5.3. Неизречимое в слове

5.3. Неизречимое в слове

Выше говорилось о том, что в самом начале возникновения и развития знаковых систем коммуникации внутренняя связь между скрытым от внешнего взгляда значением знака и той видимой материальной формой, в которую всякий раз должно облекаться его содержание, была куда более жесткой, чем это может показаться сейчас. Ведь любая информация первоначально могла быть закодирована лишь в виде определенным образом структурированного движения собственного тела каждого субъекта обмена. При этом важно вновь подчеркнуть: всего тела, включая и субклеточный уровень его организации. Другое дело, что со временем развернутая структура этого движения перетекает на какой-то скрытый от внешнего взгляда уровень биологической активности, и от исходного алгоритма на поверхности в конечном счете остается только жест, то есть начало, в котором внешним наблюдателем со стороны фиксируется движение лишь отдельных его органов или функциональных систем.

Вероятно, не было бы большой ошибкой с этих позиций охарактеризовать как близкородственное жесту и движение артикуляционного аппарата человека. Ведь если отвлечься от всего того, что в действительности сопровождает каждое наше слово, производимые нами звуки – это в сущности и все, что выплескивается на доступный внешнему наблюдателю слой двигательной активности. Правда, с их помощью передается лишь немногое, куда более важное сообщается другими средствами. Установлено (Алан Пиз, "Язык телодвижений"), что передача информации происходит за счет вербальных средств (только слов) на 7 процентов, за счет звуковой окраски, тональности, мелодики речи – на 38, в то время как львиная доля (55 процентов) транслируется вообще без помощи последней. Другие исследования показывают, что невербальными средствами общения передается более двух третей информации. Но ведь и то, что доступно взгляду, не исчерпывает собой всего информационного массива, фигурирующего в процессе общения, ибо остается движение, пронизывающее все уровни организации живой материи вплоть до субклеточного и, может быть, молекулярного. Вот только для восприятия всего того, что протекает в глубине под кожным покровом, требуется уже нечто экстрасенсорное, и, к слову, мать, в первые годы жизни своего ребенка куда больше доверяется "шестому" чувству, нежели всему тому, что может быть измерено физическим прибором.

Но как бы то ни было, извне фиксируемая форма того архаического начала, которому еще только предстоит стать знаком, со временем утрачивает жесткую связь с его внутренним содержанием. И если предзнак-ритуал был только простой "пантомимой", кодировавшей какой-то сложный предметный процесс, то материальная плоть развившегося на фундаменте ритуальной коммуникации собственно знака уже перестает быть изоморфной своему значению.

А ведь это и есть рождение принципиально новой способности живого тела, а именно: способности формировать параллельный череде внешних событий ряд психических образов, который порождается уже не налично данной действительностью, а тем отсутствующим в ней, что именно сейчас занимает его сознание. Причем ряд уже не спонтанный, неподвластный собственной воле субъекта, как может быть неуправляем строй галлюцинаторных видений, но вполне регулируемый и направляемый ею. Действительно, уже структура жеста, к которому со временем последовательно редуцируется ритуал, не несет в себе прямых указаний на таимое им содержание. А значит, – в отличие от психического образа, формируемого прямым воздействием внешней среды, – восприятие этого знакового порыва вызывает у субъекта информационного обмена проблеск совершенно иной реальности, абсолютно трансцендентной материи, из которой соткана его видимая форма. Действительно: в глубоко склоненной спине, мы видим демонстрацию покорности и смирения, в бросаемой перчатке – вызов, в подносимом к самому носу кукише – смертельное оскорбление, хотя ни одно из этих телодвижений не несет в себе ничего, что было бы связано с рождаемым в нашем сознании строем представлений. Собственно же знак в еще большей степени углубляет ту пропасть, что начинается складываться между его значением и материальной формой, в которую оно обязано облечься.

Меж тем, мы видим, что с расширением сферы обращения, смысловое ядро знака постепенно окутывается все более и более плотной информационной оболочкой, и полным его значением со временем становится уже не только первозданная смысловая твердь, но и вся та аура, что ее окружает.

Повторюсь: со временем полное содержание знака оказывается намного шире полного контекста любого конечного информационного процесса. В сущности любой (вошедший в широкий оборот) знак является продуктом известных обобщений, и его содержание, наверное, вообще способно быть осознанным только совокупным разумом всего человеческого рода в целом. Индивидуальный дух может неограниченно стремиться в эту бесконечность – исчерпать же ее он не в состоянии.

Правда, это ни в коем случае не следует понимать так, будто со временем подлинное значение слова отчуждается от нас и тем самым становится недоступным нам. Ведь даже в обыкновенной общебытовой речи мы можем обнаружить удивительные вещи. Так, например, даже лучшие умы не в состоянии раскрыть всю глубину смысла таких вечных понятий, как "жизнь", "любовь", "свобода", а между тем, мы легко оперируем ими в нашем речевом обиходе и – что самое поразительное – без труда понимаем друг друга. Здесь, правда, можно было бы возразить тем, что, неспециалисты (филологи, философы, лингвисты) мы в состоянии скользить лишь по внешней поверхности подлинного смысла этих так и не исчерпываемых никаким анализом категорий. Но такое возражение не имеет ничего общего с истиной. В действительности здесь мы сталкиваемся совсем с другим – с неким подобием чисто мужского взгляда, то есть взгляда, способного и в толпе мгновенно отличить одну, но при этом ухитриться не заметить ни фасон ее одежд, ни цвет ее волос, ни вообще какие бы то ни было подробности, которые, собственно, и отличают ее индивидуальность.

Слово воспринимается, а значит и формируется, нами примерно так же, как художником воспринимается и отображается действительность: опуская значимые лишь для педантов детали, мы фиксируем самую сердцевину его смысла. И поколения женщин никогда не ошибались в том, что – даже косноязычное – впервые приносимое им слово и в самом деле выражало собой все то, что доступно

(«…profani procul ite,»)

Hic amoris lokus saker est")

лишь поэту.

Впрочем, нужно сознавать и другое: как художнику умение видеть скрытую суть вещей и характеров даруется не только небом, но и годами его собственного труда, дар постижения тайны слова дается каждому из нас лишь тем же вечным трудом самосозидания нашей души…

Но как бы то ни было – уже в силу того, что подлинное значение любого слова всегда больше, чем самый полный контекст информационного обмена, – за пределами дискретного живого его восприятия всегда останется что-то невысказанное, а может быть и вообще не поддающееся никакой формализации. Живое восприятие слова почти всегда оказывается окутанным таинственной вуалью чего-то неопределенного или недосказанного. Но, как романтический взгляд за темной вуалью незнакомки охотно видит и

"…берег очарованный,

И очарованную даль",

за всей этой недосказанностью каким-то внутренним взором человека различается в конечном счете полное содержания любого знака.

Но мы говорим, что воспринимаемая нами материальная его форма все же неотделима от тех или иных переживаний. А если так, то именно эта – сокрытая одеждами прямого значения, которое раскрывается сиюминутным контекстом общения – вечная его тайна и образует собой ту неуловимую рассудочным сознанием субстанцию, что со временем начинает одухотворять без исключения каждое из них, как, впрочем, и все вершимое нами. Ведь с течением веков таинственным и неуловимым эфиром именно этой не поддающейся точному определению недосказанности и наполняется чувство, которое сопровождает каждое воспринимаемое нами слово. Благодаря именно этому эфиру, в мотивацию практических действий привходит нечто такое, что может вступать в прямой конфликт и с налично данным контекстом материального окружения человека, и с его физиологией. Да и сама физиология постепенно начинает растворяться в какой-то новой, невыразимой, но властной стихии, способной подавлять все ее позывы. И уже не размер черепной коробки, не структура таза, не конфигурация конечностей – но именно эта стихия, все больше и больше подчиняя себе все отправления плоти, делает, наконец, человека человеком.

Таким образом, в конечном счете, именно тот факт, что за пределами даже самого широкого контекста дискретного знакового обмена всегда остается что-то так и не поддающееся внятному определению, и обусловливает поступательное одухотворение всех наших эмоций, постепенное заполнение их тем бездонным содержанием, которое всегда остается за прикладным значением любого воспринимаемого нами слова. Иначе говоря, обусловливает становление всех предикатов нашей бессмертной души. И чем шире оказывается сфера знакового обмена, тем интенсивней становится ее вечный генезис.