Глава XII. Свобода

Глава XII. Свобода

Значение слова «свобода» — Свобода и дисциплина — Свобода как форма социального порядка— Свободе сопутствуют напряжение и дегенерация

Как отмечает Гете в автобиографии[155], свобода — столь прекрасное слово, что мы не можем обойтись без него, даже если оно употребляется неверно. Это слово конечно же неотделимо от прочих наших высоких чувств, а так как ныне его повсеместно употребляют без какого-либо четкого значения, имеет смысл попытаться определить его, чтобы и дальше использовать как символ того, на что уповает и к чему стремится человечество.

Свобода в основном понимается негативно — как отсутствие ограничений. С точки зрения популярных индивидуалистических представлений социальный порядок понимается как нечто обособленное и в большей или меньшей степени препятствующее естественному развитию человека. Предполагается, что обычный человек во всех отношениях самодостаточен и будет вполне преуспевать, если только его оставить в покое. Но конечно же не бывает так, чтобы социальные ограничения полностью отсутствовали, — человек не существует вне социального порядка, и только на его основе он может совершенствовать свою личность, причем лишь в той степени, в какой сам этот порядок совершенен. Свобода, заключающаяся в устранении всех возможных ограничений, невозможна. Если же мы хотим наделить это слово сколько-нибудь четким социологическим значением, его необходимо изолировать от представления о фундаментальной оппозиции между индивидом и обществом и обозначить им нечто такое, что столь же индивидуально, сколь и социально. Для этого вовсе не обязательно в корне менять общепринятые представления практического характера, ибо популярные представления неприемлемы именно в теории, а не на практике. Социологическая интерпретация свободы не должна отказываться ни от чего позитивного в ее традиционной концепции, а может лишь добавить кое-что для большей полноты, ясности и продуктивности последней.

Определение свободы, естественным образом следующее из предыдущих глав, может быть таким: свобода — это возможность правильного развития, развития в соответствии с заданным совестью прогрессивным идеалом жизни. Ребенок приходит в мир со множеством потенциальных возможностей, конкретная реализация которых зависит от социальных условий. Если бы его бросили одного на необитаемом острове, он — если предположить, что ему вообще удалось бы выжить, — никогда не обрел бы подлинно человеческих черт, не научился бы говорить и связно мыслить. С другой стороны, если все его окружение с самого начала способствует расширению и обогащению его жизненного опыта, он может достичь самой полной реализации своих способностей, возможной для него при существующих условиях. Насколько благоприятно воздействие социальных условий, настолько его можно назвать свободным. Таким образом, любой человек в любой период своей жизни свободен или несвободен сообразно тому, окажется или нет он в условиях, способствующих полному и гармоничному развитию его личности. Размышляя в этом ключе, мы рассматриваем индивида не обособленно от системы социального порядка в целом, но именно с точки зрения его способности занять в рамках этой системы любую из бесчисленных позиций, наиболее подходящую для него.

Без сомнения, в этой концепции имеются и неясные моменты. Что такое полное и гармоничное развитие личности? Что такое «правильное развитие», возможность обеспечить которое и есть свобода? Возможности развития бесконечно разнообразны, их невозможно себе представить, пока не начнешь осуществлять, а потому оказывается, что такое понятие свободы не дает нам ничего определенного, чем мы могли бы руководствоваться. Это в значительной степени верно: развитие невозможно четко определить ни по отношению к народам, ни по отношению к индивидам, но оно является и должно оставаться идеалом, о котором мы можем иметь лишь частичные и изменчивые представления. По сути, мы должны перестать думать о свободе как о чем-то конкретном и окончательном, что можно раз и навсегда понять и определить. Мы должны научиться понимать ее как прогрессивную линию развития, как нечто постепенно проявляющее самое себя, подобно очертаниям гор перед глазами того, кто взбирается на их склоны в тумане.

Эта неопределенность и неполнота встречаются на каждом шагу, когда мы пытаемся определить наши идеалы. Что такое прогресс? Что такое благо? Что такое красота? Что такое истина? Всякое усилие, направленное на то, чтобы дать окончательное и безошибочное определение этих понятий, сейчас, мне кажется, пора оставить; мы уже пришли к тому, чтобы признать, что благо во всех его формах является процессом, а не состоянием, оно развивается, а не достигается.

Лучшее определение свободы, возможно, — это просто наиболее плодотворный способ ее помыслить, а таковой, как мне кажется, заключается в том, чтобы рассматривать ее как контраст между тем, каков человек есть и каким он мог бы быть, тем более что наш жизненный опыт позволяет нам представить себе и то, и другое. Представления подобного рода опираются на определение свободы как возможности стимулировать и направлять наши практические усилия. Если они помогают нам понять, например, что болезненных, недоразвитых и несчастных детей можно сделать здоровыми, умными и подающими надежды, — тем лучше. С другой стороны, определение свободы как состояния, при котором людей оставляют в покое, возможно, вполне годится для тоталитарного общества, но не слишком подходит для нашего времени и нашей страны.

Философия всегда учила нас, что различные представления о благе являются просто разными версиями одной и той же идеи, и такой взгляд конечно же применим и к понятиям свободы, прогресса и истины. Таким образом, свобода может рассматриваться просто как индивидуальный аспект прогресса. Они связаны между собой так же, как индивид и социальный порядок (как это показано в первой главе), и неотделимы друг от друга. Если противопоставление того, каков есть и каким мог бы быть конкретный человек, мы распространим на все человечество, то получим понятие прогресса. Прогресс, который не ведет к росту свободы, — это, понятно, вообще не прогресс; с другой стороны, свобода, которая не коренится в общем прогрессивном развитии общества, — это еще не вполне свобода в широком смысле этого слова. Опять-таки, любое практическое представление о свободе должно быть связано и с некоторой системой моральных норм, в которой регулируются и примиряются разнонаправленные наклонности как каждой отдельной личности, так и разных людей, подобно тому как складывается цена на биржевых торгах. Моральное зло и есть несвобода, именно оно, в конечном счете, сковывает развитие личности. Выпустить на волю душевнобольных или преступников, разрешить детям шататься по улицам, вместо того чтобы ходить в школу, не означает вклада в дело свободы. Единственный критерий добра, свободы, прогресса и прочего — развитая совесть как единственный критерий прекрасного — развитое эстетическое чувство, суждение которого во многом сходно с голосом совести.

Что касается дисциплины, то свобода означает не отсутствие таковой, но наличие ее высших и наиболее рациональных форм. Свободная дисциплина действует на индивида, апеллируя к его разуму и совести и тем самым к чувству собственного достоинства; дисциплина, основанная на принуждении, действует на более примитивном уровне сознания и тем самым способствует его деградации. Человек свободен, если подчинен наиболее разумной дисциплине, на которую он способен.

Таким образом, свободны те конкретные личности и государства, которые сами этого хотят, а также отдельные личности в любом обществе и отдельные общества в целом, в большей степени отвечающие требованиям свободы.

В течение всей своей жизни я наблюдаю реальный рост свободы в большинстве наших социальных институтов. Семейная дисциплина все больше обеспечивается путем убеждения и примера и все меньше — путем запретов и розог. В школах механические методы обучения, подкрепленные боязнью наказания, все чаще уступают место методам, делающим ставку на понимание, интерес и состязательность. Церковь больше не принуждает к слепой вере в догматы, к обрядности, не пугает нас ужасом адских мук, взывая теперь к нашему разуму, состраданию и желанию служить ближним. Правительства в целом все больше полагаются на образование, науку и общественное мнение, чем на полицию и вооруженные силы. В армии и на флоте на смену суровой дисциплине и жесткой субординации отчасти приходят обращение к чувствам патриотизма, товарищества и воспитание моральных качеств. В тюрьмах все чаще прибегают к методам, направленным на облагораживание, а не на унижение личности преступника и делающим ставку на его разум, честь и чувство ответственности.

Под большим вопросом, однако, остается рост свободы в экономической сфере; но даже и здесь мы видим все большее внимание к идеалам, агитации и экспериментам по свободному участию индивидов в экономической жизни. Это позволяет надеяться на то, что существующая организация экономики, по большей части исключающая свободу, имеет тенденцию к постепенной либерализации.

Социальный порядок противоположен свободе лишь в том случае, если он аморален. Свобода может существовать только в рамках и на основе социального порядка, а потому может расти лишь по мере оздоровления и исправления последнего. Высокая степень свободы возможна только в большой и сложной социальной системе, ибо ничто иное не может обеспечить такое многообразие возможностей, благодаря которому любой человек мог бы избрать подходящий и благоприятный для себя путь развития.

Коль скоро Соединенные Штаты — свободная страна, то в чем состоит эта свобода? В первую очередь, как мне кажется, в доступности огромного количества разнообразных влияний, выбор и усвоение которых позволяет ребенку стать (в пределах, зависящих от общего состояния нашего общества) тем, кем он способен стать, и добиться в этом максимально возможного для него успеха. Эти условия начиная с раннего детства заключаются в здоровой семейной обстановке и продуманном воспитании, приспособленном к индивидуальным чертам характера, которые каждый ребенок начинает проявлять с первых дней жизни. Затем эстафету принимает хорошее школьное обучение, которое с помощью книг и учителей предоставляет ребенку богатый выбор влияний, которые могут оказать на него лучшие умы прошлого. Этому же содействуют и весьма доступное техническое и профессиональное образование, и современные возможности путешествовать, позволяющие ему знакомиться со множеством интересных людей по всему миру, и публичные библиотеки, журналы, солидные газеты и пр. Все, что увеличивает возможности его выбора и при этом не сбивает с толку, способствует все большей свободе. По сути, все общественные институты, включая правительство, церкви, отрасли промышленности и т. п., не призваны выполнять никаких других функций, кроме содействия свободе человека, а потому, если в целом не справляются с этой задачей, они не соответствуют своему предназначению.

Хотя высокая степень свободы может существовать только при наличии социального порядка, из этого ни в коем случае не следует, что всякая сложная социальная система предполагает наличие свободы. Напротив, в прошлом очень часто оказывалось, что большие и сложно организованные государства, как, например, Римская империя, были построены во многом на механическом принципе, который, по сути своей отрицает возможность свободы. Да и в новейшую эпоху обширные и высокоорганизованные империи, подобные России или Китаю, могут быть значительно менее свободными, чем самая маленькая англоговорящая колония. Есть серьезные возражения против отождествления прогресса с простой дифференциацией и координацией социальных функций, как это сделал в свое время Герберт Спенсер. Однако пример Соединенных Штатов — страны с наиболее глубокой за всю историю дифференциацией и координацией социальных функций — доказывает, что в этом отношении сложность не противоречит свободе. Исчерпывающее освещение этого вопроса требует злее тщательного изучения институционального аспекта жизни, чем тот, который я мог бы сейчас предпринять; однако я считаю, что возможность построения больших и сложных обществ на основе принципа свободы зависит от быстродействия, доступности эффективных средств коммуникации и, таким образом, возникла лишь с недавних пор. Структура великих государств прошлого неизбежно носила довольно механический характер.

Время от времени в любом сложном и динамичном обществе случается так, что некоторые люди начинают ощущать сложность и напряженность жизни как бремя и пытаются найти свободу в уединении, как, например, Торо в Уолдене. Но и при этом они не могут избавиться от влияния социальных институтов своего времени, да они того на самом еле и не желают; что они обретают, если повезет, так это более здравое и осмысленное к ним отношение. Торо, как можно заключить из его книг, воспоминаний его друзей и его собственных мемуаров, даже в своей хижине оставался подлинным членом общества, как оставался Эмерсон в Конкорде или Лоуэлл в Кембридже; и мне кажется, что, ели бы его самого заинтересовало обсуждение данного вопроса, он признал бы, что дело обстоит именно так. В действительности, как я умаю, сам Торо не считал себя отшельником — такое представление о: ем стало плодом поверхностных взглядов на его жизнь. Хотя он и был отступником от государства и церкви своего времени, дело его жизни не было бы исполнено без участия подобных институтов, например, без Гарвардского колледжа; оно стало результатом их совместной деятельности. Становление его личности проходило под избранным влиянием близких ему идей, характерных для того времени — во многом так же, как и у других. Он просто обладал специфическими наклонностями, которые развивал особым образом, в частности избегая общительного образа жизни, несовместимого с его характером. Он был свободен не вне социального порядка, а благодаря ему; то же самое можно сказать и об Эдуарде Фицджеральде, и о прочих жаждавших уединения людях. Несомненно, заурядно-обыденная, изо дня в день, жизнь равносильна рабству для многих из тех, кто не может, подобно им, решиться на уход от будничной суеты к более мирному и осмысленному существованию.

Поскольку свобода — это не что-то застывшее, что можно уловить и закрепить раз и навсегда, а становление, любое конкретное общество, в том числе и наше, всегда оказывается отчасти свободным, отчасти несвободным. Пока общество способствует развитию у каждого ребенка его лучших задатков, оно свободно; когда оно утрачивает эту способность, оно перестает быть таковым. Там, где детей плохо воспитывают или плохо учат, где семейное влияние носит нездоровый характер, а школы неэффективны, где местная власть не справляется со своими обязанностями, а публичных библиотек не хватает, — там люди несвободны. Ребенок, родившийся в трущобе, у опустившихся родителей и с десяти или двенадцати лет приставленный к какой-нибудь однообразной отупляющей работе, не более свободен быть здоровым, умным и нравственным, чем китайский ребенок — читать Шекспира. Всякая болезнь общества ведет к порабощению личности.

Такое представление о свободе вполне соответствует знакомому всем, пусть и расплывчатому и смутному чувству; это представление о честной игре, в которой каждому дается шанс выиграть, и ничто не пробуждает в нас столь же сильного и всеобщего негодования, как мысль о том, что какой-то человек или социальная группа такого шанса не имеют. Думается, однако, что существующее положение дел воспринимается нами с изрядной долей самодовольства; многие склонны считать, что с принятием Декларации независимости и закона о всеобщем избирательном праве свобода была достигнута раз и навсегда и единственное, что остается сделать, — это дать каждому человеку осуществить все лучшее, на что он способен. Стоило бы признать, что свобода, которой мы на словах поклоняемся, всегда достигается лишь отчасти и каждодневно подвергается новым опасностям; что право избирать — лишь одна из ее форм, притом в данных условиях не обязательно самая важная; что для того, чтобы сохранить и укрепить свободу, мы должны трезво и решительно использовать все наши лучшие силы.

«— the soft Ideal that we wooed

Confronts us fiercely, foe-beset, pursued.

And cries reproachful: Was it then my praise,

And not myself was loved? Prove now thy truth.

I claim of thee the promise of thy youth»[156].

Эти строки Лоуэлла из «Торжественной оды» всегда останутся актуальными.

В своем осмыслении свободы мы вправе исследовать все страны и эпохи и на этой основе создать в рамках нашего социального порядка такие идеальные условия, которые обеспечили бы каждому индивиду всяческую поддержку в личностном становлении и приобщении к культуре, какая только возможна. Всякая узость или односторонность жизни в целом отзывается деформациями и извращениями на пути развития личности, а значит, влечет и недостаток свободы. Социальный порядок должен не подчеркивать лишь одну или несколько сторон человеческой натуры за счет всех остальных, а благоприятствовать всем нашим высшим наклонностям. Так, чрезмерную увлеченность XIX в. материальным производством и физикой можно расценить как частичное порабощение духовных и эстетических запросов человеческого разума, последствия которого мы не изжили до сих пор. Свобода в будущем немыслима без создания все более и более разнообразных, полноценных и либеральных условий, при которых любой человек мог бы совершенствоваться в избранном им направлении. Дни всякого рода прагматизма и принудительного единообразия, судя по всему, уходят в прошлое; ныне гораздо разумнее и реалистичнее предоставить людей руководству их совести, отражающей нравственные убеждения группы, к которой человек примыкает, исходя из своих способностей и наклонностей.

Утверждение более высоких и совершенных форм социального контроля, наличие многообразных альтернатив, взывающих к разуму о необходимости сделать правильный выбор, требуют, конечно, значительного напряжения нравственных сил индивида. Вынести такое напряжение не всегда и не всем по плечу; непосильность задачи в таких случаях более или менее разрушительно сказывается на характере личности и грозит дегенерацией.

Следовательно, всякий значительный шаг на пути свободы неизбежно сопровождается некоторой дегенерацией. Это должно быть особенно заметно в последнее время, для которого, в целом характерен быстрый рост свободы. Условия семейной жизни, положение женщин и детей становятся все лучше, но параллельно с этим растет число разводов и избалованных детей. Демократический строй, как все мы отлично знаем, тоже имеет свои специфические пороки и недостатки; среди верующих отказ от догматизма и упадок нерассуждающей, слепой веры — явление в общем-то прогрессивное с моральной точки зрения — привели тем не менее к заметному падению нравов. Точно так же, как полагают, освобождение чернокожих от рабства вызвало среди них рост психических заболеваний; рост же во всех странах числа самоубийств частично связывают именно с усилением напряженности жизни в более сложноорганизованном обществе. Конечно же неверно думать, будто сама по себе свобода чревата дегенерацией, на том лишь основании, что если некто испытывает чрезмерное для него напряжение, то это скорее сковывает, нежели повышает его свободу. Правильнее было бы сказать, что всякий шаг, ведущий к большей свободе, всегда вызывает и другие непредвиденные последствия и всегда находятся люди, на которых они воздействуют.

Но вряд ли уместно и разумно сидеть сложа руки и просто констатировать, что некоторая побочная деморализация составляет неизбежную и неизменную цену прогресса. Напротив, хотя совсем без нее никогда не обходится, все же масштабы деморализации могут быть значительно сокращены, и те социальные институты и общественные силы, которые стремятся сделать давление цивилизации посильным для индивида, в какой-то степени действительно добиваются этого.