Глава VI. Социальное Я — 2. Различные стороны Я

Глава VI. Социальное Я — 2. Различные стороны Я

Эготизм и себялюбие — Употребление «я» в литературе и разговорной речи — Сильное чувство я необходимо для продуктивной деятельности — Другие стороны социального я — Гордость versus тщеславия — Чувство собственного достоинства, честь, самоуважение — Смирение — Болезни социального я — Бегство от мира — Преображение я — Аспекты я, порожденные разладом между личностью и ее окружением — «Я» в социальных проблемах

Если я и проистекающее из него стремление к личной выгоде относятся к здоровым и внушающим уважение чертам человеческой натуры, то что же представляют собой так называемые эготизм (egotism) и себялюбие (selfishness)[80][81], которые общественное мнение считает предосудительными? Ответ на этот вопрос, по-видимому, будет следующим: эти слова осуждают не самоутверждение, как таковое, а определенный его вид или такую черту я, которая для нас неприятна. Покуда мы одобряем намерение и цели человека, мы не воспринимаем его как эготиста или себялюбца, каким бы настойчивым он ни был в своих притязаниях, но стоит одобрению иссякнуть, и о его настойчивости или Даже напористости мы, скорее всего, будем отзываться в самых резких выражениях. В конечном счете это вопрос морального суждения, которое не сводится к простому определению явления, а выносится совестью с учетом всей ситуации в целом. В этом плане он, по существу, связан с более общим вопросом о дурном поведении или порочности человека. Нет четкой границы между поведением, которое мы порицаем, как эгоистичное, и тем, которое мы называем безнравственным или преступным, — различие лишь в степени.

Совершенно очевидно, что простое самоутверждение не считается эгоизмом. Ничто не внушает большего уважения и даже одобрения, чем упорное и успешное преследование личных целей, пока оно не выходит за рамки общепринятых норма и считается с интересами других людей. Человек, сколотивший состояние в десять миллионов, несомненно, продемонстрировал мощный и неукротимый инстинкт присвоения, но здравомыслящие люди вряд ли по этой причине сочтут его эгоистом, если только он не пренебрегал общественным мнением, с которым должен был бы считаться. Если же он показал себя нечестным, скупым, жестоким и т. п., его поведение будут осуждать.

Людей, которые вызывают у нас наибольшее восхищение, включая и тех, кого мы считаем образцом добродетели, неизменно отличает сильная тяга к самоутверждению. Так, Мартин Лютер, если взять наиболее яркий пример, был человеком с мощным чувством я, не терпящим возражений, непреклонным, демонстрирующим, по сути, «абсолютную уверенность в непогрешимости собственных суждений». Эти черты, присущие почти всем великим вождям, и есть основная причина их успеха. От обычных вульгарно-амбициозных и агрессивных людей Лютера отличает не само по себе наличие чувства я, а то, что в своих помыслах и устремлениях он отождествлял свое я с чувствами и целями, которые мы считаем благородными, прогрессивными и справедливыми. Нельзя быть более честолюбивым человеком или с большей непреклонностью добиваться влияния в обществе, чем это делал Лютер; но его амбициозность и нетерпимость заключались в твердом убеждении относительно оправдания верой святотатственной торговли индульгенциями и в целом всего того, что выражало дух освобождения, способный пробудить и воплотить в жизнь надежды эпохи.

Очевидно, что в этом плане Лютер — образец агрессивного реформатора, типичный как для нашего, так и для любого другого времени. Разве могли бы добиться успеха знающие свое дело священник, филантроп или учитель, если бы они не отождествляли поставленную перед собой благородную цель с сильным чувством я? Да и можно ли вообще преуспеть в каком-то деле, не чувствуя, что это мое дело? Сомневаюсь. Некоторые величайшие и нравственно безупречные религиозные учителя и пророки были величайшими эготистами в том смысле, что открыто отождествляли идею блага с собственным я и не отделяли одно от другого. Я не знаю ни одного сильного и вместе с т добропорядочного человека, который бы не связывал сильное чувство Я с любимым делом; однако, если человек занят чем-то значительным и полезным, его никто не назовет эгоистом.

Поскольку суждение людей об эгоистичности того или иного человека зависит от того, расположены они к нему или нет, то здесь, естественно, легко возникают разногласия — ведь мнения людей во многом определяются их темпераментом и образом мыслей. Найдется, наверное, очень немного энергичных людей, которых их знакомые не считали бы эготистами; а с другой стороны, как многочисленны те, чей эгоизм совершенно очевиден большинству людей, но только не их женам, сестрам и матерям. В той мере, в какой мы отождествляем свое я с другим человеком, мы вряд ли станем осуждать его намерения.

Если бы мы спросили у людей, почему они считают того или иного человека эгоистом, многие, вероятно, ответили бы: «Он не считается с другими людьми». Это означает, что он не понимает социальную ситуацию или оценивает ее иначе, чем мы, и она не вызывает в его душе тех же чувств, что у нас, и поэтому своими действиями он задевает наши чувства. Так, наиболее, наверное, распространенная и очевидная форма эгоизма состоит в неспособности подчинить свои чувственные влечения социальным нормам, а это, несомненно, происходит из-за скудости воображения, которое и должно побуждать к такому подчинению. Обычно человек не позволяет себе взять лучший кусок со стола, потому что понимает, что это может вызвать у других недовольство и обиду. И хотя это очень примитивный и откровенный вид эгоизма, но по своей сути он аналогичен более утонченным его формам. Рафинированный и изысканный Эгоист из одноименного романа Джорджа Мередита или муж Изабеллы из «Женского портрета» Генри Джеймса способны тонко чувствовать определенные вещи, но присущие им узость и вульгарность воображения не позволяют им уловить то, что, на наш взгляд, составляет истинный смысл социальной ситуации, и испытать адекватные ей чувства. Эстетическая утонченность Озмонда, столь сильно поразившая Изабеллу до замужества, как оказалось, вполне уживайся со скудоумием. По замечанию Ральфа, он «мелок» и не способен понять ни ее, ни ее друзей.

Недостаток такта в личном общении обычно воспринимается как эготизм, даже когда это чисто внешняя черта, а не проявление внутренней черствости натуры. Так, некоторые люди даже в самой обычной беседе не могут отвлечься от мыслей о самих себе. Не вникая по-настоящему в предмет разговора, они только и думают, что о произведенном ими впечатлении, и, чтобы оно было благоприятным, а не отталкивающим, они обычно немного рисуются. Такие люди ставят в неловкое положении себя и других. В их обществе невозможна непринужденность, так как они всегда себе на уме и никогда не бывают вполне откровенны и искренни. Чувство неловкости возникает не столько из-за присущего им чувства я, сколько из-за их скрытности и лукавства. Иногда они осознают недостаток искренности и пытаются возместить его отчаянными признаниями, но это лишь приоткрывает их самосознание с другой, едва ли более привлекательной стороны. Возможно, единственное лекарство от такого эготизма — это лелеять возвышенные честолюбивые мечты и тем самым направлять переизбыток чувства я в иное русло. Люди, занятые действительно чем-то важным, и в разговоре, как правило, бывают искренни и непринужденны — главным образом потому, что на их я благотворно сказывается их поглощенность делом.

Тактичный человек всегда весьма чутко угадывает душевное состояние своего собеседника, чтобы подстроиться под него и проявить хотя бы внешнее сочувствие; он, несомненно, чувствует ситуацию. Но если вы станете испытывать терпение собеседника, говорить с ним о себе, когда его это совсем не интересует, и вообще перестанете обращать внимание на его душевное состояние, то вполне естественно, что у него сложится о вас неприятное впечатление. Сходное мнение может возникнуть даже у людей, с которыми вас в жизни связывают более тесные отношения, если вы будете так же вести себя и с ними.

Если и бывает согласие в суждениях об эгоизме, то достигается оно благодаря общепринятым нормам права, справедливости и учтивости, к которым разумный и внимательный человек приходит на собственном опыте и которых требует общее благо. Эгоистичный человек — это тот, чье я или чья манера самоутверждаться не дорастает до этих норм. Он не соблюдает правил честной игры, он изгой, который ни у кого не вызывает сочувствия, но против которого все объединяются во имя общего блага.

Именно это нездоровое или эгоистичное я обычно имеют в виду когда употребляют слово «я» в моральных рассуждениях. Именно от него необходимо освободиться как ради собственного блага, так и ради блага окружающих людей. Когда мы говорим об освобождении человека от своего «я», мы, как правило, подразумеваем любую мысль, которой он чрезмерно поглощен, поэтому освобождение от нее на самом деле есть своего рода спасение.

Возможно, никакое другое я не подвержено в большей мере опасному эготизму, чем то, которое обманывает себя мыслью, будто оно вовсе не я, а что-то другое. Следует остерегаться людей, полагающих, будто их дело, призвание, филантропия, геройство или все то, чему они привержены, не связаны с их собственным я, и поэтому они не чувствуют особой ответственности и за них и способны совершать поступки, которые они сочли бы злом, соверши они их от себя лично. Подобно тому, как испанские солдаты в Нидерландах были уверены, что им отпустят грехи за убийства, пытки и зверства, якобы оправданные возложенной на них священной миссией, так и в наше время во имя религии, науки, патриотизма или милосердия люди иногда без зазрения совести прибегают к запугиванию, давлению, клевете, обману и т. п. Любая сокровенная идея есть я; и, хотя индивиду, классу или целому народу она представляется достойной того, чтобы поглотить собой все другие я, она, как и любая иная идея, должна подчиняться нормам справедливости и правилам хорошего тона. Каждому полезно осознать, что он всегда стремится и будет стремиться к личной выгоде и что если он освободится от одного своего я, то неизбежно сформирует другое, которым в равной мере нужно будет управлять.

Себялюбие всегда есть проявление ограниченности, мелочности или ущербности ума, неразвитости воображения. Уравновешенный человек с живым умом вряд ли будет эгоистом, так как он не оставляет без внимания ни одной значимой социальной ситуации, идет ли речь о сиюминутном общении или о более постоянных отношениях. Такой человек всегда склонен к сочувствию, честности и справедливости, ибо эти качества — естественное проявление присущих ему широты и гармоничного склада ума. Не обладать ими — значит не быть в полной мере социальным существом и человеком; их отсутствие можно расценивать как начало вырождения. Стало быть, эготизм — это не какое-то Добавление к обычной человеческой натуре, как позволяет предположить наша обычная манера речи, а ее недостаток. Эготист — не нечто большее, чем человек, а нечто меньшее; как личность он, как правило, слабее из-за своего эготизма. Сам факт, что у него плохая репутация, говорит о том, что мир настроен против него и он ведет неравную борьбу. Мы замечаем и преувеличиваем успехи эготиста из-за своего отвращения к нему, но по-настоящему сильные люди обычно не выходят за рамки общепринятых норм справедливости и благопристойности и потому не вызывают осуждения. Эготизм бесконечно разнообразен, но важное значение имеет его разделение на виды в зависимости от степени твердости характера эготиста. Соответственно, мы можем выделить эготистов неустойчивого и жесткого типов. Крайне неустойчивый характер всегда эгоистичен; слабые люди и не могут быть иными, ибо они не способны на глубокое сочувствие, позволяющее понимать людей и их жизнь, а с другой стороны, им не хватает постоянства и самообладания, чтобы деятельно употребить свою способность к сочувствию, даже если она им дана. Их неглубокие и мимолетные порывы способны принести скорее вред, чем пользу, и поэтому полагаться на них нельзя. Если такого рода эгоисты и бывают иногда дружелюбны, то можно не сомневаться, что в другое время они будут грубы, холодны или вспыльчивы; в них нет ни чувства справедливости, ни подлинной доброты, ни достоинства. Те, кого я имею в виду, в минуты бедствия рыдают, ломают руки, но забывают о своем долге помочь и приютить обездоленных; зато, наверное, гордятся своим чувствительным сердцем.

Другой вид эготизма, который не всегда можно четко отличить от рассмотренного, присущ людям с уравновешенным складом ума и твердых привычек, но не способных при этом к глубокому и искреннему сочувствию; по этой причине их намерения и чувства идут вразрез с окружающей их жизнью — это люди ограниченные, скупые, мелочные, лживые, самодовольные или сладострастные. Я назвал бы это жестким типом эготизма, ибо главное в нем — это неразвитость сочувствия и окостенение, так сказать, той части мышления, которая должна быть пластичной и способной к росту. Видимо, что-то в этом роде чаще всего имеют в виду, когда употребляют это слово, ибо в связи с ним сразу приходит на ум натура грубая, вульгарная, алчная, коварная и самодовольная. Чтобы быть здоровым и терпимым к другим, я должно постоянно развиваться, освобождаясь от низменных привычек и укрепляя способность к сочувствию и высоким стремлениям. Если оно слишком долго на чем-то задерживается, то становится косным и болезненным, отталкивающим для других и пагубным для своего обладателя. Люди отвечающие искомому образу, — это люди полного самообладания; они чисты и великодушны, человечны, с богатой внутренней жизнью; они чувствуют дыхание мира. Невозможно представить себе Шекспира высокомерным, тщеславным или низменно-плотским человеком, а если эго таких людей, как Данте, слишком притязательно, то им удается преображать его, придавая все более возвышенные формы.

Непоколебимый и жесткий эгоизм, как правило, сильнее раздражает, чем его неустойчивая и переменчивая разновидность, — в основном, без сомнения, из-за того, что, будучи более последовательный целеустремленным, он труднопреодолим.

Тот, кто принимает изложенную идею я и личности в целом, согласится: то, что обычно называют эготизмом, не может считаться чем-то противоположным альтруизму или любому другому слову, используемому для классификации побуждений по признаку «я-и-другой». На основе такой классификации нельзя прийти к ясной и правильной идее эгоизма; она, как уже отмечалось, представляется мне искусственной. Она искажает ментальную ситуацию и, таким образом, приводит к путанице в мыслях. У сознания на самом деле нет двух типов мотивации, из которых нужно выбирать, г. е. я-мотивов и мотивов, направленных на других. Последние — более высокого порядка, но ставят гораздо более сложную задачу достижения высшей жизни, постепенно различая и организовывая огромное многообразие мотивов, которым весьма непросто дать моральную оценку. Истинная антитеза эгоизма — это право, справедливость, широта, великодушие и т. п., т. е. нечто противоположное узости чувств и поступков, составляющей существо эгоизма. Дело тут в большей или меньшей симметрии и соразмерности, наподобие контраста между сучковатым и чахлым деревом и деревом высоким и раскидистым.

Представления, обозначенные такими словосочетаниями, как мой друг, моя страна, мой долг и т. д., суть именно те, за которыми стоят широкие и «неэгоистичные» побуждения; и тем не менее они представляют собой идеи я, на что указывает местоимение первого лица. В словосочетании «мой долг» мы имеем в семи буквах опровержение того образа мысли, который противопоставляет право и я. Все согласятся с тем, что оно символизирует право, однако никто не сможет произнести его осмысленно, не ощущая, как сильно оно нагружено чувством я. Тщетны попытки отделить внешнюю сторону мотива — других людей, причины и т. п., о чем мы думаем как о внешнем, — от личного я-эспекта, который мы считаем чем-то внутренним. Кажущаяся их обособленность совершенно иллюзорна. То, что заставляет нас действовать бескорыстно и преданно, всегда выступает как некое внутреннее чувство, и, если мы искренне его питаем, оно становится частью нас самих. Наша внутренняя жизнь развивается в размышлениях и действиях, направленных вовне — в основном на других людей, причины и т. д. Тогда могут спросить, существует ли разница между совершением доброго дела для кого-то другого и в угоду самому себе? Должен заметить на это, что, хотя и очевидно, что доставление удовольствия другому может существовать для меня лишь как приятное в моем собственном сознании — что и служит мотивом моего действия — все же есть разница в значении этих выражений в их общеупотребительном использовании. Удовлетворение собственного я обычно означает, что мы поступаем, исходя из сравнительно мелкого чувства, не связанного с глубокой симпатией к другому. Так, если кто-то дарит рождественские подарки, чтобы произвести хорошее впечатление или из чувства приличия, то о таком человеке можно сказать, что он делает это в угоду самому себе; а вот если бы он действительно думал об удовольствии, которое доставит подарок получающему его, он делал бы это, чтобы сделать приятное последнему. Но совершенно ясно, что и в этом случае ему самому было бы, возможно, столь же приятно. Опять же, иногда мы совершаем поступки «в угоду другим», мучительные для нас самих. Но это конечно же означает лишь то, что в нашем сознании присутствуют конфликтующие побуждения, одни из которых приносятся в жертву другим. Удовлетворение, которое человек получает, когда предпочитает исполнение своего долга чему-то другому, является столь же его собственным, как и любое удовольствие, от которого он отказывается. Никакое самопожертвование не достойно восхищения, если оно не было выбором в пользу высшей или более широкой стороны я перед низшей или частичной. Если чей-то поступок и в самом деле является актом самопожертвования, то есть это воистину не его собственный поступок, его лучше было бы не совершать.

Некий оппонент Дарвина пытался обвинить его в эготизме, подсчитывая, сколько раз местоимение «я» присутствует на нескольких первых страницах его «Происхождения видов». Он мог бы отыскать их во множестве и тем ввести Дарвина, этого скромнейшего из людей, в замешательство, но вряд ли он убедил бы кого-либо из читателей книги в истинности такого утверждения. На самом же деле, хотя словарь определяет эготизм как «привычку или практику много думать и говорить о самом себе», использование местоимения первого лица едва ли составляет суть дела в данном случае. Его употребление — всегда в какой-то степени самоутверждение, но присущий ему неприятный и эгоцентрический эффект возникает только тогда, когда самоутверждающееся я вызывает у нас неприязнь. Даже Монтень, который говорит «я» через каждую строчку и не скрывает цели рассказать о себе как можно больше, вовсе, по-моему, не производит впечатления эготиста на близкого ему по духу читателя. Ему удается представить свое я столь интересным во всех отношениях, что чем больше он напоминает о нем, тем больше нам это нравится. Он весьма здраво утверждает, что «если человек не говорит о своем я прямо и откровенно — значит, ему не хватает мужества; твердое и возвышенное суждение, выносимое догично и уверенно, служит примером во всех обстоятельствах, в том числе и для других людей». Человек не будет раздражать чувствительных людей, говоря «я», если утверждаемое таким образом я означает что-то уместное, существенное, а не является просто случайным самонавязыванием. Нас не раздражает вид атлета, демонстрирующего свои мускулы, хотя, если бы так поступил человек заурядного телосложения, это показалось бы неуместным; точно так же и то, что Рембрандт писал собственный портрет каждые несколько месяцев, не умаляет его в наших глазах. Я должно быть функциональным, и, пока человек действует приемлемо, не может быть возражений против использования им этого слова.

В самом деле, общеизвестно, что наиболее приятными собеседниками или авторами книг часто бывают люди самые эгоцентричные в том смысле, что они всегда говорят о себе. Причина этого в том, что, если «я» интересно и притягательно, мы его на время перенимаем и присваиваем. Войдя, так сказать, внутрь нас, оно становится нашим собственным я, столь экспансивным и веселым. Мы перенимаем Монтеня, Лэма, Теккерея, Стивенсона, Уитмена или Торо и воспринимаем их слова как свои собственные. Таким образом, даже экстравагантное самоутверждение, если только читатель способен проникнуться им, может быть благоприятным. В подавлении «я» может быть столько же эготизма, как и в его использовании, и явно нарочитое избегание этого местоимения часто вызывает неприятное ощущение застенчивости писателя. Короче говоря, эготизм — это вопрос характера, а не языковых форм, и если мы эготисты, то этого не скрыть на за какими общепринятыми правилами этикета, которым мы можем следовать.

Можно утверждать, что «я» — более скромное местоимение, чем «некто», которым некоторые писатели, по-видимому, хотят заменить его. Если человек говорит: «я считаю», он говорит только за себя, а если он говорит «считается», то исподволь выдает свое мнение за общепринятое и нормальное. Сказать: «Эту картину не любят» — значит, отозваться о ней более беспощадно, чем сказать: «Она мне не нравится».

Кроме того, большая свобода самовыражения, наверное, более подходит книге, чем обычному общению, так как люди не обязаны читать книги, и автор вправе предполагать, что его читатели, вообще говоря, симпатизируют той стороне его личности, которую он пытается выразить. Если такой симпатии нет, почему мы продолжаем читать? Мы можем, тем не менее, ругать его, если он отступает от основной задачи книги и навязывает свое слабое и неуместное «я», хотя у него нет оснований полагать, что нам это интересно. Думаю, все мы можем вспомнить такие книги, которые бы явно только выиграли, если из них вычеркнуть места, в которых автор несдержанно и неуместно выставляет какую-то сторону собственной личности.

Во всех высших видах творчества личности необходимо понимать и верить в себя — и чем глубже, тем лучше. Именно то в себе, что она ощущает достойным и в то же время особенным, характерным, она считает своим долгом предъявить, сообщить и осуществить; и она может овладеть этим, отделить и очистить его от всего постороннего, закрепить и организовать лишь благодаря длительному и заинтересованному самосозерцанию. Только так личность может освободиться от подражательности, с одной стороны, и эксцентричности — с другой и без стыда или самонадеянности быть самой собой. Следовательно, каждое продуктивное сознание должно обладать сильным чувством я; оно должно наслаждаться созерцанием собственного своеобразия, упиваться им, если угодно, и таким образом учиться определять, оформлять и выражать его. Если обратиться к какому-нибудь литературному произведению — скажем, к «Сентиментальному путешествию», — то мы увидим, что главный источник его очарования заключается в уверенном и глубоком знании писателем самого себя. Человек, который пишет подобным образом, наслаждается, вынашивая свои мысли, ревниво исключая все, что ему не близко, и постепенно вырабатывая их адекватное выражение. Превосходство или, по меньшей мере, отличие тона и манеры ранней английской литературы по сравнению с литературой XIX в., очевидно, связаны с более уверенным и спокойным самообладанием старинных писателей, возможность чего, без сомнения, обеспечивала более размеренная общественная жизнь. Таким же усиленным чувством я отмечены значительные произведения во всех литературных жанрах, в любом виде искусства, в управлении государством, филантропии, религии, во всех родах деятельности.

Кто из нас время от времени не ощущал того, что Гете называет радостью от пребывания наедине с самим собой, в окружении плодов собственного воображения или труда, возможно, любимых книг, привычной одежды и всевозможных личных вещей, а также жены, детей, старых друзей и собственных мыслей, которые некоторые люди — например, как Роберт Льюис Стивенсон — любят перечитывать в книгах, письмах или дневниках. Временами, наверное, даже честные и совестливые люди смотрят снисходительно на собственные проступки, недостатки и манерность — точно так же как они смотрели бы на них у близкого друга. Без подобного самолюбия какое-либо твердое и плодотворное становление характера и достижение успеха едва ли возможны. «Что бы ни совершал человек, это должно исходить от него как второе я; а было бы это возможно, не будь его первое я переполнено вторым?» Это не противоречит чувству любви к другим. «На самом деле, — говорит Стивенсон, — тот, кто любит себя не в праздном тщеславии, а в полноте знания, больше кого бы то ни было готов любить своих ближних».

Себялюбие, говорит Шекспир, не столь тяжкий грех, как самоуничижение; встречается множество его разновидностей. Существует, например, заслуживающий порицания род трусливого малодушия, довольно распространенный среди впечатлительных людей, которые избегают развития и утверждения своего подлинного «я» из-за тщеславия, нерешительности и подавленности, которые предвидят и которых опасаются. Если кто-то подвержен таким чувствам, то для него правильнее было бы терпеливо справляться с ними, как и с другими неблагоприятными условиями, а не позволять им встать на пути к тому, для чего, в конце концов, данный человек чувствует предназначение. «Знай свою кость, — говорит Торо, — грызи ее, закапывай, вырывай и грызи снова». «Если я сам не буду собой, то кто же за меня?»[82]

Скрытность и самолюбование очень часто идут рука об руку. Гете был так влюблен в свои неопубликованные работы и столь ревностно относился к ним, что иногда походил на хозяина сераля; лелеял их годами и иногда не говорил даже ближайшим друзьям об их существовании. Его Евгения, «meine Liebling Eugenie»[83], как он называл ее, была осквернена и погибла в его глазах из-за роковой ошибки — публикации ее первой части, прежде чем книга была завершена.

Выло бы несложно показать, что подобная привязанность к излюбленным идеям присуща также и художникам, скульпторам и вообще творческим личностям. Как говорилось в предыдущей главе, такая скрытность имеет социальную подоплеку, и немногие произведения искусства были бы завершены, если бы художник не был убежден, что они могут иметь ценность в глазах кого-то еще. Он прячет свою работу, которую может шлифовать и совершенствовать, делая ее, таким образом, одновременно полнее и восхитительнее как для себя самого, так и в конечном счете более ценной для мира. Как только художник выставляет свою картину, он в некотором смысле теряет ее; его представления о ней расплываются и путаются, когда она пытается вообразить, что другие люди думают о ней: она теперь уже не та совершенная и сокровенная вещь, которую взлелеяла его мысль, а что-то незрелое, вульгарное и отвратительное; так что, если художник — натура впечатлительная, он, может быть, никогда не пожелает взглянуть на нее снова. Поэтому, я думаю, Гете и не смог закончить Евгению, а Жинэ, французский художник, о котором говорит Хамертон, обычно изменял или бросал картину, которую кто-либо случайно видел на его мольберте. Подобным же образом именно для того, чтобы лучше узнать и выразить себя — в книге под названием «Неделя на реках Конкорд и Мерримак», — Торо уединился в Уолден Понд; и Декарт, без сомнения, по тем же причинам оставил Париж и восемь лет жил в Голландии, скрывая даже место жительства. Похоже, я, как и ребенок, не может утвердиться в этом мире, если у него не было полноценного внутриутробного развития.

Могут возразить, что подобные взгляды противоречат хорошо известному факту, а именно: мы наилучшим образом выполняем свою работу, когда раскованны, не думаем о результате, а полны незаинтересованной и безличной страсти. Эта истина тем не менее ни в коей мере не противоречит тому, что только что было сказано. Верно, что самоотречение и самозабвение часто характеризуют высокую мысль и благородное действие. Но не могло бы быть ни творчества, ни возвышенной мысли или благородного действия, если бы мы всецело полагались на эти моменты страсти, не готовя себя к ним. Только в состоянии полного самосознания мы можем отдавать себе отчет в тех особых склонностях, которые утверждаем в своем творчестве, можем научиться их выражению и даже вообще захотеть это сделать. Момент творческого прозрения был бы невозможен без предшествующих ему настойчивых сознательных усилий; вдохновенный поступок тоже не имел бы никакой ценности без подобной дисциплины.

Верно также, что у впечатлительных людей чувство я часто бывает столь возбудимо, что мешает творчеству или вульгаризирует его из-за чрезмерного уважения к чужому мнению. Но это скорее вопрос контроля и дисциплины отдельных сторон я, а не его общей склонности. Без дисциплины этот род чувств может быть бесполезен или вреден — точно так же как страх, функция которого состоит в том, чтобы заставлять нас избегать опасности, может изменить своему назначению, когда бывает чрезмерным и неуместным, а гнев может так захватить нас, что мы теряем способность наносить ответные удары.

Если наши современники и соотечественники особо эгоистичны, как иногда утверждают, то, конечно, не потому, что нам присущ слишком жесткий или четко отличный от прочих тип самосознания. Напротив, наш наиболее характерный недостаток, — это, наверное, определенная поверхностность и неясность характера и целей, и это, по-видимому, происходит из-за недостатка сосредоточенности и самоопределения, которые, в свою очередь, связаны со слишком напряженной окружающей жизнью. Тем не менее я сомневаюсь, что эготизм, который, по существу, является падением моральных стандартов, более преобладает в одно время, чем в другое.

В словаре Роже примерно шесть страниц посвящено словам, обозначающим «несвойственные личные привязанности или личные привязанности, основанные на мнениях или чувствах других», — выражение, по-видимому, означающее почти то же самое, что подразумевается здесь под отраженным или зеркальным социальным чувством я. Хотя составитель и приводит множество едва ли уместных здесь примеров, само количество слов в обыденном словоупотреблении, означающих разновидности подобного рода чувств, удивительно и впечатляюще. Нельзя не подивиться той проницательности и удачной смелости выдумки, которые привели к изобретению всех этих терминов. Каким психологом показывает себя сам язык, отметивший и сохранивший такое множество тончайших аспектов человеческого духа!

Полезно разделить, вслед за другими, две общие позиции — агрессивную, или самоутверждающуюся, и уступчивую, или покорно-смиренную. Первая состоит в том, что человек благосклонно думает о себе и пытается внушить это впечатление другим, вторая — в том, что он принимает и уступает заниженной оценке самого себя в глазах других и чувствует себя, соответственно, малозначительным и униженным. Гордость была бы, конечно, примером первого образа чувств и действий, смирение — второго.

Но существует много степеней агрессивного я, и они могут быть классифицированы следующим образом: первое — в ответ на воображаемое одобрение нас переполняют гордость, тщеславие, чувство собственного достоинства, второе — в ответ на воображаемое осуждение мы чувствуем различного рода обиду и возмущение; и покорно-смиренное Я может рассматриваться сходным образом.

Гордость и тщеславие — слова, обычно применяемые лишь к тем формам самодовольства, которые производят неприятное, эготистское впечатление, но они могут использоваться и в более широком смысле, означающем просто более или менее стабильное отношение социального я к миру, в котором оно отражается, — причем это различие будет того же рода, что и уже отмеченная разница между жестким и непостоянным эготизмом.

Эти отличия в устойчивости, столь важные в изучении социальной личности, возможно, связаны с контрастным различием между более восприимчивым и более конструктивным типами сознания. Хотя одаренное сознание гармонично объединяет восприимчивость и конструктивность и можно показать, что они настолько взаимозависимы, что не могут достичь совершенства друг без друга, однако они, как правило, развиваются не симметрично, и этой асимметрии соответствует расхождение личных характеров. Сознание одного рода, так сказать, эндогенно, или неразрывно с его природными склонностями, тогда как сознание другого рода экзогенно, или выходит за их рамки. Иными словами, сознание первого рода обладает относительно сильной склонностью к переработке скорее старого материала, чем нового; размышление для него более приятно, чем наблюдение; оно предпочитает домашний покой беспорядку, который вносят оживленные гости; о сознании другого рода можно сказать прямо противоположное. Итак, тенденция эндогенной, или внутренне углубленной, деятельности служит для сохранения единства и стабильности мыслей и характера за счет возможной открытости и приспособляемости. Так как сознание стремится, в основном, систематизировать энергию, то для достижения этого оно неизбежно ограничивает новые впечатления теми, которые не вносят слишком большой сумятицы в излюбленные им единство и систему. Разумеется, эти черты проявляются в отношении данной личности к другим людям. Своих друзей и «их надежную приязнь» человек берет на абордаж своей души стальными крючьями, но, вероятна не проявит симпатий и будет холоден по отношению ко всякого рода новым влияниям. С другой стороны, экзогенное, направленное ее сознание более активно, ближе к периферии, чем к центру, и для всякого рода впечатлений; оно энергично вбирает в себя новый материал, который, вероятно, так и не будет вполне организован. Оно меньше заботится о порядке в собственном доме, чем о том, что он должен быть полон гостей; быстро реагирует на личностные влияния, страдает недостатком той глубины и прочности симпатии, которую другого рода сознание демонстрирует в отношениях с близкими ему по духу людьми.

Гордость[84], далее, есть форма социального самодовольства, присущая более твердому и самодостаточному типу сознания; человек, одержимый ею, уверен, что он на хорошем счету у тех, чье мнение его заботит, ему не свойственно самоуничижение; умственная и социальная устойчивость его такова, а душа сужена настолько, что он неуязвим для уколов сомнения и стыда. Гордость в конечном счете это сугубо мирское и социальное чувство и черпает свои стандарты из стихии социальных обычаев и мнений. Но гордый человек не непосредственно зависит от того, что думают о нем другие; он преобразовал свое отраженное я в устойчивую составляющую своего мышления, представления и убеждения, которая относительно независима от внешнего источника. Следовательно, это чувство требует времени для своего развития и расцветает в зрелом возрасте, а не в годы бурного роста в юности. Человек, гордый своим престижем, социальным и профессиональным положением, своей благотворительностью или честностью, привыкает ежедневно созерцать свой привлекательный мало изменчивый образ, в котором, как он полагает, он предстает во мнении света. Этот образ, возможно, обманчив, так как гордость, ограничивая воображение, вводит человека в заблуждение; но он устойчив, и человек, полагаясь на него, неуязвим для какого-либо намека на порицание. Даже если он вообще понимает, о чем идет речь, он пропускает все мимо Ушей как что-то незначительное, чувствуя, что общественное мнение настроено в его пользу. Если он когда-нибудь утратит это убеждение, если какая-либо катастрофа разрушит этот образ, он окажется сломленным человеком и даже с годами, возможно, больше не поднимет головы.

В определенном смысле гордость — это сила, то есть она предполагает стойкий и твердый характер, на который можно рассчитывать. Работая, он не нуждается в присмотре, он честен во всем — в соответствии со своими внутренними стандартами. У него всегда чистая, хотя и не самая глубокая совесть. С другой стороны, такой характер ограничивает становление человека, закрывает его сознание от обновляющих влияний и, таким образом, в конце концов может стать источником слабости. Берк, кажется, говорил, что ни один человек не имел предмета гордости, который не принес бы ему вреда, и, возможно, это именно то, что он имел в виду. Кроме того, гордость, как правило, вызывает более глубокую неприязнь у окружающих людей, чем тщеславие; ее можно ненавидеть, но все же не презирать; однако многие предпочли бы гордость тщеславию из-за того, что человек, в конце концов, знает, чего от нее ждать, и, значит, может приспособиться к ней. Тщеславие же столь эксцентрично, что невозможно предугадать, какой поворот оно примет в дальнейшем.

В языке редко проводится четкое различие между переживанием чувств и их видимым выражением; поэтому слово «тщеславие», означающее прежде всего пустоту, обозначает либо слабую и пустую видимость достоинства, напускаемую на себя в попытке произвести впечатление на других, либо сопутствующее этому состоянию чувство. Эту форму социального самообольщения естественным образом принимает неустойчивое, не уверенное в своем образе сознание. Тщеславный человек в моменты наибольшей самонадеянности видит себя в восхитительном свете, но, зная, что этот образ мимолетен, боится, что он изменится. Он не закрепил его, в отличие от гордеца, в устойчивых умственных привычках, но, будучи непосредственно зависим в этом образе от других, он весь в их власти и очень уязвим, живя словно в хрупком стеклянном доме, который может быть разрушен в любую минуту; и в самом деле, такого рода катастрофы происходят столь часто, что он как-то свыкается с ними и скоро оправляется от удара. Поскольку образ, в свете которого видит себя гордая личность, весьма устойчив — хотя и обманчив — и имеет твердую основу в ее характере, она не польстится на похвалу за те качества, которые, как она полагает, ей не присущи; тщеславие же не обладает устойчивым представлением о себе и клюет на любую блестящую приманку. Человек будет упиваться то — одним, то другим приятным для себя отражением, пытаясь подражать каждому по очереди и становясь, по возможности, тем, что говорят о нем льстецы. или тем, чем он представляется тому или иному расположенному к нему человеку. Для него типично настолько сживаться со своим образом в сознании другого, что он, так сказать, загипнотизирован этим образом и видит его преувеличенным, искаженным, вне истинной связи с иным содержанием другого сознания. Как это часто бывает, он не понимает, что становится управляемым и ставит себя в глупое положение; он «подставляется» — самодовольная глупость и есть суть тщеславия. С другой стороны, по тем же причинам тщеславного человека часто мучают о почвенные подозрения в том, что его не понимают, пренебрегают и оскорбляют его или как-то еще третируют его социальный образ.

Разумеется, ближайший результат тщеславия — это слабость, подобно тому как гордости — сила; но с более широкой точки зрения ложно кое-что сказать и в его защиту. Гете восклицает в «Вильгельме Цейстере»: «Дай-то бог, чтобы все люди были тщеславны, но тщеславны разумно, с должным чувством меры — тогда не было бы никого счастливее нас, живущих в цивилизованном мире! Про женщин говорят, что они тщеславны по природе, но ведь это их и украшает, этим они больше всего нам и нравятся. Чего может достичь молодой человек, если он не тщеславен? Пустой и никчемный по натуре сумеет приобрести хотя бы внешний лоск, а дельный человек быстро перейдет от внешнего совершенствования к внутреннему»[85]. Иными словами, умеренное тщеславие может свидетельствовать об открытости, восприимчивости, понятливости, что служит залогом способности к развитию. В юности, по крайней мере, оно гораздо предпочтительнее гордости. Именно неприятные и так или иначе бросающиеся в глаза проявления чувства я скорее всего должны были получить специальные названия. Соответственно, существует множество слов и словосочетаний для различных аспектов гордости и тщеславия, тогда как умеренное и уравновешенное чувство собственного достоинства не имеет такого терминологического разнообразия. Тот, кто обладает таким достоинством, более открыт и гибок в чувствах и поведении, чем гордец; это не шаблонный образ, ему присуща скромность; но в то же время, в отличие от тщеславия, он не выказывает трепетного волнения по поводу своей внешней явленности, а обладает устойчивыми представлениями о своем имидже, равно как и о других предметах, и его не может сбить с толку переход от одобрения к осуждению. На самом деле здоровая жизнь я требует такого же совмещения постоянства с изменением, как и любое нормальное развитие. Должны иметь место изменчивость, открытость и свобода — но на организованной основе; слишком жесткая организация означает неподвижность и смерть, а ее отсутствие — слабость или анархию. Человек с чувством собственного достоинства ценит суждения других и уделяет им много внимания, но он живет своим умом, он взвешивает и отбирает, соотносит все возможности со своим характером и не поддается влияниям, которые ему не соответствуют. Так как он воспринимает свое я как прочное и неразрывное целое, он всегда ощущает потребность быть и никогда не притворяется, как те, кто разрывается между быть и казаться. Например, ученый, обладающий чувством собственного достоинства и уважающий чужое мнение, возможно, хотел бы прочесть все книги об определенном предмете и до некоторой степени стыдится, что так и не сделал этого, но он ни за что не станет притворяться, что прочитал их, раз это не так. У такого человека боль от нарушения внутреннего единства, от измены представлению о себе как об искреннем и цельном человеке перевесила бы всякое удовольствие от воображаемого одобрения его основательности. Будь он тщеславен, он возможно притворился, что читал эти книги; будь он самонадеянным человеком, он, может быть, не моргнув глазом открыто признался бы в их незнании.

Здравый смысл одобряет разумное сочетание уважения и самообладания в отношениях между людьми, тогда как упрямая неуступчивость конечно же отталкивает почти так же, как и чрезмерная почтительность. Они утомительны и даже неприятны, поскольку выглядят неестественно и неправдоподобно и не производят впечатления встречи с чем-то важным и интересным, к чему мы стремились.

«— you have missed

The manhood that should yours resist,

Its complement»[86].

Нам нравятся люди, которые проявляют интерес к тому, что мы говорим и делаем, прислушиваются к нашему мнению, но сами в то же время, несомненно, тверды и независимы. То же и с писателем: мы требуем от него смелого и решительного высказывания собственного взгляда и позиции, но при этом и духа терпимости и радушия, понимания того, что он, в конце концов, лишь малая часть огромного мира.

Кроме того, в одних случаях образ я — это подражательный набросок в предполагаемом стиле того человека, с которым в последний раз говорили; в других — это жесткая, традиционная, безжизненная копия, которая утратила всякую связь с породившими ее силами, подобно византийским мадоннам до начала эпохи Чимабуэ[87], в третьих же — это истинное произведение искусства, в котором индивидуальные склонности и влияние мастера сливаются в гармоничное целое. Но у каждого из нас есть такой образ, если только наше воображение не стоит ниже человеческого уровня. Когда мы говорим о личности как о независимой от чужого мнения и самодостаточной, мы всего лишь имеем в виду, что, имея характер твердый и конструктивный, она не нуждается в ежедневных встречах с расположенными к ней людьми. Она вполне может заменить их своим воображением, воспринимать одни влияния и отвергать другие, выбирать себе лидеров, свой индивидуальный стиль и таким образом добиться характерного для себя вполне закономерно. Я, равно как и все высшие мыслительные функции, является продуктом социального внушения.

Честность — более гонкий род чувства собственного достоинства. Оно обычно означает либо самоощущение человека, либо нечто, что другие люди думают и чувствуют по отношению к нему и, таким образом, с помощью общепринятого языка иллюстрирует тот факт, что частная и социальная стороны я неразделимы. Честность человека в его собственном ощущении, и она, так же как и его репутация, предполагаемая им в сознании других людей, чьим мнением он дорожит, — суть две стороны одной медали. Невозможно постоянно придерживаться высоких образцов честности в собственном сознании, не чувствуя, что другое сознание или сознания их разделяют и следуют им. Если непосредственное окружение человека деградирует, он может найти прибежище в книгах или памяти, где его воображение смогло бы создать лучшее окружение из благородных людей для поддержания этих образцов; но если ему не удается сделать этого, то планку, конечно, не Удержать. Чувства высшего блага и справедливости, как и другие чувства, находят свой источник и обновление в общении. С другой стороны, мы не можем отделить идею чести от идеи искреннего и твердого личного характера. Мы не сможем выработать привычку думать о чем-то высоком — даже если позаимствуем идею об этом у других, — пока не создадим себе ментального образца. Здоровое сознание не может быть честным в своих внешних проявлениях без внутреннего развития совести, воспитывая себя от внешнего к внутреннему, как говорит Гете.