Миф моей жизни[116]

Миф моей жизни[116]

(Автобиография)

Вот что побуждает меня рассказать и раскрыть миф моей жизни — историю и образ моего духа, творчества. В первый год моей каторги — 1937 — инфернальный художник, хранитель моих рукописей, собственноручно сжег их перед смертью. Безумие ли, страх или опьянение алкоголика, или мстительное отчаяние, та присущая погибающим злоба-ненависть к созданному другими, или же просто ад темной души руководили им — итог один: вершинные творения, в которых выражены главные фазы единого мифа моей жизни, погибли.

Моя жизнь осталась неоправданной. Мое отречение, самопожертвование во имя самовоплощения моей творческой воли завершились трагедией и сарказмом. Я достиг, воплотил, — но злость, мстительность, самовлюбленность, зависть, трусость, самолюбие приспособившихся и безразличие пустоцветов не только не захотели спасти, но, наоборот, захотели уничтожить то, что было создано вдохновением, страданием, любовью, напряженной мыслью и трудом для них же. Остался пепел — пепел моего дела, пепел того, что уже не принадлежало ни мне, ни им, принадлежало всем — человечеству, человеку, векам.

Так считаю я себя вправе расценивать то, что сожжено безумцем, и что не было спасено далеко не безумными. Как всегда: страх, немного подлости, много глупости и невежества — а в итоге зло и гибель благого дела.

Это было трагедией для меня, вернувшегося с каторги. Это была вторая каторга — каторжнее всякой каторги. Мне осталось только воображение — память, в которой живет мучительно то, чего уже нет и что безвозвратно. Я вижу рукописи, я вижу страницы, предо мной, как призраки, проносятся былые мысли; возникают и тут же куда-то ныряют созданные мною смыслы целого, вычерчиваются отдельные профили, но воплощенного (материального), облеченного в форму того, что жило словом, образом, ритмом, что было сплавлено в целостность замысла — этого нет. Я остался бездетным.

Удар постиг меня в предзакатные годы: мне полвека. И если б даже быт, тело и люди обусловили мне благоприятное грядущее, все же то, что сожжено, не восстановимо. Иные слова, иной ритм, иные образы, иное зрение, иной пробирный камень опыта у меня сегодня. Это трагедия самосознания, — но не только самосознания. Это трагедия для всей моей, теперь неоправданной жизни. Но нуждается ли жизнь в оправдании? Да, нуждается: ибо всякая жизнь нуждается в осмыслении, в осуществлении ее цели, ее смысла. Дело не в душевной боли. Моральные угрызения тоже боль. Здесь совершено убийство: убито то, что я породил, и я вправе сказать: здесь убита радость мыслителя и поэта. Люди, лишенные творческой гордости, но не лишенные житейского тщеславия, могут торжествовать. Тщеславным я никогда не был. Я скрывал то, что создавал: не предавал свои сочинения гласности, не организовывал общественного мнения, не создавал для себя ореола при посредстве друзей или маклеров славы. Честолюбив я никогда не был. И если я был в каком-то плане горд, то моей гордостью было только мое творческое дело, моя цель: создать наисовершенное, наивысшее — то, что мы по-земному именуем бессмертным. В этих словах нет никакого пафоса. Их надо принять просто. Я пишу искренне. Так мыслит и хочет всякий подлинный художник и мыслитель — даже сквозь лицемерие показной скромности.

Я пожертвовал всем, за что борются люди: возможностью легкой славы, карьеры, комфортом, положением. Короче говоря: я пожертвовал благоразумием и здравым смыслом трезвых людей. Но это еще небольшая жертва. Я пожертвовал наслаждением «вкусно пожить»: питаться и сладострастничать — я пожертвовал радостью тела. Это уже нечто от аскетизма, хотя аскетом стал я поневоле. Аскеты — лицемеры (почти всегда), если они не маньяки или не гениальные неудачники. Это была жертва себе в ущерб. Но я пожертвовал гораздо большим, я пожертвовал любовью — любовью в том смысле, в каком я понимал подлинную любовь. Я любил, любил, как, быть может, не умеют уже любить в XX веке, но еще умели любить в XVIII — и я отдал любимую женщину в жертву пошлости, банальности, комфорта. Я стоял пред выбором: или любимая женщина или мое дело. Она была из тех созданий, которых в силу сложнейших обстоятельств надо было выкупить у людей. Такую женщину выкупают или золотом или славой. Горькое признание. У меня не было ни того, ни другого. Я долго боролся, даже слишком долго и пожертвовал ею только тогда, когда она стала между мною и моим делом. Это была большая жертва — жертва счастьем, жертва душой. На некоторое время я окоченел, чтобы пережить разлуку.

Такая жертва должна была быть оправдана. Она не оправдана. Моя нужда, нищета, одинокость, покинутость — не оправданы. Вот почему моя исповедь не мораль, а жизнь.

К этому надо еще прибавить мщение духа. Дух часто мстит человеку за то, в чем он не повинен, а повинны другие: за то, что уничтожено самовоплощение духа. Дух требует для себя бессмертия — и я обманул его.

Дух требует, — вот почему я рассказываю и раскрываю миф моей жизни: неведомое пусть станет ведомым. Войдет ли оно в мир, придет ли к людям, или, быть может, снова злой волей или безразличием людей будет сожжено или затеряется и погибнет — что могу я? Сейчас я только исполнитель внутреннего веления.

Есть жизни, которые таят в себе миф. Их смысл в духовном созидании: в этом созидании воплощается и раскрывается этот миф. Творения такой жизни суть только фазы, этапы самовоплощения мифа. У такой жизни есть тема. Эта тема сперва намечается иногда только одним словом, выражением, фразой. Это слово и выражение суть только пуэнт или ядро словесного контекста, пятно на фоне. Затем тема развивается (красной нитью). Фраза может превратиться в этюд, брошенный намек — в явный сюжет. Так возникает мифотема. Она мелькает среди иных сюжетных тем, иногда особенно отчетливо возникает на срывах при жизненных коллизиях. То она скользит волной среди волн, а еще чаще скользит под волной, как автобиографический подтекст, то она вычерчивается предметно. Она становится заглавием, лозунгом. Наконец, она воплощается в полное творение: возникает развитие мифотемы. Теперь мифотема становится целью и смыслом. Она получает лицо, она материально живет как форма-творение. Она тело. Это обычно первое большое вершинное произведение юности, апофеоз ее фазы-романтики. Итак, раз эта мифотема есть раскрытие мифа самой жизни автора, самого духа автора и некое предвидение его судьбы, то произведение такое выступает как первообраз мифа его жизни. Далее мифотема претерпевает многие метаморфозы, меняя свои образы и имена[117].

* * *

Среди созданных мной произведений, вполне и не вполне завершенных, три произведения являются такими фазами — метаморфозами единого мифа моей жизни — моей мифотемы. Первое — это:

1. Произведение моей юности: мистерия-трилогия «Великий романтик» (1910–1913-1919). 2. Роман-поэма моей зрелости «Запись Неистребимая» с его прологом и его первой частью «Видение отрекающегося» (годы 1925–1928). 3. Все обусловливающим, все завершающим и все раскрывающим было философское произведение последних десяти лет моей жизни до каторги (1928–1936 гг.) — «Имагинативный Абсолют».

Мистерия «Великий романтик»,

«Запись Неистребимая»,

«Имагинативный Абсолют»

Образ моего первого творения, Мечтателя Сатаны, юного титана, сына матери-Земли, прекрасного и невинного благожелателя человечества (мистерия «Великий романтик») сменяется образом моего второго творения, Иисуса, отрекающегося от учения, навязанного ему людьми, но не от любви, и образом героя романа Орама, требующего от Иисуса такого отречения (роман «Запись Неистребимая»). Оба эти образа — титана Сатаны и Иисуса — завершаются в моем третьем творении положительным утверждающим учением о духе как о высшем инстинкте, как о побудителе к символическому бессмертию во всех ипостасях его воплощения, как о стимуле к совершенству, к вечности, к идеалу — т. е. как о стимуле к культуре. Таково учение о духе как о творческом воображении-имагинации, как о высшем верховном даре нашего разума, как о создателе идей («Имагинативный Абсолют»). Великий романтик — Видение отрекающегося — Имагинативный Абсолют — три книги. Две из них сожжены: «Запись Неистребимая» и «Имагинативный Абсолют». У третьей книги не хватает частей: они также сожжены. Чтобы восстановить миф моей жизни, чтобы создать хотя бы ее мнимое оправдание, чтобы исполнить требование моего внутреннего голоса, — я пишу эти строки.

«Великий романтик» — произведение двадцатилетнего юноши. Его первая дата — дата окончания одной из его частей: 1910 год. Это трагедийная мистериальная трилогия. У нее есть Пролог, или Предварение, и Эпилог: они самостоятельные части. Первоначальное общее заглавие целого всей трилогии: Ступени Сатаны. Каждая трагедия трилогии — Ступень. Следовательно, их три. Три ступени суть три явления Сатаны человечеству. Пролог носит заголовок «Мифотема». Идея мифотемы пересказана в предварении. Здесь действующих лиц — три: мать-Земля, Сатана — ее первородный сын — Титан, Греза — ее первородная дочь, былая Титанида. Все — аллегория.

I. Мифотема: — Сатана, Великий романтик, есть воплощение вечного стремления человека к неведомому счастью. Он есть дух земли, астрально чистый при своем возникновении и отягченный бременем познания (жизни) при своем закате. Отсюда его вечная вера и вечная скорбь. Основной смысл его образа в том, что не он, Сатана, передает людям свое инстинктивное познание, а, наоборот, люди (самый процесс жизни с ними) делают Сатану мудрым. Но мудрость эта горька. Для Сатаны жизнь была сновидением, и, когда он пробуждался, жизнь казалась ему прекрасным творчеством. Но люди в лице мудрых, т. е. разума, постигшего все, кроме тайны жизни и смерти, требуют от него подвига и жертвы и накладывают на него ответственность за все то их прошлое, которое привело людей к вратам непостигаемого, где разум признает себя бессильным (Кант). Это прошлое людей, как Атлант небо, взваливает на себя Сатана и постепенно становится старым и недобрым.

Придя дать людям ему самому неведомое счастье, он постигает, что счастье не дается извне как чудо, путем откровения, которого и жаждет человечество, а приобретается изнутри, путем возвышения помысла и осуществления его цели в жизни. Свобода — отказ от власти как насилия — есть первое требование духа. На пути к возвышению человечества стоят его человеческие иллюзии, вековые приходящие обманы-утешения или греза о счастье, грядущем с неба: поэтому надо отвергнуть небо. Небу противопоставляется земля. Человек обязан признать себя всецело земным, ни на что не надеяться, кроме как на себя, ибо все его силы суть силы земные. Но человек, перенеся все свои чаяния с неба на землю, не может расстаться с жаждою чуда и начинает ждать чуда уже не с неба, а от земли. Раз тайна жизни и смерти, а следовательно, и счастья, скрыта здесь, в земле, то Сатана обязан передать им власть над этой тайной, открыть им тайну. Но раскрытие тайны жизни есть смерть, и победить ее можно только выходом из оков жизни: таков Зал Света.

Мудрые (т. е. совокупность всего прошлого человеческого опыта, его знание) могут постигать только посредством строгих законов. Для них возвыситься над жизнью значит получить власть над жизнью, приказывать ей. Они трезвы и точны. Сатана же — романтик. Как романтик, сделавшись вождем людей, он лишает их этой власти над жизнью и поэтому должен быть изгнан. И не тревожить более своими снами человечество. Он должен быть изгнан так, чтобы человечество перестало в него верить, его ждать и на него надеяться, чтобы оно отреклось от него и все свои чаяния возложило только на свой здравый разум — на Мудрых. Этот разум Мудрых, дойдя до пределов постижимого, воздвигает на Земле каменную стену, чтобы отделить разумно постигаемое от непостижимого, от бездны вечности, куда заглядывает бесцельный, по их мнению, романтизм. Замкнувшись в пределах разумного, постигаемого, т. е. здравого смысла, человечество под руководством Мудрых перестает стремиться вперед и самоограничивает себя механической, конструктивной, однообразной действительностью — системой концентрических кругов. Отсюда праздник Великих Кругов, на которых человечество, разделенное на касты-профессии, пляшет по кругам. Все то, что человечество искало вне пределов земли, оно перенесло на землю, превращая духовные ценности в механические. Покой механизированной жизни становится их судьбой: он выражен в образе «Старухи Жизни», в которую превратилась былая титанида Греза, возлюбленная Сатаны. Происходит строгая дифференциация человечества: во главе стоят Мудрые; далее идут люди разумного рационального творчества — наука и искусство: они (вполне) строго закономерны и замкнуты. Собственно говоря, творчества нет, ибо нет порыва. Есть только действие механических законов логики. Масса людская делится на людей разумного дела — Серые плащи, и на Могильщиков — тех, которые принимают изжитые материальные ценности и превращают их в утиль. Серые из этого утиля вновь создают ценности, — и так без конца. Прогресс есть, но смысл жизни — движение маятника. Он символизирован качаниями хороводов в день праздника Великих Кругов.

Первая Ступень Сатаны есть первая трагедия: «Великий Романтик». Это центральное произведение. Вершинная точка мифа, о котором я упоминал — дата создания «Великого романтика»: 1913 г. Ее новая редакция возникла в 1919 г. Она почти восстановлена. Поэтому ее сюжет я не передаю.

Вторая ступень написана до первой. Их разделяют три года. (Рукопись обрывается. — КБ.)

Третья фаза мифа моей жизни «Имагинативный Абсолют».

У этой книги есть своя биография. Если она третья фаза мифа моей Жизни, то одновременно она и фаза истории. (Она возникла из созвучия двух голосов: из внешней и из внутренней необходимости — из моего существа и из мира.) Сегодня сдвиг культуры слишком стремителен. Табель высших духовных ценностей, вся система идеалов, надтреснутая во многих местах, рухнула и разбилась в осколки. Само слово «дух» стало непонятным. Слишком обнажились низшие инстинкты — вегетативный и сексуальный. Слишком уверенно заговорил логический механизм рассудка (по сути своей всегда технический аппарат сознательности, ограниченного поля зрения), претендуя на то, чтобы свою машинообразность дать в качестве руководства инстинкту. Так понимали идею господства над природой. Дух, отвергнутый, кое-где грубо изгнанный, кое-где нестерпимо оболганный, скитался каким-то отверженным чужеземцем, изгоем, укрываясь в катакомбах и в норах одиночек.

Необходимость рождения имагинативного абсолюта была в человеке одновременно голосами культуры и природы — разорванных, враждебных, ненавидящих друг друга и тем не менее предчувственно томящихся друг о друге, ищущих взаимного соединения вне меня при неразрывности внутри меня.

Обнажение физиологических функций культуры и логического механизма этих функций, исчезновение смысла жизни, — как это всегда бывает при больших катастрофах, когда гибнет самый критерий оценок, — и подмена смысла жизни насыщением низших инстинктов, ложным смыслом, некультурным, сто раз оболганной природы вызвали требование создать этот смысл или хотя бы указать путь к нему, чтобы вырвать человечество из вакуума якобы культуры. Надлежало припомнить, что природа и культура не два начала, а одно: они — одно, осуществляемые через человека его духом.

Надлежало положить конец лжи сознательного рационализма, безразлично, закутан ли он в символическую мантию материальной или идеальной субстанции. Надлежало вернуть духу его место в единстве природы и культуры. Так само собой стало для меня очевидным, что дух не что иное, как инстинкт. Это было то искомое, которое открывало новую страницу в истории человеческого духа и философии. Положение — дух есть инстинкт — легло в основание той системы философии, которую я назвал «Имагинативный Абсолют»: дух как высший инстинкт.

Заголовок есть термин, и он требует раскрытия. Почему сохранено слово «Абсолют», и в каком смысле он имагинативен.

«Имагинативный Абсолют» в узком смысле термина запечатлен второй частью книги.

1-я часть — негативная, критическая. Ее первая тема: роль абсолюта в философии — на всем ее протяжении. Дана критика и одновременно апология абсолюта как необходимого условия философии и культуры. Ее вторая тема: роль имагинации в философии. Даны анализ и движение двух потоков философии научной, анти-имагинативной, отрицающей познавательную роль воображения и враждебной ему, — и потока философии имагинативной, в частности художественной, утверждающей познавательную роль воображения. Один поток, примерно: Аристотель — Фома Аквинат — Декарт — Спиноза — Лейбниц — Кант — Энгельс — Гуссерль-

Другой поток, примерно: Гераклит — Эмпедокл — Платон — Плотин — Раймонд Люлли — Бруно — Шеллинг — Фехнер — Шопенгауэр — Ницше — Бергсон-

В конце концов, первая часть есть историческое предварение к системе. Завершается эта часть моим пониманием философии: философия как искусство.

2-я часть — часть постулирующая — теория — основные положения системы — основные смыслы. Это собственно и есть Имагинативный Абсолют. Здесь сформулированы основные законы природы и культуры — законы духа как высшего инстинкта.

3-я часть: «гносеология воображения». Раскрытие имагинации как высшего органа познания и как центра творческой силы. Эта часть есть скорее предстоящий труд, чем труд выполненный. Погибли собранные за годы материалы и заметки. По существу, работу над ней надо начинать сызнова.

1940 г.