II

II

Прусская буржуазия, которая, как самая развитая часть всей немецкой буржуазии, имеет в данном случае право представлять последнюю, влачит свое политическое существование с таким отсутствием мужества, которому нет равного в истории даже этого не отличающегося храбростью класса и которое может быть только до известной степени оправдано происходившими в то же время внешними событиями. В марте и апреле 1848 г. буржуазия была господином положения; но едва начались первые самостоятельные выступления рабочего класса, как буржуазия тотчас же испугалась и бросилась назад под защиту той самой бюрократии и того самого феодального дворянства, над которыми она только что одержала победу с помощью рабочих. Неизбежным результатом этого явился мантёйфелевский период[72]. Наконец наступила — и притом без всякого содействия буржуазной оппозиции — «новая эра». Неожиданная удача вскружила головы буржуа. Они совершенно позабыли о том положении, которое сами себе создали своими неоднократными пересмотрами конституции, своей покорностью бюрократии и феодалам (вплоть до восстановления феодальных провинциальных и окружных сословных собраний[73]), своим постоянным отступлением с одной позиции на другую. Они вообразили теперь, что снова стали господами положения, совершенно позабыв о том, что сами же восстановили все враждебные им силы, которые, с тех пор окрепнув, держали в своих руках реальную государственную власть совершенно так же, как и до 1848 года. Тут-то и нагрянула реорганизация армии подобно зажигательной бомбе, брошенной в их среду.

У буржуазии только два пути для приобретения политической власти. Так как она представляет собой армию офицеров без солдат и может добыть себе этих солдат только из рабочих, то она должна либо обеспечить себе союз с рабочими, либо выкупать по частям политическую власть у сил, находящихся выше нее и противостоящих ей, а именно у королевской власти. История английской и французской буржуазии показывает, что иных путей не существует.

Но прусская буржуазия — правда, без всяких оснований — совершенно потеряла охоту к тому, чтобы заключить искренний союз с рабочими. В 1848 г. немецкая рабочая партия, находившаяся тогда еще в начале своего развития и организации, была готова проделать для буржуазии работу на очень скромных условиях, но последняя боялась малейшего самостоятельного движения пролетариата больше, чем феодального дворянства и бюрократии. Спокойствие, купленное ценою холопства, казалось ей более предпочтительным, чем даже одна только перспектива борьбы за свободу[74]. С тех пор этот священный страх перед рабочими сделался у буржуа традиционным, пока, наконец, г-н Шульце-Делич не начал своей агитации за копилку[75]. Эта агитация должна была доказать рабочим, что для них нет большего счастья, чем в течение всей жизни подвергать самих себя и даже свое потомство промышленной эксплуатации буржуазии; больше того, что рабочие сами должны способствовать этой эксплуатации, добывая себе приработок посредством разного рода промышленных товариществ и тем самым предоставляя капиталистам возможность снижать заработную плату. Хотя промышленная буржуазия наряду с гусарскими поручиками — несомненно наиболее невежественный класс немецкой нации, все же подобная агитация среди такого в умственном отношении развитого народа, как немецкий, заведомо не имела никаких шансов на продолжительный успех. Более проницательные головы из среды самой буржуазии должны были понять, что из этого ничего не могло получиться, и союз с рабочими снова провалился.

Оставался мелочный торг с правительством из-за политической власти, за которую платилось чистоганом — разумеется, из народного кармана. Реальная власть буржуазии в государстве заключалась лишь в праве, к тому же еще очень ограниченном, вотировать налоги. Значит, сюда-то и надо было приложить рычаг, и класс, который так превосходно умеет торговаться, наверняка должен был при этом оказаться в выигрыше.

Но не тут-то было! Прусская буржуазная оппозиция — в полную противоположность классической буржуазии Англии XVII и XVIII столетий — поняла дело так, что она выторгует власть, не платя за это денег.

В чем же должна была состоять правильная политика буржуазной оппозиции, если исходить из чисто буржуазной точки зрения и полностью учитывать условия, при которых была преподнесена реорганизация армии? Буржуазная оппозиция должна была знать, если она учитывала свои силы, что она, которая только что была поднята — и, право, без всяких усилий с ее стороны — из того унизительного положения, в котором находилась при Мантёйфеле, безусловно не имела сил помешать фактическому проведению плана, который ведь уже начали осуществлять. Она должна была знать, что с каждой бесплодно прошедшей сессией становилось все труднее устранить фактически существующее нововведение, что, следовательно, с каждым годом правительство будет предлагать все меньшую цену за то, чтобы добиться согласия палаты. Она должна была знать, что ей еще очень далеко до того, чтобы иметь возможность назначать и свергать министров, и что, следовательно, чем дольше будет тянуться конфликт, тем меньше будет она встречать склонных к компромиссам министров. Она должна была, наконец, знать, что прежде всего в ее же собственных интересах было не доводить дела до крайности. Ибо серьезный конфликт с правительством, при том уровне развития, на котором находились немецкие рабочие, должен был неизбежно вызвать к жизни независимое рабочее движение и тем самым в крайнем случае снова поставить ее перед дилеммой: или союз с рабочими, но теперь уже на значительно менее выгодных условиях, чем в 1848 г., или же — на колени перед правительством и «pater, peccavi!» [ «отче, я согрешил!». Ред.].

Либеральная и прогрессистская буржуазия[76] должна была поэтому подвергнуть проект реорганизации армии и неразрывно с ним связанное увеличение контингента мирного времени беспристрастному деловому изучению, и тогда она, вероятно, пришла бы примерно к тем же результатам, что и мы. При этом ей не следовало забывать, что она все-таки не в состоянии была воспрепятствовать предварительному введению новшеств, поскольку план содержал так много верных и нужных вещей, а могла только замедлить их окончательное установление. Она должна была, следовательно, прежде всего остерегаться того, чтобы сразу занять прямо враждебную позицию в отношении реорганизации; напротив, она должна была эту реорганизацию и деньги, которые предстояло на нее вотировать, использовать для того, чтобы купить себе на них у «новой эры» возможно большую компенсацию, чтобы за 9 или 10 миллионов марок новых налогов приобрести себе как можно больше политической власти.

А как много тут надо было еще сделать! Было тут и все мантёйфелевское законодательство о печати и праве союзов; была тут и перешедшая без всяких изменений от абсолютной монархии власть полиции и чиновничества; устранение судов от решения дел путем оспаривания их компетенции; провинциальные и окружные сословные собрания и, прежде всего, господствовавшее при Мантёйфеле толкование конституции, в противовес которому нужно было установить новую конституционную практику; было тут и нарушение городского самоуправления бюрократией и еще тысяча других вещей, которые всякая другая буржуазия в подобном положении охотно выкупила бы ценою увеличения налогов на полталера с каждого жителя, и все это можно было получить, если бы действовали хоть сколько-нибудь искусно. Но буржуазная оппозиция была иного мнения. Что касается свободы печати, союзов, собраний, то законы Мантёйфеля установили как раз те пределы, в которых буржуа чувствовали себя покойно. Они могли беспрепятственно выступать в умеренной форме против правительства; всякое увеличение свободы приносило им меньше выгоды, чем рабочим, и буржуазия скорее готова была терпеть несколько большее притеснение со стороны правительства, чем дать рабочим свободу самостоятельного движения. Так же обстояло дело и с ограничением власти полиции и чиновников. Буржуазия полагала, что посредством министерства «новой эры» она уже подчинила себе бюрократию, и была довольна тем, что эта бюрократия сохраняла полную свободу действий в отношении рабочих. Она совершенно забыла, что бюрократия гораздо сильнее и жизнеспособнее, чем любое дружественное буржуазии министерство. И вот она вообразила, что с падением Мантёйфеля наступило тысячелетнее царство буржуазии и что дело теперь лишь в том, чтобы собрать созревшую жатву буржуазного единодержавия, не платя за это ни гроша.

Но как можно вотировать столько денег, да еще после того, как годы, последовавшие за 1848 г., обошлись так дорого, так увеличили государственный долг и так повысили налоги! — Милостивые государи, вы — депутаты самого молодого конституционного государства в мире, и вы не знаете, что конституционализм — самая дорогостоящая в мире форма правления? Она чуть ли еще не дороже бонапартизма, который — apres moi le deluge! [после меня хоть потоп! Ред.] — покрывает старые долги все новыми и новыми и таким образом в десять лет растрачивает ресурсы столетия? Золотые времена ограниченного абсолютизма, которые вам все еще мерещатся, никогда не вернутся назад.

Но как же быть с оговорками в конституции насчет продолжения взимания уже однажды вотированных налогов? — Всякий знает, как скромна была «новая эра» в требовании денег. Вследствие того, что ценой официально зафиксированных контруступок издержки на реорганизацию включались в ординарные расходы, — вследствие этого приходилось поступиться еще немногим. Дело заключалось в вотировании новых налогов, которыми должны были покрываться эти издержки. Тут-то и можно было поскаредничать, а для этого нельзя было и желать лучшего министерства, чем министерство «новой эры». Ведь буржуазия продолжала бы еще оставаться хозяином положения настолько, насколько это было и раньше, и завладела бы новыми орудиями власти в других областях.

Но ведь реакция окрепнет, если ее главное орудие — армию — увеличат вдвое? В этом вопросе прогрессистские буржуа впадали в совершенно неразрешимый конфликт сами с собой. Они требуют от Пруссии, чтобы она играла роль немецкого Пьемонта. Но для этого необходима сильная, боеспособная армия. У них министерство «новой эры», которое втихомолку придерживается тех же взглядов, наилучшее министерство, какое у них может быть в данных условиях. Они отказывают этому министерству в усилении армии. Ежедневно, с утра до вечера, у них не сходит с уст слава Пруссии, величие Пруссии, рост могущества Пруссии; но они отказывают Пруссии в таком усилении армии, которое лишь в точности соответствовало бы усилению, произведенному после 1814 г. у себя другими великими державами. Почему же они это делают? Потому что боятся, что это усиление пойдет на пользу только реакции, поднимет разорившееся военное дворянство и вообще даст феодальной и абсолютистско-бюрократической партии возможность путем государственного переворота похоронить весь конституционализм.

Допустим, что прогрессистские буржуа были правы, не желая усиливать реакцию, и что армия была вернейшей опорой реакции. Но представлялся ли когда-либо более удобный случай поставить армию под контроль палаты, чем именно эта реорганизация, предложенная самым дружественным буржуазии министерством, какое Пруссия когда-либо видала в спокойные времена? Как только дали бы согласие на известных условиях вотировать кредиты на усиление армии, разве нельзя было именно тогда же договориться о кадетских корпусах, о дворянских привилегиях и обо всех других спорных пунктах и добиться гарантий, которые придали бы офицерскому корпусу более буржуазный характер? Для «новой эры» одно лишь было ясно: усиление армии должно быть проведено. Окольные пути, которыми она контрабандой протаскивала реорганизацию в жизнь, лучше всего изобличали ее нечистую совесть и страх перед депутатами. Вот за это-то и надо было ухватиться обеими руками; другого такого случая буржуазии не дождаться вновь и через сотню лет. Чего только не выторговали бы в розницу у этого министерства, если бы прогрессисткие буржуа взялись за дело не как скряги, а как крупные дельцы!

Ну, а теперь о практических результатах реорганизации в отношении самого офицерского корпуса. Нужно было найти офицеров для удвоенного числа батальонов. Кадетские корпуса уже далеко не могли удовлетворить этой потребности. Был проявлен такой либерализм, какого никогда еще раньше не проявляли в мирные времена; должности лейтенантов предлагались просто в качестве премии студентам, вольнослушателям и всем образованным молодым людям. Кто видел снова прусскую армию после реорганизации, тот не узнавал ее офицерского корпуса. Мы говорим это не понаслышке, а по личным наблюдениям. Специфический офицерский жаргон был почти вытеснен, молодые офицеры говорили на своем обычном родном языке; они никоим образом не принадлежали к замкнутой касте, а представляли больше, чем когда-либо с 1815 г., все образованные классы и все провинции государства. Итак, эта позиция уже была завоевана в силу естественного хода событий; дело заключалось теперь только в том, чтобы удержать ее и использовать. Но прогрессистские буржуа все это игнорировали и продолжали болтать, как будто все эти офицеры были благородными кадетами. А между тем никогда с 1815 г. в Пруссии не было большего числа офицеров из среды буржуазии, чем именно теперь.

Кстати сказать, мы приписываем отважное поведение прусских офицеров перед лицом неприятеля в шлезвиг-гольштейнской войне главным образом этому вливанию свежей крови. Младшие офицеры старого состава одни не осмелились бы так часто действовать на собственный риск. В этом отношении правительство право, приписывая реорганизации существенное влияние на «блистательность» этих успехов; в чем кроме этого заключалась опасность реорганизации для датчан — нам неведомо.

Наконец — главный вопрос: облегчается ли с усилением армии мирного времени осуществление государственного переворота? Совершенно верно, что армии являются орудием, с помощью которого совершаются государственные перевороты, и что, следовательно, всякое усиление армии увеличивает также возможность совершения государственного переворота. Но численность армии, которая требуется великой державе, определяется не большими или меньшими шансами на государственный переворот, а размерами армий других великих держав. Кто сказал А, должен сказать и Б. Кто принял мандат прусского депутата и начертал на своем знамени величие Пруссии и ее влиятельное положение в Европе, тому приходится также соглашаться и на то, чтобы были созданы средства, без которых о величии Пруссии и ее влиятельном положении не может быть и речи. Если же эти средства не могут быть созданы без того, чтобы не облегчить возможность государственных переворотов, то тем хуже для господ прогрессистов. Если бы в 1848 г. они не вели себя так до смешного трусливо и неискусно, то период государственных переворотов, вероятно, давным-давно был бы позади. Но при существующих условиях им ничего больше не остается, как в конце концов все же признать необходимость усиления армии в той или иной форме, а свои опасения насчет государственных переворотов оставить при себе.

Между тем вопрос имеет ведь и другие стороны. Во-первых, все же предпочтительнее было вести переговоры о вотировании средств на это орудие государственного переворота с министерством «новой эры», чем с министерством Бисмарка. Во-вторых, само собой разумеется, что каждый дальнейший шаг к действительному проведению всеобщей воинской повинности делает прусскую армию менее пригодным орудием для государственных переворотов. Коль скоро стремление к самоуправлению и понимание необходимости борьбы против всех сопротивляющихся этому элементов уже проникло во всю народную массу, то и молодые люди в возрасте 20–21 года должны быть также захвачены этим движением, и осуществление государственного переворота с их помощью, даже под начальством феодального и абсолютистского офицерства, должно становиться все более затруднительным. Чем больше повышается уровень политического развития в стране, тем неблагонадежнее становится настроение призванных рекрутов. Даже нынешняя борьба между правительством и буржуазией должна была уже дать доказательства этого.

В-третьих, двухгодичный срок службы — достаточный противовес увеличению численности армии. В той мере, в какой усиление армии увеличивает в руках правительства материальные средства для насильственных переворотов, в той же самой мере двухгодичный срок службы уменьшает моральные средства для этого. На третьем году службы вечная зубрежка абсолютистских наставлений и привычка к повиновению у солдат может в известный момент, и притом в течение срока службы, принести кое-какие плоды. На. третьем году службы, когда отдельному солдату в военном отношении почти уже нечему учиться, наш призванный в порядке всеобщей воинской повинности в известной мере уже приближается к солдату, призванному на длительный срок в соответствии с франко-австрийской системой. Он приобретает кое-какие качества профессионального солдата и, как таковой, во всяком случае может быть гораздо легче использован, чем более молодой солдат. Если рассматривать вопрос с точки зрения возможности государственного переворота, то увольнение из армии солдат на третьем году службы наверняка уравновесило бы призыв еще 60000— 80000 человек.

А к этому присоединяется еще один и притом решающий момент. Мы не хотим отрицать, что могли бы создаться условия, — для этого мы слишком хорошо знаем нашу буржуазию, — при которых даже без мобилизации, с армией обычного состава мирного времени, государственный переворот все же был бы возможен. Но это едва ли вероятно. Чтобы совершить серьезный переворот, почти всегда необходимо произвести мобилизацию. Но тогда дело принимает иной оборот. Прусская армия мирного времени, при известных обстоятельствах, может стать простым орудием в руках правительства для использования внутри страны; прусская же армия военного времени — ни в коем случае. Тот, кому когда-нибудь приходилось видеть один и тот же батальон сперва на мирном, а затем на военном положении, знает, какая огромная разница во всем поведении людей, в характере всей массы. Люди, вступавшие в армию почти мальчиками, снова возвращаются в нее теперь уже взрослыми людьми; они приносят с собой накопленное ими чувство собственного достоинства, уверенность в себе, твердость и характер, что идет на пользу всему батальону. Отношение солдат к офицерам и офицеров к солдатам сразу становится иным. Батальон довольно значительно выигрывает в военном отношении, но в политическом — для абсолютистских целей — он становится совершенно ненадежным. Это можно было видеть еще при вступлении в Шлезвиг, где, к великому удивлению корреспондентов английских газет, прусские солдаты повсюду открыто принимали участие в политических демонстрациях и безбоязненно высказывали свои далеко не правоверные взгляды. И этим результатом — политической непригодностью мобилизованной армии для абсолютистских целей — мы обязаны главным образом мантёйфелевским временам и «новейшей» эре. В 1848 г. дело обстояло еще совершенно иначе.

В том-то как раз и состоит одна из лучших сторон прусской военной системы как до, так и после реорганизации, что при такой военной системе Пруссия не может ни вести непопулярную войну, ни совершить государственный переворот, который обещал бы быть прочным. Ибо если бы даже армия мирного времени и позволила использовать себя для маленького государственного переворота, то все же достаточно было бы первой мобилизации и первой угрозы войны, чтобы снова поставить под вопрос все «завоевания». Геройские подвиги армии мирного времени при «внутреннем Дюппеле» без санкции их со стороны армий военного времени имели бы лишь кратковременное значение, а получить эту санкцию будет чем дальше, тем труднее. Реакционные газеты объявили «армию», в противовес палатам, истинным народным представительством. Разумеется, они имели при этом в виду только офицеров. Если бы когда-либо дело дошло до того, что господа из «Kreuz-Zeitung»[77] совершили бы государственный переворот, для чего им необходима мобилизованная армия, то будьте уверены, им пришлось бы сильно разочароваться в этом народном представительстве.

Но, в конце концов, и не в этом заключается главная гарантия против государственного переворота. Она заключается в том, что ни одно правительство не может путем государственного переворота собрать такую палату, которая станет вотировать ему новые налоги и займы, и что если бы оно даже создало палату, готовую на это, ни один банкир в Европе не открыл бы ему кредита на основании такого вотума палаты. В большинстве европейских государств дело обстояло бы иначе. Но Пруссия, после обещаний 1815 г. и многих тщетных попыток до 1848 г. получить деньги, теперь уже пользуется такой репутацией, что ей не ссудят ни гроша без правомерного и неоспоримого решения палаты. Сам г-н Рафаэль фон Эрлангер, который ссужал деньги даже американским конфедератам[78], вряд ли доверил бы наличные деньги прусскому правительству, вышедшему из государственного переворота. Этим Пруссия обязана исключительно ограниченности абсолютизма.

В том-то и заключается сила буржуазии, что правительство, когда оно нуждается в деньгах, — а это рано или поздно обязательно должно случиться, — принуждено само обращаться за деньгами к буржуазии, но в данном случае уже не к политическому представительству буржуазии, которое, в конце концов, знает, что оно для того и существует, чтобы платить, а к крупным финансистам, которые не прочь обделать хорошее дельце с правительством, которые измеряют кредитоспособность любого правительства тем же масштабом, что и кредитоспособность любого частного лица, и которым совершенно безразлично, много или мало солдат нужно прусскому государству. Эти господа учитывают вексель только с тремя подписями, и если наряду с правительством он подписан только палатой господ, без палаты депутатов, либо палатой депутатов, состоящей из подставных лиц, то они считают такой вексель дутым и отказываются от сделки.

Здесь кончается военный вопрос и начинается вопрос конституционный. Безразлично, в результате каких ошибок и хитросплетений буржуазная оппозиция очутилась теперь в таком положении, что она должна либо одержать победу в военном вопросе, либо потерять тот остаток политической власти, которым она еще обладает. Правительство уже поставило под сомнение все ее право вотирования бюджета. И если правительство рано или поздно все же должно будет заключить мир с палатой, то не будет ли самой лучшей политикой просто настаивать на своем до тех пор, пока этот момент не наступит?

Раз уж конфликт зашел так далеко — безусловно да. Возможность заключить соглашение с существующим правительством на приемлемых основах — более чем сомнительна. Буржуазия, вследствие переоценки своих собственных сил, поставила себя в такое положение, что на этом военном вопросе она должна проверить, является ли она в государстве решающим фактором или же вовсе ничем. Если она победит, то одновременно завладеет властью назначать и смещать министров, властью, которой обладает английская палата общин. Если она потерпит поражение, то конституционным путем она никогда больше не приобретет какого-либо значения.

Но плохо знает наших немецких буржуа тот, кто думает, что от них можно ожидать такой выдержки. Мужество буржуазии в политических делах всегда находится в точном соответствии с тем весом, который она имеет в гражданском обществе данной страны. В Германии социальная мощь буржуазии гораздо меньше, чем в Англии и даже во Франции; в Германии буржуазия не вступила в союз со старой аристократией, как в Англии, и не уничтожила ее с помощью крестьян и рабочих, как во Франции. Феодальная аристократия в Германии все еще является силой, враждебной буржуазии, и, вдобавок, силой, связанной с правительствами. Фабричная промышленность, основа всей социальной мощи современной буржуазии, значительно меньше развита в Германии, чем во Франции и Англии, несмотря на ее огромный прогресс с 1848 года. Колоссальные скопления капиталов у отдельных лиц, часто встречающиеся в Англии и даже во Франции, в Германии бывают реже. Отсюда — мелкобуржуазный характер всей нашей буржуазии. Условия, в которых она живет, кругозор, который она может себе выработать, — мелочны; что же удивительного в том, что и весь образ ее мыслей такой же мелочный! Откуда же при таких условиях может появиться мужество бороться за дело до конца? Прусская буржуазия прекрасно знает, в какой зависимости от правительства она находится в сфере своей собственной промышленной деятельности. Концессии[79] и административный контроль гнетут ее, как кошмар. При открытии каждого нового предприятия правительство может чинить ей препятствия. А тем более в политической области! Во время конфликта по военному вопросу буржуазная палата может только отвергать, она вынуждена только обороняться, в то время как правительство действует агрессивно, интерпретирует по-своему конституцию, преследует либеральных чиновников, аннулирует либеральные городские выборы, пускает в ход все рычаги бюрократического насилия, чтобы втолковать буржуа их верноподданническую точку зрения, захватывает фактически одну позицию за другой и таким образом завоевывает себе такое положение, какого не было даже у Мантёйфеля. Между тем внебюджетное расходование финансов и взимание налогов спокойно производится своим чередом, а реорганизация армии приобретает с каждым годом своего существования новую силу. Короче говоря, стоящая в перспективе окончательная победа буржуазии с каждым годом приобретает все более революционный характер, а ежедневно умножающиеся частичные победы правительства во всех областях все более и более приобретают вид совершившихся фактов. К тому же появляется совершенно независимое как от буржуазии, так и от правительства рабочее движение, которое вынуждает буржуазию либо делать рабочим весьма неприятные уступки, либо же быть готовой в решительный момент действовать без помощи рабочих. Хватит ли у прусской буржуазии при таких обстоятельствах мужества стоять на своем до конца? Ей бы следовало с 1848 г. необычайно выправиться, — в ее же собственном смысле, — но та жажда компромисса, которая с момента открытия нынешней сессии все время ярко проявляется в партии прогрессистов, не свидетельствует об этом. Мы опасаемся, что буржуазия и на этот раз не остановится перед тем, чтобы совершить предательство по отношению к самой себе.