь сексуальными в смысле «организованной» генитальной сексуальности, тем не менее либидозны и эротичны. Там, где преобладает и определяет культуру репрессивная сублимация, проявления нерепрессивной сублимации приходят в противоречие со всей сферой социально полезного, с позиции которой они отрицают утвердившуюся производительность и принцип производительности в целом. Вспоминаются образы Орфея и Нарцисса: Платон ставит Орфею в вину его «мягкость» (он был всего лишь исполнителем музыки на арфе), за которую заслужил наказание богов[277], как и Нарцисс — за отказ «принять действительность». Перед судом действительности, как она есть, они обречены, ибо отвергли предписываемую сублимацию. Однако

…сублимация не всегда является отрицанием желания; она не всегда направлена против инстинктов. Это может быть сублимация ради идеала. И значит, Нарцисс уже говорит не: «Я люблю себя таким, какой я есть». Он говорит: «Я таков, каким я себя люблю».[278]

Эрос Орфея и Нарцисса охватывает действительность либидозными отношениями, которые преображают индивида и его окружение, но, будучи изолированным деянием уникальных индивидов, это преображение влечет за собой смерть. Даже если сублимация направлена не против инстинктов, а утверждает их, она должна быть надындивидуальным процессом, опирающимся на общую почву. Как изолированный индивидуальный феномен оживление нарциссического либидо влечет за собой не культуротворческие, а невротические следствия:

Различие между неврозом и сублимацией становится очевидным в социальной плоскости рассмотрения феномена. Невроз изолирует, сублимация объединяет. В сублимации создается нечто новое — дом, сообщество или орудие — и создается в коллективе или для пользы коллектива.[279]

Либидо может пойти путем самосублимации только как социальный феномен: будучи свободным от репрессии, оно может способствовать формированию культуры лишь в условиях, обеспечивающих взаимосообщаемость ассоциированных индивидов, которые заняты окультуриванием окружающей среды, чтобы приспособить ее к своим развивающимся потребностям и способностям. Возрождение полиморфной и нарциссической сексуальности перестает быть угрозой культуре и, более того, само направляет культурное строительство, если организм выступает не как инструмент отчужденного труда, но как субъект самореализации — иными словами, если социально полезный труд в то же время несет удовлетворение индивидуальных потребностей. Но если в примитивном обществе такая организация труда может возникнуть «естественным» и непосредственным образом, то в зрелой цивилизации она может быть только результатом освобождения. В таких условиях побуждение к «получению удовольствия от зон тела» уже ищет свою цель в прочных и расширяющихся либидозных отношениях, потому что такое расширение ведет к более полному удовлетворению инстинктивных потребностей. Более того, ничто в природе Эроса не указывает на то, что «распространение» позыва ограничено сферой телесности. Если антагонистическое расхождение между физической и духовной сферами организма само является историческим результатом репрессии, преодоление этого антагонизма откроет духовную сферу навстречу эротическому влечению. Такую возможность подсказывает эстетическая идея чувственного разума. Здесь нет ничего общего с сублимацией, ибо духовная сфера становится «непосредственным» объектом Эроса и при том остается либидозным объектом: не изменяются ни цель, ни энергия.

Отождествление Эроса и Агапэ (не Эрос является Агапэ, но Агапэ охватывается Эросом) может показаться странным после почти двух тысяч лет существования теологии. Нет смысла также ссылаться на Платона как протантагониста этого отождествления, так как он он сам ввел репрессивное понятие Эроса в обиход западной культуры. Тем не менее в «Пире» находит явное выражение ликование по поводу сексуального происхождения и субстанции духовных отношений. Согласно Диотиме, Эрос возбуждает вожделение одного прекрасного тела к другому и в конце концов ко всем прекрасным телам, ибо «красота одного тела родственна красоте другого», и было бы «нелепо думать, что красота у всех тел не одна и та же»[280]. Из этой подлинно полиморфной сексуальности вырастает вожделение к тому, что одушевляет желанное тело: к душе и ее различным проявлениям. Некое непрерывное восхождение в эротическом осуществлении ведет от телесной любви к другим ее видам: любви к прекрасному труду и игре (hepithedeumata) и, наконец, любви к прекрасному знанию (kala mathumata). Путь к «высшей культуре» пролегает через правильную любовь юношей (horthos paiderastein)[281].

Духовное «порождение» является столько же работой Эроса, сколько и телесное, и истинный строй полиса в такой же степени эротичен, как и истинный строй любви. Культуро-творческая мощь Эроса исходит из нерепрессивной сублимации: сексуальность не отклоняется и не встречает препятствий на пути к своей цели; достигая ее, она переходит к другим в поисках все более полного удовлетворения.

В свете идеи нерепрессивной сублимации фрейдовское понятие Эроса как стремящегося «формировать живую материю во все большие единства, так чтобы жизнь, развиваясь, двигалась к более высоким ступеням», получает дополнительное значение. Биологический импульс превращается в культурный. Принцип удовольствия обнаруживает собственную диалектику. Тело в его целостности как субъект-объект удовольствия — такая эротическая цель требует все большей изощренности организма, усиления его рецептивности, развития чувственности и при этом сама создает пути своей реализации: упразднение тяжелого труда, улучшение окружающей среды, победа над болезнями и старостью, создание роскоши. Все эти направления деятельности порождаются непосредственно принципом удовольствия и в то же время формируют труд, ассоциирующий индивидов «во все большие единства»; свободные от искажающего воздействия принципа производительности, они модифицируют импульс, не уводя его от своей цели. Налицо — сублимация и, следовательно, культура, но сублимация в системе прочных, расширяющихся либидозных отношений, которые остаются по своему существу трудовыми отношениями.

Идея эротического стремления к труду не чужда психоанализу. По замечанию самого Фрейда, существует «возможность перемещения значительной части либидозных компонентов — нарциссических, агрессивных и собственно эротических — в трудовую сферу…»[282].

Мы уже ставили это утверждение под сомнение, так как оно не делает различия между отчужденным и неотчужденным трудом: первый по самой своей природе репрессивен в отношении человеческих возможностей и, следовательно, «либидозных компонентов», которые могут быть задействованы в труде. Но это утверждение получает иное значение, если его рассматривать в контексте социальной психологии, предложенной Фрейдом в «Массовой психологии и анализе человеческого „Я“». По его мнению, «либидо опирается на удовлетворение основных жизненных потребностей и избирает их участников своими первыми объектами»[283]. Развернув следствия этого положения, мы увидим, что оно в значительной степени перечеркивает основополагающий тезис Фрейда о том, что «борьба за существование» (т. е. за «удовлетворение основных жизненных потребностей») является per se антилибидозной, ибо ведет к регламентации инстинкта репрессивным принципом реальности. Следует заметить, что Фрейд связывает либидо не просто с удовлетворением основных жизненных потребностей, но с совместными усилиями людей достичь удовлетворения, т. е. с трудовым процессом:

…опыт показал, что в случае сотрудничества между товарищами обычно устанавливаются либидозные связи, которые определяют и продолжают отношения товарищей далеко за пределами выгоды.[284]

Если это верно, то Ананке не является достаточным основанием для ограничения инстинктов цивилизацией, а равно и для отрицания возможности нерепрессивной либидозной культуры. Предположения Фрейда в «Массовой психологии и анализе человеческого „Я“» более чем видоизменяют тезис об Эросе как строителе культуры: культура предстает здесь как строитель Эроса — иными словами, как «естественное» осуществление наиболее скрытой тенденции Эроса. Фрейдовская психология цивилизации основывалась на безысходном конфликте между Ананке и свободным развитием влечений. Но если сама Ананке становится первичным источником либидозного развития, противоречие исчезает. Оказывается, борьба за существование не только не перечеркивает непременно возможности свободы инстинктов (как было предложено нами в шестой главе), но даже служит «опорой» для их удовлетворения. Трудовые отношения, формирующие фундамент цивилизации, а значит, и саму цивилизацию, «опираются» на недесексуализированную энергию инстинктов. На кон поставлена концепция сублимации как таковая.

Теперь можно вернуться к постановке проблемы труда как социально полезной деятельности, не сопровождающейся (репрессивной) сублимацией. Она возникла как проблема перемены в характере труда, в силу которой последний мог бы превратиться в игру — свободную игру человеческих способностей. Каковы инстинктуальные предпосылки такого преобразования? Наиболее богатая возможностями попытка ответить на этот вопрос была сделана Барбарой Лантос в ее статье «Труд и инстинкты»[285]. Она определяет труд и игру в терминах стадий развития инстинктов, вовлеченных в эти виды деятельности. Игра целиком подчинена принципу удовольствия: уже само движение рождает удовольствие, так как оно активизирует эрогенные зоны. «Основополагающей чертой игры является то, что она сама приносит удовлетворение и не служит никакой иной цели». Ее определяют прегенитальные инстинкты: игра выражает беспредметный аутоэротизм и несет удовлетворение тем компонентам инстинкта, которые уже направлены на объективный мир. С другой стороны, труд служит внеположенным целям — а именно целям самосохранения. «В труде выражается активное усилие Я… получить от внешнего мира все необходимое для самосохранения». Эта противоположность устанавливает параллелизм между организацией инстинктов и человеческой деятельности:

Игра самоцельна, а труд необходим для самосохранения. Компоненты инстинктов и аутоэротические проявления ищут только удовольствие без всяких дальнейших последствий; генитальная деятельность подчинена цели произведения потомства. Параллелью генитальной организации сексуальных инстинктов выступает организация в труде Я-влечений.[286]

Таким образом, не содержание, а цель превращает деятельность в игру или труд[287]. Преобразование структуры инстинктов (подобно переходу от прегенитальной к генитальной стадии) повлекло бы за собой изменение ценности человеческой деятельности в свете инстинктов независимо от ее содержания. Например, возрождение в процессе труда прегенитального полиморфного эротизма привело бы, не меняя предметного содержания, к превращению его в самоцель. Но именно к такому возрождению полиморфного эротизма приведет преодоление нужды и отчуждения. В изменившихся общественных условиях стало бы возможным формирование инстинктивной основы для преобразования труда в игру. Используя терминологию Фрейда, чем меньше препятствий и попыток манипуляции со стороны интересов господства встречают усилия, направленные на достижение удовлетворения, тем свободнее могло бы либидо опереться на удовлетворение основных жизненных потребностей. И поскольку сублимация и господство тесно связаны друг с другом, упразднение первой привело бы к преобразованию как структуры инстинктов так и основополагающего подхода к человеку и природе, отличающего цивилизацию Запада.

В психоаналитической литературе развитие либидозных трудовых отношений обычно связывается с «общей установкой на материнство как ведущей тенденцией культуры»[288] и, как следствие, скорее с примитивными обществами, чем с возможностью зрелой цивилизации. Именно эта установка оказалась в фокусе интерпретации Маргарет Мид культуры горных арапешей:

Для арапешей мир — это сад, который следует возделывать, но не для себя, не для гордости и тщеславия, не для накопления и стрижки купонов, но для того, чтобы могли расти бататы, собаки, свиньи и, конечно, дети. Из этой общей установки проистекают многие другие черты арапешей: активное сотрудничество, отсутствие конфликта между старыми и молодыми, отсутствие даже намека на ревность или зависть.[289]

В этом описании прежде всего бросается в глаза принципиально отличный опыт мира: природа мыслится не как объект господства и эксплуатации, но как «сад», который произрастает, способствуя росту человеческих существ. В этой установке человек и природа переживаются как единство, нерепрессивный и тем не менее функционирующий строй. Мы уже видели, как философские традиции, разноречивые в остальном, сходились в этой идее, включающей философскую оппозицию принципу производительности, архетипы Орфея и Нарцисса, эстетическую концепцию. Но в то время как аналитические и антропологические концепции такого порядка ориентировались на доисторическое и доцивилизованное прошлое, наша трактовка концепции ориентирована на будущее, на условия зрелой цивилизации. Преобразование сексуальности в Эрос и ее распространение на либидозные трудовые отношения предполагает в этом случае рациональную реорганизацию огромного индустриального аппарата, высокоспециализированное общественное разделение труда, использование видов энергии фантастической разрушительной силы и сотрудничество широких масс.

Идея либидозных трудовых отношений в развитом индустриальном обществе находит слабую поддержку в традиции западной мысли, а там, где такая поддержка обнаруживается, в ней начинают видеть угрозу. Преобразование труда в удовольствие является центральной идеей гигантской социалистической утопии Фурье. Если

…промышленность — это судьба, назначенная нам создателем, можно ли представить себе, что он хочет принудить нас к ней и что он не предоставил каких-то более благородных средств, каких-то вознаграждений, способных преобразовать труд в удовольствие.[290]

Фурье настаивает на том, что такое преобразование требует полного изменения социальных институтов: распределение социального продукта в соответствии с потребностями, выполнение функций в соответствии с индивидуальными способностями и наклонностями, постоянная перемена функций, короткие периоды работы и т. д. Но возможность «привлекательного труда» (travail attrayant) проистекает прежде всего из высвобождения либидозных сил. Фурье предполагает существование attraction industrielle[291], способствующей наслаждению в процессе сотрудничества. Ее основу в природе человека составляет attraction passionnee[292], которую не может задушить оппозиция ни разума, ни долга, ни предрассудков. Эта attraction passionnee преследует три главные цели: доставление «наслаждения всем пяти чувствам», формирование либидозных групп (дружбы и любви) и установление гармоничного порядка, организующего работу этих групп в соответствии с развитием индивидуальных «страстей» (внутренняя или внешняя «игра» способностей)[293]. Фурье ближе чем кто-либо из утопических социалистов подходит к пониманию связи свободы с нерепрессивной сублимацией. Однако в его детально разработанном проекте реализации этой идеи он перепоручает ее гигантской организации и аппарату управления и, следовательно, сохраняет элементы репрессии. Трудовые сообщества, phalanstere скорее предусматривают «силу через радость», чем свободу, придание эстетичности массовой культуре, чем ее упразднение. Труд как свободная игра не признает администрирования; только отчужденный труд поддается организации и регламентации рациональным порядком. Нерепрессивная сублимация, хотя и использует его как основу, создает свой собственный культурный порядок этой сферы.

Подчеркнем еще раз, что нерепрессивная сублимация совершенно несовместима с институтами принципа производительности и предполагает его отрицание. Это тем более важно, поскольку постфрейдовская психоаналитическая теория обнаруживает отчетливую тенденцию к забвению этого противоречия и восхвалению репрессивной производительности как формы самореализации человека. Разительный пример находим в статье Айвза Хендрика «Труд и принцип удовольствия»[294]. Он считает, что «потребность и энергия для использования в труде физиологических органов» исходит не от либидо, но скорее от особого влечения — «инстинкта мастерства». Его цель «контролировать или изменять фрагмент окружающей среды… благодаря искусному использованию перцептивного, интеллектуального или моторного умений». Позыв к «объединению и умелой деятельности интеллектуально и эмоционально переживается как потребность выполнения результативной работы»[295]. Поскольку труд рассматривается скорее как удовлетворение инстинкта, чем его «временное отрицание», сама работа «доставляет удовольствие» в процессе результативной деятельности. Удовлетворение инстинкта мастерства рождает «удовольствие от труда», которое обычно совпадает с либидозным удовольствием, так как формообразования Я, участвующие в труде, «как правило, а возможно и всегда, совместно используются для разрядки избыточного либидозного напряжения»[296].

Как и обычно, пересмотр теории Фрейда оборачивается теоретическим регрессом. Если предположение особого инстинкта ставит проблему, то принятие особого «инстинкта мастерства» идет гораздо дальше: тем самым разрушается в целом структура и динамика «психического аппарата», разработанного Фрейдом. Более того, сглаживаются наиболее репрессивные черты принципа производительности путем интерпретации его как удовлетворения инстинктивной потребности. Труд в чистом виде является главным социальным проявлением принципа реальности. Поскольку труд (согласно Фрейду) обусловлен задержкой и отклонением удовлетворения инстинктов, он находится в противоречии с принципом удовольствия. Если удовольствие от труда «обычно совпадает» с либидозным удовольствием, сама концепция принципа реальности становится бессмысленной и ненужной, а формообразования влечений, описанные Фрейдом, предстают как анормальное развитие. Не спасает принцип реальности и постулирование (как это делает Хендрик) самостоятельного принципа труда, ибо если принцип реальности не управляет трудом, ему практически нечего делать в этом мире.

Разумеется, существует труд, который доставляет удовольствие благодаря умелому использованию органов тела, «приспособленных к труду». Но вопрос в том: какой труд и какое удовольствие? Если удовольствие действительно возникает в акте работы, а не приходит извне, оно должно быть следствием деятельности органов тела и тела как целого, активизирующей эрогенные зоны или эротизирующей тело в целом — иными словами, удовольствие должно быть либидозным. В условиях действительности, управляемой принципом производительности, такой либидозный труд — редкое исключение и возможен либо за пределами, либо на периферии мира труда — как «хобби», игра или в непосредственно эротической ситуации. Нормальный труд (социально полезная профессиональная деятельность) при преобладающей форме разделения труда обустроен таким образом, что индивид не удовлетворяет в трудовом процессе своих собственных побуждений, потребностей и способностей, а выполняет предуказанную функцию. Однако Хендрик игнорирует факт отчужденного труда, преобладающего в условиях данного принципа реальности. Безусловно, и отчужденный труд не исключает напрочь «удовольствия». Машинистка, вручающая безукоризненно отпечатанный материал, портной, демонстрирующий превосходно сидящий костюм, парикмахер, создающий великолепную прическу, разнорабочий, выполнивший свою норму, — всем им доступно удовольствие «хорошо сделанной работы». Однако это удовольствие либо приходит извне (предвосхищение вознаграждения), либо (что само уже свидетельствует о репрессии) рождается осознанием удачности профессионального выбора и доставшегося места, а также своего вклада в функционирование аппарата. В любом случае такое удовольствие не имеет никакого отношения к удовлетворению первичных влечений. Связывать работу на сборочном конвейере, в офисах и магазинах с инстинктивными потребностями означает возносить хвалу дегуманизации как удовольствию. Неудивительно, что Хендрик рассматривает как «грандиозную проверку воли людей к результативному выполнению своей работы» эффективное функционирование армии, не обремененной более «фантазиями о победе и приятном будущем» и продолжающей сражаться по одной-единственной причине: работа солдата состоит в том, чтобы сражаться, а «выполнение работы до сих пор было единственным осмысленным мотивом»[297]. Провозглашать, что работа должна быть сделана, только потому что это «работа», — это поистине вершина отчуждения, абсолютная потеря свободы влечений и интеллектуальной свободы, репрессия, ставшая уже не второй, а первой природой человека.

В противоположность такого рода аберрациям истинный дух психоаналитической теории живет в бескомпромиссных усилиях, обнажающих антигуманистические силы, скрытые за философией производительности:

Из проклятия, которым он всегда был для наших отдаленных предков, тяжелый труд превратился в добродетель… Наших детей следует воспитывать так, чтобы работа для них не была невротической необходимостью. Необходимость работы — невротический симптом, костыль, попытка придать себе ценность даже в случае отсутствия особой потребности в работе.[298]