Двадцать девять

Двадцать девять

— Ты не смог бы приехать, вуки? — В ее голосе, долетавшем до меня из телефонной трубки, звучала слабость. — Боюсь, что мне понадобится твоя помощь.

— Прости, Лесли, я буду занят вечером. Почему мне было так неловко говорить ей все это? Я знаю правила. Я создаю правила. Без них мы не можем оставаться друзьями. По-прежнему было больно, говорить, хотя и по телефону.

— Вук, я чувствую себя просто ужасно, — призналась она. — у меня головокружение и слабость, и мне было бы намного легче, если бы ты был здесь. Станешь ли ты моим доктором, пришедшим, чтобы вылечить меня?

Ту часть моего существа, которая желала прийти на помощь, я запихнул в чулан и запер дверь на замок. — Я не могу. Вечером у меня свидание. Завтра — пожалуйста, если ты не против:

— У тебя свидание? Ты выбираешься на свидание, когда я нездорова и нуждаюсь в тебе? Ричард, я не могу поверить:

Должен ли я был добавить еще что-нибудь? Наша дружба не была собственнической. Она была открытой, основанной на нашей взаимной свободе, когда каждый из нас мог уйти от другого куда бы то ни было, как только пожелает, по какой-либо причине или при ее отсутствии. Теперь же я был напуган. Длительное время я не встречался в Лос-Анжелесе ни с какой другой женщиной. Мне казалось, что мы катимся к само собой разумеющейся женитьбе, что мы забываем о том, что наше время-порознь необходимо нам так же, как время-вместе.

Свидание должно было состояться. Если я обязан быть с Лесли только потому, что нахожусь в Лос-Анжелесе, то что-то не так в нашей дружбе. Если я променял свою свободу на то, чтобы быть с той, которую я выбрал, то наше стремление к единению потерпело крах. Я заклинал ее понять меня.

— Я могу побыть с тобой до семи, — предложил я ей.

— До семи? Ричард, ты не слышишь меня? Ты нужен мне. Мне необходима твоя помощь прямо сейчас!

Почему она давила на меня? Было бы гораздо лучше, если бы она сказала, что чувствует себя вполне превосходно и что надеется, что я хорошо проведу время. Поступила бы наперекор себе. Разве подобные вещи ей не известны?

Это роковая ошибка! Я не поддамся давлению и не позволю превратить себя в собственность никому, нигде, ни при каких условиях!

— Извини. Если бы я знал об этом раньше. Сейчас уже поздно что-то отменять. Я не вижу в этом смысла и не хочу этого делать.

— Неужели она так много для тебя значит? — спросила она. — Кто она b* o? Как ее зовут?

Лесли ревновала!

— Дебора.

— Неужели Дебора так много значит для тебя, что ты не можешь позвонить ей и сказать, что твоя подруга Лесли больна, и спросить, не будет ли она против перенести ваше неотложное свидание на завтра, или на следующую неделю, или на следующий год? Неужели она такой важный для тебя человек, что ты не можешь ей позвонить и все это сказать?

В ее голосе звучала боль. Но сделать то, о чем она просила, означало уязвить мою независимость. И ее сарказм тоже не помог.

— Нет, — сказал я. — Она не такой важный человек. Для меня важен принцип, который она воплощает, — что мы свободны проводить время с тем, кого выбираем:

Она залилась слезами. — Будь проклята твоя свобода, Ричард Бах! Я работаю не покладая рук, чтобы твою проклятую империю не смели с лица Земли, я ночей не сплю, все беспокоюсь, что есть еще какой-то выход, который я не продумала, о котором никто не знает: чтобы спасти тебя: потому что ты так много значишь: Я так устала от этого, что едва могу подняться на ноги, и ты не побудешь со мной, когда я в тебе нуждаюсь, потому что у тебя свидание с какой-то Деборой, с которой ты едва познакомился, которая воплощает какой-то идиотский принцип?

Сквозь стальную стену толщиной в метр я промолвил.

— Да, это так.

В телефонной трубке надолго воцарилась тишина.

Ее голос стал другим. Ревность и боль исчезли, она сказала тихо и спокойно:

— Прощай Ричард. Приятного свидания.

И пока я говорил: — Спасибо, что ты понимаешь, как важно: — она повесила трубку.