Просвещение

Просвещение

Теперь нам надо поговорить с вами о французском и немецком Просвещении.

Юм тоже принадлежит к веку Просвещения, естественно. В каких?то аспектах он попадает под определение философа — просветителя, в каких?то — нет. Ну, судя по тому, что он большим успехом пользовался — и во Франции, и в Германии, — то, скорее, попадает. Просто особенности британского Просвещения не позволяет нам отдельно выделить его, этот период британской философии, и говорить о нем. Можно было бы рассказывать о том, как отреагировали в Британии на критику Юма, то есть на философию Юма, — а наиболее активная реакция была в так называемой «шотландской школе здравого смысла». Ну, вот о ней я, пожалуй, пару слов скажу.

К виднейшим представителям этой школы относится Томас Рид — он, собственно, глава этой школы. Также упоминают обычно в связи с «шотландской школой здравого смысла» Хоума и Битти — вот два таких… Освальда еще. Целая плеяда влиятельных (очень популярных в Британии) философов. Они видели в юмовской мысли очень опасный скептицизм, и пытались противопоставить ему точку зрения здравого смысла, все время говоря, что Юм показал нам, что философия вот в таких, утонченных формах как бы сама себя пожирает, поэтому надо найти верный метод для противостояния подобного рода утонченным размышлениям, скептическим по своей сути, как им казалось. И противостоять им может только здравый смысл. Вот мы верим, например, считаем, что вне нас существует мир, — и все, дальше в этот вопрос не надо вникать. Так оно и есть. Мы верим в причинность — все. Решающий вердикт выносит здравый смысл. Юм недоумевал, когда узнавал об этих возражениях. Он говорил: «Да я же вовсе не противоречу им; для меня тоже здравый смысл имеет столь же важное значение, как для вас. Я лишь пытаюсь проанализировать убеждения, здравые, так называемые, убеждения; уточнить их, классифицировать — больше ничего не хочу. А вы говорите, что они есть — и все, на этом надо остановиться. Ну, что ж вы, накладываете запрет на мысль? Он очень пренебрежительно к ним относился.

Но некоторые наши историки философии ценят эту школу, прежде всего, за разработанную Томасом Ридом теорию идеизма, так называемого. Действительно, оригинальная теория. Рид видел основное заблуждение новоевропейской философии как раз в том, о чем мы уже говорили — в разделении объектов и ощущений. Он — точно так же, как и Юм — говорил, что здравый смысл утверждает: нет этого дуплицированного мира; мы непосредственно воспринимаем вещи. Стоит лишь нам разделить ощущения и вещи — и мы впадем неизбежно в скептицизм. Вот такая теория. Ну, оригинального, как вы понимаете, в ней мало, потому что Юм именно этими же словами говорил за много лет до сочинения Рида, который, кстати, побудился к философии юмовскими сочинениями. Ну, Юм тоже говорил, что мы непосредственно воспринимаем и не разделяем, но потом начинаем разделять… Говорил, что это ведет к скептицизму. То же самое. То есть разница здесь просто в акцентировке. Но критика Рида, пусть даже она неверна по отношению к Юму, по отношению к другим новоевропейским философам, безусловно, важна и имеет значение; они действительно дуплицировали мир, подчас наивно, не понимая всех следствий и опасностей такой процедуры.

Ну, я, вот, о «шотландской школе здравого смысла», которая к Просвещению имеет, с одной стороны, мало отношения, потому что она была ориентирована в религиозном направлении, а религия — так уж получилось — злейший враг Просвещения; они постоянно грызлись, так сказать, — теистическая и просветительская тенденции в европейской культуре того времени. И, тем не менее, есть одно важное звено, которое связывает «шотландскую школу здравого смысла» с просветительским движением в Европе. И поэтому я о ней упомяну. Это удобный повод для нас перейти к новому материалу, и это звено — именно тот самый «здравый смысл».

Можно сказать, что единая эпоха философская во Франции и в Германии, так называемая «эпоха Просвещения», — здание, построенное именно на этом фундаменте, на фундаменте здравого смысла (common sense).

Пару слов об идеологии Просвещения — ну, совсем чуть — чуть; я думаю, что здесь особые подробности не нужны. Помимо опоры на здравый смысл, максимой Просвещения был также призыв к самостоятельности человека. Человек должен чувствовать полную ответственность за свои действия и делать все самостоятельно. То есть над ним не должно довлеть — говорили просветители — никаких авторитетов, кроме — добавляли они — авторитета собственного разума человека. Вот вам опять удобный случай, чтобы упомянуть о картезианстве — ведь именно это предлагал нам Декарт. Но он предлагал это в философии. Что касается этики и социальной жизни, то он, как вы помните, занимал конформистскую позицию: как считает большинство, так и я буду считать. Просветители же претворили в жизнь эти теоретические установки Декарта на самостоятельность человеческого разума. Правда, заменили разум на здравый смысл. Вся сфера человеческого бытия должна быть пронизана самостоятельностью. А за самостоятельностью непосредственно следует ответственность. А оборотной стороной этого стремления к самостоятельности стала очевидная тенденция к атеизму, которая все более и более наглядно прорисовывалась, особенно во французском Просвещении. Ну, действительно: если человек самостоятелен, если он в полном смысле самостоятелен, то Бога быть не должно. Бог мешает очень просветителям, мешает глобализовать эту установку на самостоятельность. Ведь если Бог есть — какая уж тут самостоятельность? Он дергает нас за веревочки, как бы мы ни хотели, как бы мы ни думали обратное. В любом случае, наша свобода иллюзорна. Ведь если Бог есть всесовершенное существо, то есть предопределение, разумеется; есть всезнание, во всяком случае. Значит, он уже явно предвидит, по крайне мере, все, что мы сделаем якобы самостоятельно. Кроме того, если он предвидит и он всемогущ, то он, естественно, сделал мир так, что он вполне может просчитать цепи каузальности, которые выведут нас к нашим конкретным поступкам. То есть мы не только не самостоятельны в том смысле, что он предвидит наши действия, но и наши действия тоже осуществляются пусть опосредованно, но волей Бога. Поэтому от Бога надо избавиться. И атеизм цвел бурным цветом в конце XVIII века во Франции и был особо популярен в круге, так называемого, второго поколения просветителей. Сейчас я об этом подробнее скажу.

Еще один момент. Опора на здравый смысл, если говорить о французском Просвещении, автоматически означала утрату критичности философского дискурса. То есть, допустим, постановка таких вопросов: «Существует ли внешний мир?», «Есть ли объективная причинность?», которые столь специфичны для юмовских рассуждений, для просветителей абсолютно чужды. Абсолютно. Они, даже если начинают рассуждать на эти темы, они просто говорят: «Вот мир — это такое единое целое, подчиненное жестким причинным каузальным связям». Все. Никакой другой рефлексии по этому поводу мы не найдем в их сочинениях. То есть это такая очень догматичная по своей сути философия. Это вообще не философия, строго говоря. Если мы считаем необходимым признаком философских рассуждений аргументацию, и если мы проводим различие между мировоззрением и философией именно по этому основанию (если есть аргументация — то это философский, метафизический дискурс, если нет — то это мировоззренческие установки, более или менее терминологизированные и рационализированные, — это уж второй вопрос), то в этом плане мы видим, скорее, вот такие мировоззренческие картины, как правило. Впрочем, это не более, чем тенденция, подчеркиваю; потому что, если мы возьмем отца, скажем, французского Просвещения, Вольтера, то мы увидим, что он?то как раз еще сохраняет верность доказательной философии. Но чем дальше, тем больше это осложняется. У Кондильяка — самого, может быть, мощного, талантливого из французских просветителей, — эта аргументативная основа уже сужается, хотя она, может быть, более тонкая, нежели у Вольтера. У Ламетри и Дидро совсем сведена к минимуму. А у Гольбаха попросту, по большому счету, в основных его метафизических рассуждениях отсутствует. А Гольбах, его философия, — это завершение французского Просвещения. Он в 1770 году издал глобальный такой, очень масштабный труд «Система природы», который называют энциклопедией французского Просвещения. Там действительно суммированы все мнения, типичные для французских философов того времени.

Ну, еще одна такая характерная черта отображается самим названием этой эпохи — просветительская интенция этих философов. Какая логика лежит в основе этого Просвещения? Во — первых, кого просвещать? Ну, естественно, людей, имеется в виду. Сами?то они просвещены и так; считали себя достаточно просвещенными. Значит, надо просвещать людей. Зачем просвещать людей? Тут вот… Их просвещать надо именно для того, чтобы они жили самостоятельно; действовали, как автономные существа; стали личностями. Потому что освобождает человека именно знание; знание делает человека свободным. Всего этого можно достичь путем активной пропагандистской, научно — популярной деятельности. И она была развернута в невиданных масштабах во Франции. И кульминацией всего этого процесса стало издание многотомной «Энциклопедии наук искусств и ремесел», подготовленной под редакцией Дени Дидро и Д’Аламбера. Действительно, этот труд, который раскупался по тем временам просто удивительно хорошо, был бестселлером, — это свод всех знаний, причем большей частью даже не философских, а естественнонаучных, доступных научному сообществу в то время и вот так вброшенных в массы. Ну, к чему привела эта политика, это насаждение, культивирование знаний — об этом тоже не надо забывать: она привела к Французской революции, в результате которой примерно в некоторых городах до трети жителей были гильотинированы — в Бордо, например, чуть не терть города просто была гильотинирована. Был гильотинирован, как вы знаете, и сам изобретатель гильотины — Гильотен.

— Ну, Юм бы сказал, что это неочевидно — что к чему привело.

Ну, хороший довод, хороший.

— Если бы этого не было, то, может быть, жертв было бы гораздо больше.

Ну, что ж, я… только можно поаплодировать Вашему доводу, но действительно, может быть, это и так. Действительно, может, и так. Благие, в общем?то, помыслы… Хотя благие ли? Ведь смотрите: если бы они, французские просветители, действительно были серьезными мыслителями, действительно не предавали бы философию — может быть, звучит слишком сильно, я смягчаю это выражение, — они были очень талантливыми и гениальными, может быть, людьми, безусловно, но их философия… в своих философских системах они подчас отклонялись от требований беспристрастности, строгости и, ну, что ли, вот… Исполняли ли они долг философов? можем мы спросить. Вот это сложный вопрос. Почему они так опрометчиво высказывали суждение обо всем? Откуда этот апломб? Почему они игнорировали… ведь вот их современниками были и Юм, и Кант. Что мешало им? Они ж не жили в какую?то темную эпоху! То, что они называли Просвещением… Принадлежат ли они сами к породе просветителей? Вот в чем дело! Просвещен ли был их собственный ум, когда они пытались просвещать других? Если «да» (что, вероятно, я вовсе не настаиваю, что «нет», скорее «да», тем не менее), то тогда Ваше суждение верно, наверное. Скорее всего, действительно, нельзя их как бы винить во Французской революции. Кроме того, ведь французы не считают Французскую революцию бедствием. Наоборот, — и они правы, наверное, — они считают ее настоящим благом для истории их страны, потому что именно благодаря Французской революции, в конце концов, Франция встала на путь свободы и демократии. С трудом, была еще масса там событий, несколько Республик, но, в конце концов, она достигла того права называться одной из самых демократичных и просвещенных стран современного мира. Этого не было бы без Французской революции. Очень трудно выносить здесь суждение. Тогда просветители, наоборот, — благо для французской культуры. Даже в том виде, в каком они были. И в любом уж случае, нельзя их обвинять в ужасах Французской революции. Это факт. Как это может быть? Даже Хайдеггера мы не обвиняем в нацизме, хотя он был членом нацистской партии, и совершенно спокойно изучаем его философию, хотя мы ненавидим нацизм. Но вот к Хайдеггеру мы относимся беспристрастно и воздаем должное как гениальному философу.

— А вот в России же такого какого?то периода не было, Просвещения?

Да. Какого? Да был, конечно, был! Как же! Екатерина! Вспомните! Как раз эти просветители были, они гостили; у них два было любимых места в Европе: Берлин — столица Пруссии (столица Восточной Пруссии Кенигсберг — ну, Восточная Пруссия — подразделение Пруссии, просто это анклав такой) и Петербург. Они все время бегали к Екатерине — и Дидро здесь был.

— Но при этом Екатерина?то Радищева, скажем… Или Новиков, например, да? Он вообще безобиднейший человек. Она его посадила… анафеме предала.

Ну, крутая она была женщина, мы знаем.

— Так что то, что она любила переписываться с просветителями, ну никак не связано с эпохой Просвещения в России.

Ну, да…

— Вот Новиков пытался просвещать что?то — причем гораздо более сдержанно…

Ну, причем Дидро писал проекты какие?то; уже то, что вольфианцы какие?то — а это ярчайшие представители немецкого Просвещения… Главный

— вот лидера сразу запомним давайте, конечно, о Вольтере говорить особо не стоит, и так всем известно, что Вольтер — это глава французского Просвещения, — а вот в немецком Просвещении человек был с похожей фамилией, наивысшим авторитетом того времени — это Христиан Вольф. Как философ — если их сравнивать с Вольтером — ну, это все равно, если сравнить, наверное, статуэтку какую?нибудь со сфинксом; настолько Вольф сильнее Вольтера как философ. Но так уж сложилось, что в России сейчас больше известен Вольтер. Тут объяснить можно. Тогда, в XVIII веке, вовсе не Вольтер был главным просветителем. Конкурировали тогда французские просветители с немецкими. Во всяком случае, в университетах российских гораздо более теплым приемом пользовались именно немецкие просветители. И сам Вольф был вхож, так сказать, и участвовал даже во всех научных процессах, которые здесь шли, в создании Академии наук. А его ученики просто преподавали. Например, знаменитый вольфианец Бильфингер вел занятия в российских университетах. Перевели его учебник Ф. Х. Баумейстера «Метафизика» на русский язык. То есть это было неслучайно. Вот уже преподавание в университетах — это не деталь; это не письма. Дидро писал проекты реформирования социального устройства России. Пусть эти проекты не были реализованы, но, по крайней мере, их слушали. Вы можете сказать: это было декорацией. Ну, все равно! Даже декорация о чем?то говорит. Могло ведь вообще этого не быть. Во Франции их просто… гонялись за ними, так что доводили до сумасшествия. Руссо просто в определенный период решил, что его хотят убить все. И бегал, бегал из Франции. Причем он считал, что его хотят убить именно те, кто были раньше его друзьями; вот, он, Гольбах, считал, его хочет убить; от Гольбаха бегал и спасся у Юма. Юм его пригласил к себе, купил ему — не купил, естественно, а устроил ему — недорогое жилье, а потом из?за собаки… Руссо решил, что Юм собаку его хотел убить. И скандал страшный начался!.. Юм очень не любил на эту тему говорить, но потом просто вынужден был; просто изумлен был искренне, откуда возник этот скандал — на ровном месте. Ну, Руссо, конечно, уехал. Но то, что Руссо так нервно на все реагировал — это говорит об общей ситуации во Франции. А почему они все бежали не только к Екатерине, но и к Фридриху в Германию? И Ламетри там был, сидел у Фридриха; его придворным, таким, врачом работал. Вольтер потом туда уехал… В общем… Тоже можно сказать, что это все было декорацией. И так и говорили про Фридриха, что он просто хитрец; что он ничего делать не хочет, хочет сохранить свои старые, феодальные, как говорили, порядки, а вот изображает из себя любителя Просвещения. И то, что он Вольфа из изгнания вернул, в Германию, вернул его в университет в Галле, сделав его опять преподавателем — это тоже лицемерие… Ну, так, понимаете, так можно далеко зайти. В конце концов, пусть даже это лицемерие, но те реальные действия, которые осуществлялись, — они были на благо и подготавливали будущие изменения, позитивные, — в том числе и в России, ну, и в Германии в каком?то смысле, тоже все это не прошло даром.

Ну, более конкретно теперь поговорим. Я уже сказал, что, условно говоря, различают два поколения французских просветителей.

Второе поколение иногда называют энциклопедистами. Ну, это крайне условное, такое — потому что многие из них участвовали в создании энциклопедии, многие из них, — крайне условное деление. Но тем не менее. К старшему поколению просветителей, как правило, относят Вольтера, Руссо и иногда еще Кондильяка и других. А ко второму поколению — наиболее яркие назову фигуры — Дидро, Ламетри, Гельвеций, Гольбах, ну, и Д’Аламбер, может быть, еще. Вот звезды просветительского небосклона во Франции.

Теперь в Германии коротко скажу. Кроме упомянутого мною уже Вольфа, создателя гигантских совершенно философских трудов, систематизатора новоевропейской философии. Иногда говорят, что он систематизатор и эпигон Лейбница — это неточно; конечно, он опирается в той же степени и на Локка, и на Декарта — вот он как бы эти три движения пытается объединить, хотя у них есть общее, разумеется; он пытается создать… Может быть даже, знаете, сейчас вот тут подумал: впервые в истории философии человек попытался создать систему философии. Не внутреннюю систему, которую надо выявлять путем реконструкции — это действительно так. Это действительно так. Это первый четко зафиксированный случай системосозидания. Потому что возьмем, допустим… Вернемся в Античность на секунду. Платон — есть у него система? Нет, конечно. У Аристотеля? В «Метафизике» что ли, система? Да «Метафизика» — нет такого произведения Аристотеля; это просто разные лекции с разных периодов времени, которые сгруппированы были его учениками. Нет этого сочинения как такового у Аристотеля. Одно название, объединяющее разные трактаты.

— А у Фомы?

У Фомы — да. Разве что средневековые схоласты могут в каком?то смысле потягаться.

— Такая у него система была…

Система большая. Да. Вопрос в том лишь. ну, действительно, «Сумма теологии», возьмем эту его работу — все там рубрицировано, по крайней мере. Вот глава о Боге, о человеке — все подробнейшим образом расписано. Возможно, вы опять, так сказать, меня поймали, но.

— Вы хотите сказать, что здесь классификация несколько искусственна.

Может быть, может быть. Вот я боюсь просто эти слова произнести. Ну, хорошо, пусть будет второй, да. Ну, с Фомой ладно, ну, допустим. Ну, по крайней мере, можно сказать, что и у Вольфа тоже классификация искусственная — это крайне субъективный критерий. Но у других средневековых авторов нет, конечно же, системы — ни у Дунса Скотта, ни у Бонавентуры, ни у… кого угодно мне назовите, мы не найдем вот столь же отточенных системных попыток. Хотя, может быть, в поздней схоластике, у того же Суареса, допустим, что?то такое можно обнаружить. Но, по крайней мере, в Новое время, если мы… Кстати, Ваше замечание — оно, скорее, даже подтвердит мою мысль, потому что я, если бы закончил, может, сам бы вот этот уточнил момент. Все дело в том, что действительно, Вольфа можно назвать первым схоластом новоевропейской философии. И действительно он создает первую философскую систему внутри новоевропейской традиции. А, в общем, действительно, античная философия

— вполне логично, что, в конце концов, она завершилась системой — преобразованная, так сказать, христианизированная и т. д., но все?таки в основе своей античная философия вылилась в систему зрелой схоластики. Так же и здесь. То, что возникли системы, означает, что мысль уже созрела. Изначально она очень неокрепшая, неопределенная. У Декарта много систематичности, но формально, системы нет в его работах, хотя он пытался ее создать; в работе «Принципы философии» есть некое подобие системы. Можно сказать, и «Этика» Спинозы тоже дает нам систему. Но вот тут?то уже точно это внешний фасад, за которым стоит хаотичная, скорее, мысль, чем подлинная системность.

Вольфу же это удалось. Удалось стать новым схоластом, и его ученики уже смогли осуществить не легкую, а, пожалуй, даже почти не решаемую в других условиях, без такой мощной артподготовки задачу, как написание учебников, по которым можно было читать уже лекции — новоевропейские лекции по новоевропейской философии в университетах. И тогда?то старая схоластика «полетела», наконец, из университетов. Германия здесь первой скрипкой была, конечно же; именно с Германии началось это изгнание схоластики. Ну, и это неудивительно; потому что именно там впервые были написаны учебники. Правда, написаны они были не по- немецки, а на латинском языке. Но Вольф, кстати, писал отчасти по — немецки, отчасти на латыни. Вначале он написал основные свои трактаты по — немецки, а потом продублировал в громаднейших совершенно латинских фолиантах, которые предназначались, как он говорил, для профессоров. Вот эта первая его работа — система была изложена в просветительских таких целях — тоже очень любопытный момент, — а вторая для узкого цеха. Ну, так уже получилось, что латинские трактаты Вольфа практически никакого влияния не оказали на последующую философию. Все читали немецкие тексты, надоела уже латынь, грубо говоря. Хотя и нужно было по — прежнему еще защищать диссертации на латинском языке, но для многих это уже становилось мучением. И постепенно эта тоже традиция стала вытесняться из немецких университетов, хотя вот Кант, скажем, четыре аж диссертации на латинском языке защитил; но ему это было нетрудно сделать, латынь он знал просто блестяще еще со школы. А вот другие языки он знал меньше гораздо: французский кое?как, английский вообще почти никак, греческий чуть лучше, чем французский.

— А Руссо он как же читал — в переводе?

Переводы… немцев очень хорошо переводили… немцы, вернее, очень хорошо, — они буквально все: переводили (разумеется, Руссо) и британцев переводили (я уже говорил об этом). Ну, тут трудно сказать: может быть, он читал его в оригинале. Но факт тот, что французские книги он иногда заказывал у книготорговцев; было у него несколько французских книг и в библиотеке, поэтому, может быть, он читал его в оригинале. И встречается в его черновиках, например, французские слова. Например, — первое, что мне приходит в голову, — «система природы», например, гольбаховская. Но это очень редко; может быть, на сотни тысяч знаков одно слово такое, французское нам встретится. Греческий — чуть почаще. Латинский — полно; когда Кант писал в черновиках наброски, вдруг переходил с немецкого на латынь: настолько он хорошо знал этот язык. А английских книг он почти не заказывал; то есть британских авторов и Юма он знал только в переводе.

Ну, вернемся, однако, к Вольфу. Ученики Вольфа — назову несколько самых известных имен. Это уже упомянутый мной Баумейстер — очень любили его студенты, потому что простой учебник. Но Кант отказывался по этому учебнику читать лекции; он вынужден был… Ну, то есть все читали по учебникам, вы понимаете? Это не то, как сейчас; были утвержденные учебники, как в школах до недавнего времени у нас, и по этим учебникам лектор должен был прочитать. Ну, почти как в Средние века. Правда, было небольшое отличие — теперь лектор мог варьировать темы. То есть он не обязан был озвучивать тезисы автора, потом их комментировать, устраивать диспуты. Он просто… учебник для него служил ориентиром, скорее, в последовательности изложения материала — не более того. Тем не менее, были утвержденные учебники. Но гораздо больше, кстати говоря, Кант любил учебник другого ученика Вольфа — Александра Баумгартена. Он, действительно, создал классическое пособие по метафизике под одноименным названием — «Метафизика». Эта работа на латинском языке вышла в 1739 году. Вот это очень важный момент; переломный момент в судьбе европейского образования, даже можно сказать. Этот учебник был просто бестселлером. С сентенциями Петра Ломбардского его можно, наверно, сравнить, если говорить о Средних веках — не меньше, во всяком случае, а то и гораздо больше.

— Чей это учебник?

Александра Баумгартена. Ну, нам он в основном известен, в нынешние времена, как изобретатель нового смысла термина «эстетика». Канту, кстати, очень не нравилось вот это новое употребление, новая мода, которую ввел Баумгартен. Он говорил: «Не надо этот термин использовать для науки о прекрасном. Надо оставить его для учения о чувственности вообще». Но потом согласился. Все?таки настолько он был популярен, что пришлось соглашаться. Ну, он вообще считается изобретателем эстетики как науки. Но главное его тогдашнее влияние было связано не с его работами по эстетике, а с его «Метафизикой». Потом его перевели на немецкий язык — другой вольфианец крупнейший, Мейер, который сам был автором учебников по логике, которые вошли в университетскую программу образования. Он в сокращенном виде этот учебник перевел, чтобы удобнее было по нему готовиться.

Ну, кого еще назвать? Ну, первыми такими, архаичными, — как говорят, старогегельянцы и младогегельянцы, — старовольфианцами были Тюммиг и Бильфинлер. Вот это первые ученики Вольфа, у которых он сам учился даже

— настолько они удачно его философию интерпретировали после выхода его первых трактатов, что он многие их предложения учел в своих последующих работах.

Но немецкая просветительская философия не исчерпывается вот этими именами. Одновременно с распространением широким вольфианства возникло и антивольфианское движение, которое тоже тогда находилось в русле просветительской традиции. Кроме того, были и фигуры, которые не подпадали ни под вольфианцев, ни под антивольфианцев, а представляли собой самостоятельную ценность. Например, Лессинг — упомяну этого крупнейшего, очень авторитетного писателя, критика и философа тоже. Ну, в меньшей степени, впрочем, философа; такого, философа социального плана, социального прогнозиста. Прежде всего, он известен своими эстетическими, в просветительском духе написанными трудами. И авторитет его — вот, он фигура такого плана, влиятельный не столько даже из?за своих работ, а просто из?за глубины и масштаба своей личности. Так бывает. И можно привести массу примеров из нашей современной, культурологической, в том числе, ситуации, когда мы видим, что никто и не читал, может быть, толком сочинения какого?нибудь из, так сказать, ведущих наших, скажем, культурологов, но влияние их настолько велико (и по праву), что они сами по себе, своей личностью, становятся фактом современной культуры — ну, или культуры того времени. Так, вот, приведу пример, чтобы не быть голословным. Одного слова Лессинга, скажем, было достаточно для того, чтобы вся Германия забурлила после его смерти сразу. Ну, это незадолго до смерти, когда он имел аудиенцию с очень популярным в то время философом Якоби, с которым и Гегель потом полемизировал, Якоби спросил его, Лессинга: «А как Вы относитесь к философии Спинозы?» — заслушавшись его рассуждениями о красоте природы. И Лессинг сказал, что считает единственно верной философией спинозизм. Что Бог — это есть Природа. Никакого другого Бога он не признает. Лессинг умер, Якоби рассказал об этом разговоре с Лессингом, и что тут началось! Все стали… просто как стая волков набросились на Якоби. И там и Моисей Мендельсон, и многие другие влиятельные мыслители стали обвинять его в том, что не мог такое Лессинг сказать. И вот на основе этого спора возникла так называемая полемика о пантеизме, которая владела умами немецкой публики на протяжении последних десятилетий XVIII века. А что такое «спор о пантеизме»? Это опять?таки очень такой просветительский спор. Это спор о самодостаточности Природы и человека, заметьте. Пантеизм… понимали не так как философию Спинозы — не так, как сейчас мы ее трактуем, естественно, а он говорил. Его понимали как пантеиста, в лучшем случае, а то и как атеиста, который просто считал, что кроме Природы, ничего нет. Так вот, если нет ничего, кроме Природы и человека, как части и высшего, так сказать, творения Природы, то он самостоятелен, независим.

Вот такие формы принимало Просвещение в Германии.

Ну, я еще не сказал о тенденциях антивольфианских. Ну, прежде всего здесь надо упомянуть трех мыслителей немецких, которые в этом русле, в русле Просвещения антивольфианства работали: это Христиан Крузий, Иоганн Ламберт (не путать с Д’Аламбером, конечно) и Иоганн Тетенс, о котором я вам уже много говорил. С точки зрения философских устремлений, философской глубины — вне всякого сомнения, Тетенс тут занимает первую позицию, это вообще философ «номер один» в Германии до Канта. И сам Кант неслучайно его именно таковым и считал; он мог оценить, так сказать, по достоинству своих соперников. Он очень рассчитывал на то, что Тетенс, прочитав «Критику чистого разума» будет развивать идеи критицизма. А Тетенс после этого просто отошел от философии; вскоре после выхода в свет «Критики чистого разума» уехал в Копенгаген, вообще, уехал из Германии и там занимал государственный пост.

— Видимо, он решил, что вопрос исчерпан.

Ну, может быть. Можно и так истолковать. Правда, говорят, может быть; ходят слухи; тут точно неизвестно, но его уговаривали резко выступить против «Критики чистого разума». Потому что Канта обвиняли после того, как «Критика…» вышла, что это вообще произведение, написанное на тарабарском языке. «Ну, разве можно так писать? Ну, что это такое?» — кричали буквально Канту. «Ну, что Вы хотите? Чтобы мы, чтобы студенты», — ему попадались такие высказывания, — «студенты вдумывались в Ваши слова? Да вот есть Юм», — кричали ему. — «Вот посмотрите, научитесь у него писать, а потом пишите». И Кант, кстати, тоже говорил: «Вот, я так завидую Юму; если б я мог так писать, как он…» Ну, правда, потом в одном черновике он пишет: «Вот если бы я умел так хорошо писать, как Юм, я бы еще подумал, использовать бы мне его мастерство или нет. Потому что сухость, — вот я почти дословно вам цитирую, — сухость отпугивает читателей. Но разве не надо отпугнуть тех читателей, у которых вещь в плохие руки попадет?» То есть, наоборот, школьным методом своим он отпугивал; он книгу предназначал только для тех, кто действительно интересуется и захочет ее почитать.

— А источник этой цитаты?

Это академическое издание сочинений, так называемые Reflexionen. Это… сейчас Вам скажу точнее, вспомню. Значит, — ну, мы забегаем вперед, о Канте я еще не говорил, но, тем не менее, значит, его рукописное наследие в 30–томном (30–й том еще не вышел, справочник) собрании сочинений на немецком языке, академическом так называемом, занимает — сейчас Вам точно скажу — с 14–го по 23–й тома; вот это рукописное наследие. Значит, рукописные наброски по метафизике наиболее интересные находятся в 17–м и 18–м томах. Вот это высказывание — оно из 18–го тома. В 18–м томе. Я вам, если хотите, потом могу даже точно сказать номер размышления.

— А вот эта цитата — она на немецком?

Ну, как Вам сказать, могу Вам… Нет, я сейчас просто думаю, как Вам лучше сказать. В принципе она, конечно, на немецком, да. Но я могу Вам ее просто дать, если хотите, по — немецки, могу дать и по — русски.

— По — русски.

Хорошо. Только напомните мне, если я забуду — я обязательно это Вам скажу. Почему я вот так… могу вам, чтоб Вы не думали, что я так, на простые вопросы отвечаю… как бы не могу подобрать слова при ответе на простые вопросы, — объясню, почему я так как бы усомнился, на каком она языке. Все дело в том, что вот сейчас готовится — раскрою Вам секрет — готовится издание рукописных набросков Канта по метафизике. Огромная книга будет — там примерно 60, что ли, печатных листов — в начале следующего года она выйдет, примерно, я думаю, ближе к марту. Так вот, там в этой книге есть этот фрагмент; поэтому он как бы есть уже даже и на русском. Но…

— В «Вопросах философии» он же еще есть, да? В Вашей статье?

Ну, там… А там что, тоже есть?

— Да.

А, ну вот, уже есть. А, ну вот, я Вас отсылаю, правильно: «Вопросы философии», 1999 год, 1–й номер, моя собственная статья. Там есть вот этот фрагмент. Точно, да. Я вспомнил, что я его там поместил.

— А вот я где?то когда?то читал, что Гегель то же самое отвечал, что…

Да, да. Верно.

… говорить просто — это слишком …

Верно. И вот как сказать? Можно, наверное, сказать, что он тут где?то прав, в каком?то плане. Вот Юм стремился к популярности — и к чему? И что он получил в результате? Он получил вот эти бытовые термины, обозначающие простейшие вещи. Он достиг популярности? Нет. Он мечтал, что его книги будут читать дамы, так сказать, он такой очень женский по интенциям был философ, — но этого же не получилось; не распродали его трактат, первый тираж, за 30 с чем?то лет. А Кант? Отпугивал, но сколько там переизданий выдержала «Критика чистого разума» с момента ее выхода до смерти Канта? Пять изданий, если я не ошибаюсь. Вот это да! И о Канте вышло около 1000 работ, еще при его жизни. Можете себе представить? 1000! Это сейчас даже, по нашим временам, когда огромное количество журналов, это большая цифра. А тогда?.. Словари вышли кантовской философии. Вот вам и «отпугивает», вот вам и «трудность». Богато все здесь парадоксами. Не всегда самые очевидные решения ведут к наилучшим результатам.

В принципе, мы уже должны заканчивать, но давайте еще пару слов скажу о Просвещении — и закончим. Буквально еще 3 минуты; мы позже начали — ничего не поделаешь; не успеваем поэтому.

Ну, пожалуй, пару слов о Тетенсе все?таки: вот почему этот философ интересен? Он тоже очень синтетичный автор, тоже во многом просветительски ориентированный, но он создал — причем повлияли на него Вольф в большой степени и Юм. Очень внимательно он читал его; он даже говорил, что надо написать, Тетанс говорил, такой трактат, который шаг за шагом расследовал бы, комментировал бы юмовское главное сочинение и распутывал его умозаключения. То есть что?то похожее на «Новые опыты о человеческом разумении», которые Лейбниц по отношению к Локку написал, а вот Тетенс, в принципе, хотел бы, но не написал. Ну, так вот. Тем не менее, он был очень самостоятельным мыслителем, и он создал крайне динамичный образ человеческой природы. Его можно рассматривать как, может быть, первого антрополога в современном смысле слова. Антропология тогда уже была в чести, конечно же; уже и Кант читал лекции по антропологии в то время, и Юм уже создал «Science of Man», то есть «Антропологию», и другие были работы, да еще в XVII веке были антропологические — ну, там совсем, такие, в зачаточном масштабе. Ну, вот в современном смысле именно Тетенс.

Значит, в двух словах. «Человек», — говорит он, — «это существо, способное развиваться». Вот в чем динамичность его образа. Как?то на фоне статичных рассуждений вольфианцев и других философов XVIII века это очень как?то живо выглядит все. Человек — существо, способное развиваться; способное совершенствоваться. Вот его главный тезис; вот его главный взгляд на человека. Но это не только этим не ограничивается, но через призму этого суждения он удивительно какое?то такое гармоничное развивает учение о душе. То есть он начинает задумываться: Что именно совершенствуется в человеке (пример приведу просто вам)? Что именно совершенствуется? Деятельная способность. Значит, совершенствование человека состоит в наращивании его активности. Хорошо. Ни в чем другом, вот именно в этом. А теперь посмотрим на устройство познавательных способностей человеческой души. Их много. Но душа едина. Значит, должна быть возможна редукционистская программа — вот такой неожиданный переход он осуществляет. Значит, можно свести все способности души к единой. К одной какой?то, первоспособности. Как свести? Надо найти одну какую?то переменную, изменяя которую, мы сможем превращать одни способности души в другие. И этой как раз переменной оказывается активность человеческой души. Вот возьмем первую, самую примитивную такую, способность души — чувство. В чувстве, в восприятии тоже есть определенная активность: представления надо удерживать, но в целом восприятие зависит от воздействия внешних вещей. Теперь увеличим активность этого акта душевного. Что мы получим? Мы получим способность, которая может порождать представления без — соответственно, если она более активна, — уже без внешнего воздействия. Что это за способность? Воображение. Вначале репродуктивное. Еще больше увеличим активность. Уже по содержанию тогда эта способность станет независимой от того, что было раньше. И с репродуктивного воображения мы переходим к продуктивному воображению. Еще увеличим эту активность. Из области представления мы перейдем в сферу действия. Из воображения возникает воля. Там есть еще у него один боковой ход — мышление; там через чувство отношений, потом активное порождение, сравнение идей, потом все эти оба ряда, обе ветви способностей сращиваются, и возникает законосообразная, то есть моральная воля — как высшая точка развития человеческой природы. Это справедливо и относительно онтогенеза, то есть в индивидуальном развитии человека он проходит эти способности; они как бы вырастают одна из другой. Но гармоническое единство должно быть между ними при этом. Одна не должна, высшая не подавляет низшую, они так, вот, гармонируют друг с другом. Это же значимо — закон — и для истории человека в целом. То есть он создал такую, очень оригинальную философию истории. Первый этап — дикость — это царство чувственности; потом царство страстей, желаний, и, наконец, цивилизация, цивилизованное состояние — это господство разумной моральной воли. Дикость, варварство и цивилизованность — такие у него стадии. Если не запамятовал, кажется, так. Вот такая любопытная программа.

— А это вот работа есть, переведена?

Нет, к сожалению, вот эта работа не переведена. Я уже вам говорил, что эта работа, «Философские опыты о человеческой природе и ее развитии» — кстати, показательно ее название, — вышла она в 1777 году (Кант ее, кстати, изучал сразу после ее выхода, очень внимательно читал) и содержит эта работа 1,5 тысячи страниц. Даже по техническим причинам она в одну книгу не вошла — в двух книгах она издана. Так что, вот, какой… очень смелый должен быть переводчик, чтобы решиться на перевод этой весьма непростой книги. Потому что она целиком… мало того, что это самая «почемучная» книга — я вам уже говорил, что большего числа вопросов, чем в этой книге, вопрошаний, нет нигде, ни в одном произведении в мировой философской литературе. Это такой микроскопический тоже феноменологический анализ, который перемежается яркими мазками человеческой природы. Очень серьезное произведение. Ну, вот, кстати, сейчас интерес к нему растет, к Тетенсу. Может быть, и надо будет перевести. Но сложно это. Очень, очень непростой текст.

Ну, что? Спасибо, на сегодня все. Продолжим на следующем занятии. Закончим Просвещение, очень кратко, и перейдем к Канту

Просвещение 2

Сегодня у нас сложная тема; большая — надо поговорить о Просвещении и переходить к Канту. О французском Просвещении. Какие?то общие характеристики я уже давал; пожалуй, сделаем так: пройдемся бегло по основным представителям этой культурной эпохи.

Итак, Вольтер. Безусловно, отец французского Просвещения, определивший его основные черты. Очень важная фигура; очень странная фигура. Я, кажется, говорил, что если сравнить его философскую основательность с лидерами немецкого Просвещения, то окажется, что он заметно им уступает. Но зато если сравнить личности этих философов — вот, допустим, того же Вольфа и Вольтера, — то, я думаю, отношение будет обратное: более яркой, странной какой?то, непредсказуемой, во многом несимпатичной, но от этого не менее значимой фигуры трудно себе представить. Важнее, на мой взгляд, в наше время именно личность Вольтера, чем его философия. Мало кто читает его труды — так же, как почти никто не знает его пьес, коих было очень и очень много; он был самым популярным драматургом XVIII века в то время, новый Шекспир своего рода. Но потом слава его быстро угасла — и драматургическая, и поэтическая, и писательская (собственно, он писал и повести; в общем, некоторые из них читаются до сих пор — «Кандид», к примеру, — может, самая популярная его работа). Но зато его выходки какие?то, его поступки, скажем, его фразы, афоризмы, типа «задушите гадину» (имеется в виду церковь католическая) или, например, «если бы Бога не было, следовало бы его выдумать», ну, и другие подобные высказывания — они только и запомнились.

Но коль скоро мы говорим именно об истории философии того времени, нас интересует Вольтер с точки зрения его взглядов на метафизику. И вот тут- то выясняется, что он, действительно, в смысле влияния сыграл очень важную роль. Он приучил французских просветителей к английской философии. Вот, может быть, в этом главная его заслуга. Ведь все Просвещение во Франции прошло под знаком английской культуры. На Англию просто молились французские просветители. Вот историческое путешествие Вольтера — он на небольшой срок оказался в Англии, там ознакомился с идеями Локка, Ньютона, посмотрел, как живет британское общество, приехал и стал активно внедрять эти идеи. Скажем, политический строй британский, английский буквально идеализировал. Он не был революционером, хотя его ученики действительно подготовили французскую революцию. Он был сторонником конституционной монархии по английскому образцу. Ну, а что касается Локка и Ньютона, то он настолько пропитан был их идеями, что… Вольтер вообще лакомый кусок для тех, кто хочет подтвердить теорию Юма о различии двух видов философии: глубокой философии в метафизике и легкой философии — я говорил, кажется, об этом; только не на прошлом занятии, а занятие назад. Так вот, Вольтер — типичный пример легкого, популярного философа. Он сам высказывает очень мало самостоятельных идей или практически не высказывает никаких, но он зато очень успешно их тиражирует, как бы разжевывает их для относительно, в философском плане, безграмотных масс, так сказать. Ну, вершина, так сказать, творчества Вольтера в этом смысле — это «Философский словарь», занимающий, кажется, пять томов; масштабное произведение, в котором обсуждаются самые разные философские проблемы вот в таком вот популяризаторском ключе. Специально есть у него работы, посвященные Ньютону; Ньютон для него поставляет адекватный образ мироздания; вот, мир устроен по Ньютону, — считает Вольтер. И в физике, в космологии он строго следует за ним. А в философии за Локком.

Ну, важный также поворот, осуществленный Вольтером, связан с решительной, так сказать, попыткой размежевания философии и христианства, которую он произвел. Сам он себя при этом называл теистом; то есть он не был атеистом, как его ученики. Но не случайно его ученики стали атеистами. Может быть, впервые после сочинения Вольтера (хотя я уверен, что он, может быть субъективно, не ставил перед собой такую цель) с полным правом можно стало говорить о различии Бога философов и религиозного Бога. Он не был христианином, но… некоторые вообще сомневаются, не… демонстрировал какую?то непоследовательность, а то и просто… признавая вообще бытие Бога. А может быть, это была ирония знаменитая Вольтера. Кстати, тоже очень характерный образец легкой философии: на какие бы возвышенные темы Вольтер ни говорил (у метафизика такого быть не может, поэтому я об этом говорю), говорит, ну, о проблеме, допустим, предсуществования души, допустим, или тех же доказательств бытия Бога — вдруг обязательно у него появляется ссылка на какие?то нечистоты. Вот он не может, чтобы какую?то сальность сморозить, какой?то грубый образ привести — ну, не может просто удержаться от этого. Все время его как будто ведет вот в такие шуточки. Ничего с этим он поделать не может. Например, он начинает рассуждать (говоря о предсуществовании души) о том, как человек еще до рождения находится в матке, и начинает думать о том, где же находится матка в организме, со всеми физиологическими такими подробностями анализирует особенности пребывания младенца в матке. Выглядит это по нынешним временам просто… ну, неостроумно это, как правило, и главное, что тонкости никакой нет в этих вот шутках; довольно пошловато, откровенно говоря, воспринимаются многие его рассуждения. Но все?таки это никоим образом не снижает величия, так сказать, его как исторического персонажа: отождествлен может быть с целой эпохой — это крайне редко бывает. Так вот. Можно было бы приписать его теизм так называемый иронии. Но, похоже, что это не так, потому что когда Дидро — глава второго поколения просветителей- энциклопедистов — обращался к нему «дорогой учитель» и излагал атеистические взгляды, то Вольтер просто с яростью даже какой?то отстаивал теизм.