2. СТЫДНАЯ РАНА

2. СТЫДНАЯ РАНА

I

Весь христианский эон протекает под знаком божеской личности — Христа, или демонической — Антихриста; весь эон дохристианский — под знаком божеского или демонического пола. Тайна Одного — Сына — открывается в христианском эоне; в дохристианском — тайна Двух — Отца и Матери.

II

Надо современного человека вывернуть наизнанку, как бы перевести из трех измерений в четвертое, чтобы показать ему, что пол и Бог связуемы, что это «проклятое место» может быть святым. Две отдаленнейших, противоположнейших точки в христианской сфере мысли, чувства и воли — Крест и Пол. Всякая попытка их сближения кажется невыносимым кощунством или просто безумьем.

III

Что такое половая любовь, только ли воля к продолжению рода или еще что-то большее, — мы об этом не думаем; древние люди всех религий — от Иеговы и Аммона-Ра, итифаллических (с поднятым фаллом), до оскопленного Аттиса — только об этом и думали. Пол для нас явление; для древних — явление и сущность, нечто земное и небесное.

Можно ли молиться, думая о поле? Этого вопроса для нас нет вовсе, потому что слишком ясно, что нельзя; для древних этого вопроса тоже вовсе нет, потому что слишком ясно, что можно и должно. «Вся языческая религия струится от пола». — «Вся древность непрерывно внимает полу» (В. Розанов. В мире неясного и нерешенного, с. II, 119).

Смертный рождается, чтобы умереть; пол в рождении связан со смертью, страшен и свят, как смерть. Если должно молиться пред лицом смерти, то, казалось бы, и пред лицом пола: нам это легко понять, но сделать не трудно, а невозможно.

Думать о смерти на брачном ложе нельзя, просто глупо, так же как о браке — на смертном ложе; глупо для нас, но не для древних: все религиозно-половые мистерии, — а других нет, — от Озириса до Аттиса, только и делают, что соединяют эти два ложа, брачное и смертное. Но для нас древние мистерии, в лучшем случае, только грубые, полудикарские (это в Еливзисе, во дни Перикла) «земледельческие культы плодородья», а в худшем, — «половое помешательство», psychopathia sexualis, по учебнику Крафт-Эбинга. Как будто древние, по крайней мере, в ту пору, когда создавались мистерии, в IX–VIII вв. до Р. X., не были телесно и душевно здоровее нашего, а может быть, и целомудреннее; как будто не знали они, что такое страх Божий и человеческий стыд. Но знали и то, чего мы уже не знаем, — что пред лицом Божьим падает покров стыда: наг, вышел человек из Божьих рук, и наг, вернется в них.

IV

«Если бы не Дионису совершались фаллогогии (праздничные шествия Фалла), то были бы они делом постыднейшим; но вот, Дионис и Аид — один и тот же бог», — учит Гераклит (Heracl., fragm. 127. — E. Pfleiderer, Die Philos. d. Heracl. v. Eph. im Lich. te der Mysterienide, 1886, p. 28). Бог любви — Дионис, бог смерти — Аид. Это значит: смысл фаллических таинств — вовсе не «земледельческий культ плодородья», как думают христианские атеисты, ученые невежды, а любовь, через смерть ведущая в вечную жизнь; так, по Гераклиту, а ведь он, посвященный в мистерии, больше, конечно, знал о них, чем мы.

V

Hoc tupre membrum, «сей гнусный член», говорит бл. Августин о священном фалле в Аттисовых шествиях (August., de civitate Dei, VII, 21), и через пятнадцать веков вторит ему Вейнингер: «Освящаемый (в мистериях) фалл есть нечто сатанинское: вот почему центр Дантова Ада занимают половые части Люцифера» (Вейнингер, 1. с., 367). Это и значит: пол провалился в ад, в преисподнюю, в Мертвое море Содома.

Viribus Aeterni, «Полу Вечного» (Бога) посвящен Аттисов жертвенник первых христианских веков (H. Craillotl Le culte de Cub?le, 1912, p. 219). Пусть это грубо, дико для нас, но не безбожно; мы же культурно, утонченно и как будто благочестиво посвящаем жертвенник viribus Satana.

VI

Розанов и Вейнингер недаром противоположные двойники-современники: в них воплотилась раздирающая нас антиномия: пол в Отце, противопол в Сыне.

«Пол имеет свое содержание и положение трансцендентно-религиозного нумена (сущности). Он — второе, темное лицо человека. Он выходит из границ естества; он внеестествен и сверхъестествен… Это пропасть, уходящая в антипод бытия, здесь, и единственно здесь, выглянувший в наш свет», — говорит Розанов так, как будто своими ушами слышал, своими глазами видел то, что происходило в Елевзинском анакторе и в Самофракийском святилище (В. Розанов, 1. с., 110). Это и значит: «Дионис и Аид — один и тот же бог»; пол и смерть — одна и та же пропасть, уходящая из этого мира в тот. Пол есть единственно живое, кровно-телесное «касание мирам иным», единственный выход из своего тела в чужое, из я в ты, из тайны Одного в тайну Двух.

VII

В Лидии, Фригии, Этрурии — всюду, где совершались религиозно-половые мистерии, — ставились на свежих могилах каменные столбики, фаллы (Albr. Dietrich, Mutfer Erder., 1905, p. 104). Древний фаллический культ, думают современные ученые, есть не что иное, как «естественная религия плодородья или деторождения». Что же значат фаллы на могилах? Мертвые не могут родить, но могут родиться в вечную жизнь — воскреснуть. Пол эмпирический есть воля к деторождению, безличному роду; пол трансцендентный — воля к бессмертной личности.

Крест на могилах понятен для нас, фалл — чудовищен. Там, где человек умер, — крест, но не там, где родился; выход из жизни свят, грешен вход; можно с крестом умереть, но нельзя родить, так же как убить.

VIII

Эрос, по учению Платона, вечный «строитель мостов», от нас отлетел, и все наши мосты рушатся; рушится и этот главный, соединявший время с вечностью, смерть с бессмертием, мост любви. Но вот один из камней его — чудом уцелевший обломок языческой мистерии в христианском таинстве. В воду крещальной купели погружается горящая свеча, с молитвою:

Ab immaculato divini fontis utero in novam

renatu creaturam progenies coelestis emerget.

Из непорочного чрева божественного Источника

в новом исходит рождении небесное чадо.

(A. Dietrich, 1. с., 114)

Здесь вода купели — ложесна Матери, а крещальная свеча — огненный фалл. Римский священник, безбрачный, полускопец, погружает фалл в ложесна. Тем-то Церковь и чудесна, божественна, что, заключая в себе такие сплетения противоположностей, — не умирает от них, а живет. Только крепчайшие сцепления химически-противоположных атомов образуют живую клетку органической ткани; только сильнейшее напряжение положительного и отрицательного электричества дает грозовую искру-молнию. «Молния — кормчий всего». — «Противоборствующее — соединяющее», по Гераклиту (Heracl., fragm. 64; 8).

IX

Две силы царят над людьми, Похоть и Голод. Голод решает судьбы людей в настоящем поколении; похоть — в настоящем и в будущих. Муки голода кончаются с ним; мукам похоти нет конца. Голод — бич земной; похоть — земной и небесный. Все помогают или делают вид, что хотят помочь голодному; никто — страдающему похотью. Солнце светит над голодным; похоть прячется в ночь. С голодом люди борются, зрячие; с похотью — слепые. Голод говорит, похоть молчит. Гибель от голода — ужас; от похоти — ужас и стыд.

Х

«Стыдная рана», pudendum vulnus, сказал кто-то из древних посвященных о ране оскопившегося бога Аттиса (H. Bebding. Attis, seine Mythen u. sein Kult, 1903, p. 3). — «Вот тебе, Агдистис, то, чем причинил ты столько безумств и злодейств!» — воскликнул мученик-бог, кидая свой отрезанный фалл к ногам Адрастейи-Агдистис, двуполого Демона.

«Стыдная рана» всего человечества — пол. Рана болит, и стыд на боль — огонь на рану.

XI

Эрос, бог всепобеждающий,

Бог любви, ты над великими

Торжествуешь, а потом,

Убаюканный, покоишься

На ланитах девы дремлющей.

Пролетаешь чрез моря,

Входишь в хижину убогую…

Ни единый в смертном племени,

Ни единый из богов,

Смерти чуждых, не спасается,

Но страдают и безумствуют

Побежденные тобой.

Ты влечешь сердца к преступному

И к неправедному праведных.

(Sophocl, Antig., Chor. IV, str. I antistr. I)

В этом суде над Эросом глубже Платона Софокл, проще и правдивее. Если бы напомнили ему о «небесной», однополой любви, он, вероятно, ответил бы, что эта любовь еще хуже земной, двуполой. Посвященный в мистерии, знал он или мог бы знать, что брак есть путь, а Содом — тупик или «злая яма»; знал и то, что путь от проклятого Эроса к благословенному — только в мистерии, где исцеляется «стыдная рана».

XII

Волей-неволей, каждая чета новобрачных совершает и доныне мистерию Эроса, но, большею частью, в слепоте, во мраке, в кощунстве. Ложе новобрачным стелет сатана, и Ангел Хранитель отходит, плача. «Половое соитие родственно убийству».

На жертву прихоти моей

Гляжу, упившись наслажденьем,

С неодолимым отвращеньем:

Так безрассудный дуралей,

Вотще решась на злое дело,

Зарезав нищего в лесу,

Бранит ободранное тело;

Так на продажную красу,

Насытясь ею торопливо,

Разврат косится боязливо.

(Пушкин. Сцена из Фауста, 1825)

«Ложе брака нескверное», — повторяем мы мертвыми устами. Но вот, «и в браке — Содом», как верно замечает Пруст (M. Proust. Sodom et Gomorre, 274). Сколько лож содомских на одно нескверное!

XIII

«Центр Дантова ада занимают половые части Люцифера», но ведь и в Рай не ввела бы бесполого Данте Беатриче бесполая. Как же относится пол его, земной, к ее, неземному, — вот вопрос, заглушенный не древним, а новым «половым помешательством» — нашей религиозною глухотою к полу.

XIV

Некогда алхимики мечтали о «сублимации», «превращении» неблагородных металлов, свинца или меди, в золото, а нынешние химики, действительно, превращают, хотя и в ничтожных количествах, уголь в алмаз. Нечто подобное происходит и с полом в древних мистериях.

Два примера такой «сублимации» мы уже видели: надгробные фаллические столбики и пугающий нас в христианском таинстве обломок языческой мистерии — крещальная свеча, огненный фалл. А вот еще пример, нам очень трудно понятный, но, может быть, один из чудеснейших.

Иаков, на пути в Харран, «пришел в одно место и остался там ночевать, потому что зашло солнце. И взял один из камней того места и положил себе изголовьем, и лег на том месте», в открытом поле, под звездным небом. «И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. И вот, Господь стоит на ней и говорит: Я Господь Бог Авраама, отца твоего… не бойся… Благословятся в тебе и в семени твоем все племена земные»…

Падают звезды-аэролиты с неба на землю, как Божий свет. Семя небесное — Млечный Путь; семя земное — потомство Иакова.

«Иаков пробудился от сна своего и сказал: истинно, Господь присутствует на месте сем; а я не знал. И убоялся и сказал: как страшно место сие! Это не иное что, как Дом Божий, это Врата Небесные».

Все древние мистерии только и делают, что говорят о поле — месте Божьем в человеческом теле — словами Иакова.

«Самый ком земли, из которого образовано это место, — объясняет Розанов, — вовсе иного происхождения, чем прочие части тела, и относятся к ним, как, наприм., метеоритное железо (вещество падающих звезд — тело „нисходящих и восходящих по лестнице ангелов“) — к железу обыкновенному. — „Пол — инкрустация в тело“ (В. Розанов, 1. с., 111, 318). В тело человеческое божеская или демоническая инкрустация; будущее золото в свинце, в угле алмаз.

XV

„И встал Иаков рано утром, и взял камень, который он положил себе изголовьем, и поставил его памятным столбом (точно таким же, как те надгробные столбики-фаллы во Фригии, Лидии, Этрурии, а может быть, и здесь, в Ханаане), и возлил елей на верх его… И положил Иаков обет, сказав: этот камень, который я поставил, будет у меня Домом Божиим — Бэт-Илем, Beth-il“ (Быт. 28, 14–22. — Delitzsch, Genesis, 398.). Beth значит „дом“; il — El, значит „Бог“. Это тот самый древнеханаанский и израильский Эль-Элогим, Бог-Боги, Три в Едином, чьи Ангелы явились Аврааму, у дуба Мамврийского, перед истреблением Содома: Эль-Элион, Отец; Эль-Шаддай, Сын; и Эль-Руах, Дух-Мать.

После победы Иагве, нового Бога Синайского, единого, над древним Элогимом, ханаано-израильским, единотроичным, бэтили уничтожены. „Не делайте себе кумиров… и столбов не ставьте у себя, чтобы поклоняться им, ибо Я — Господь Бог ваш“ (Лев. 26, I). Но сквозь новое единство Иагве триединство Элогимов просвечивает, как на сводах нынешней Царьградской Софии, сквозь белую известку, — золотые архангелы.

Помнит ли поклонник Иагве, сохранивший в новом Бытии этот древний элогистский обломок, что значит сон Иакова? Если и помнит, то нам уже не говорит, — может быть, скрывает, по завету всех мистерий „скрывать глубины“, kryptein ta bathea (Е. Pfleiderer, 1. с., 63).

XVI

„Смысл его темен, ratio in obscuro“, — говорит Тацит о Пафосском бэтиле, черном, гладком, конусообразном камне-аэролите, подобном „ристалищной мете“, посвященном Афродите Урании (Tacit., Hist., II, 3). Тацит забыл, что на таком же точно камне, перевезенном из Пергама на Палатин, в 205 г., во время нашествия Ганнибала, основано все величие Рима. „Темный смысл“ бэтиля мог бы объяснить ему св. Климент Александрийский, посвященный, до своего обращения в христианство, в мистерии Кибелы-Аттиса: конус бэтиля есть небесный знак земного пола — зведный или солнечный Фалл.

То же означают и египетские обелиски, так же как дольмены, и мэнгиры, эти исполинские камни мегалитической древности в обеих гемисферах, в Европе, Азии, Африке и Америке, — вечные вехи, ведущие из истории в преисторию, из второго человечества в первое. Самое древнее, сильное в религии есть и самое сгущенное, сосредоточенное, сплошное, массивное, цельное — духовно-плотское, небесно-земное: Вещество — Божество. Может и камень сделаться „домом Божьим“, „Лестницей Иакова“, где восходят и нисходят Силы Небесные. Дерево наших Древних чудотворных икон кажется насквозь пропитанным, как бы „намагниченным“, живою верою молящихся: так же и камень бэтилей.

Эти черные, обугленные, небесным огнем опаленные камни-аэролиты суть семена Божьего сева. „Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле, и возрастил сад Свой, и взошло все, что могло взойти, но, взращенное, живет лишь чувством своего соприкосновения таинственным мирам иным“, — толкует, сам того не зная, старец Зосима у Достоевского звездную мудрость бэтилей (Достоевский. Братья Карамазовы).

„Всякое обоюдополое слияние есть пролет целых созвездий человеческих душ — Млечный Путь… Наше сознание померкло… засыпанное светом и могуществом промелькнувших метеоритов… как бы небо на нас рассыпалось и подавило нас… до уничтожения“, — толкует Розанов (В. Розанов, 1. с., 118).

„Умножая, умножу семя твое, как звезды небесные“, — обещает Бог Аврааму (Быт. 22, 17). Семя человеческое преображается в небесное — в Млечный Путь; черный уголь пола „Возносится“, „сублимируется“ в звездный алмаз.

XVII

В Библосе, Пафосе, Амафонте, Эдессе и других „священных городах“, „иераполях“, бог-богиня, Сын-Мать, Адонис-Астарта, Ваал-Ашера, заключены в одном бэтиле, мужеженском (Ch. Villay. Le culte et les f?tes d’Adonis-Thammouz, 1904, p. 58). Самый конус его означает естество мужское в Боге, а борозды и выемки в подошве конуса — естество женское; весь бэтиль — бог Андрогин, Мужеженщина (H. Vincent. Canaau, 1914, p. 127). Что это значит? На этот вопрос отвечает Гераклит:

„Льнет природа не к подобному, а к противоположному, и рождает из него некое созвучие, гармонию“. — „Из противоположного — прекраснейшая гармония“. — „Так, без сомнения, сочетала она (природа) мужское с женским и первичное установила согласие с помощью противоположностей“. — „Все противоположности в Боге“.

(Heracl., fragm. 8, 10, 67)

Сказанное здесь о Природе-Космосе можно бы сказать и о Логосе-Эросе, чье имя недаром упоминает Гераклит, за семь веков до Филона и ев. Иоанна: „Логос прежде был, нежели стать земле“ (Heracl., fragm. 31. — Pfleiderer, 1. c., 98).

XVIII

В каждом электроне-атоме, учит и нынешняя физика, „природа сочетала мужское с женским в прекраснейшую гармонию и первичное установила согласье с помощью противоположностей“; каждый атом заключает в себе два полюса одной силы — притяжение и отталкивание: первое начало — страдательное, наполняемое, женское; второе — деятельное, наполняющее, мужское. В этом смысле каждый Атом есть бог Андрогин или Бэтиль, Мужеженщина; самое существо Материи — Богоматерии — мужеженское. Космос есть явление двуполого Эроса-Логоса.

Вот почему, и в мифе Платона (Орфея), тела андрогинов, подобно солнцам, телам небесным, и монадам, первичным телам, — совершенно круглые, на оси своей вертящиеся сферы (Pl., Symp., XIV). Ту же двуполость и, отчасти, ту же круглость сохраняют и небесные тела, упавшие на землю, — конусообразные камни бэтилей.

XIX

Этой физической полярности атомов-солнц соответствует физиологическая двуполость эмбрионов. Прежде чем выбрать один из двух путей восхождения, развития („лестница Иакова“), к мужчине или женщине, к Адаму или Еве, каждый зародыш, или то, что им будет в мутном ядре семенной клетки, сочетает в себе „мужское с женским в прекраснейшую гармонию“. В этом смысле, каждый из нас, в утробной или небесной вечности — райском сне до рождения, был Андрогином, одним из тех богоподобных существ, которым, в мифе Платона, „великая сила и отвага внушили дерзкое желание взойти на небо и сразиться с богами“. Может быть, это и есть наш „первородный грех“ — то, за что миг рождения, молния времени, рассекает нас пополам, на мужчин и женщин.

XX

В той „неземной геометрии“, по которой боги или ангелы строили мир, конус Бэтиля мужеженского — Отец и Мать в Сыне — простейшая геометрическая фигура Двуполости и Троичности в божественном Эросе-Логосе, как бы увиденный глазами Нумен Пола. Ибо в нашей земной геометрии трех измерений пол разделяется пространством на мужской и женский, а в четвертом измерении — вечности — он был, до рождения, и будет, после смерти, соединен, восстановлен в первичном единстве.

Догматом космически-божественной двуполости, основным во всех древних мистериях или, точнее, в единой Мистерии, „Перворелигии“ всего человечества (Ursystem Шеллинга) предсказан христианский догмат божественной Троичности, потому что „будут два одною плотью“; два в едином, — только начало, а конец — Три в Едином — Троица.

XXI

Догмат двуполости брачной, завет Адаму: „Будут два одною плотью“, так же как завет Аврааму»: «Умножая, умножу семя твое, как звезды небесные», — оба эти завета суть крайний антипод Содома, ибо в Содоме никто никогда не рождается, а от Авраамова семени родится Сын Божий, Спаситель мира.

XXII

Надо быть слепым, чтобы не видеть, по обрезанию, освящению пола в Боге, что Ветхий Завет есть мистерия пола, брачный союз человека с Богом. «Ты Жених крови у меня, по обрезанию», — говорит Сепфора, жена Моисея, обрезав сына или мужа (толкование возможно двойное) и кидая крайнюю плоть к ногам Иагве (Ис. 4, 24–26). И новый Жених нового Израиля — тоже «Жених крови, по обрезанию», — это мы все забываем: «по прошествии восьми дней, когда надлежало обрезать Младенца, дали Ему имя Иисус» (Лук. 2, 21). Так оба Завета спаяны кровью обрезания — мистерией пола. Можно отвергнуть оба, но нельзя, как мы это делаем, отвергнув Ветхий Завет, принять Новый.

Именно здесь, по линии пола, и совершается разрыв двух Заветов, проходит между ними разрез — меч, рассекающий два человечества, древнее и новое: как бы змею разрубили на два куска; оба шевелятся, хотят срастись, не могут, и умирают.

XXIII

Может ли их соединить христианство? Происходит ли в самом христианстве «вознесение», «сублимация», земного Эроса к Небесному? Как относится новый догмат Божественной Троичности — Отец, Сын и Дух — к древнему догмату божественной двуполости — Отец и Мать в Боге?

Страшно, повторяю, говорить об этом, в наши содомские дни, когда дьявол искажает в чудовищном зеркале лик Сына и Матери; так страшно, что кажется иногда, лучше молчать. Но ведь и молча не спасемся; молча мы все погибаем, пряча «стыдную рану». А спастись можно, и даже легко, только бы вспомнить Забытого, узнать Неизвестного.

XXIV

«Суть Евангелия — нуль пола». Существует «мировая несовместимость влюбления и Евангелия… Любовь пройдена в нем гробовым молчанием, и даже преднамеренным, потусветным… Капля влюбленности испепеляет страницы чудной книги» (В. Розанов. Люди лунного света, 57. — Темный лик, 255). Это говорит Розанов, или тот, кто за ним, кто «мог бы наполнить багровыми клубами дыма мир, и сгорело бы все», но пока «не хочет», потому что час его еще не пришел. Чтобы так говорить о Евангелии, так не видеть его или, может быть, так видеть, надо ослепнуть слепотою, в самом деле, кромешною, содомскою. Кажется, этого никто никогда не говорил так ясно, так прямо в лицо Христу, но, увы, сейчас, и уже давно, почти все, даже пламенно верующие, молча думают или чувствуют именно так.

«Да любите друг друга, как я возлюбил вас». Мысль, что между этою небесною любовью и земным эросом-влюблением может быть связь, — одна эта мысль как будто, в самом деле, «испепеляет страницы чудной книги». Не значит ли это, что Евангелие и есть «нуль пола», и, «как только в месте пола вы поставили значащую величину, единицу или дробь, поставили что-нибудь, вы отвергли, ниспровергли Евангелие», и самого Христа (В. Розанов. Люди лунного света, 57).

Но если так, что же значит: «Будут два одною плотью»? Кем и где это сказано? Им же, Христом, здесь же, в Евангелии, а сначала Богом Отцом, при сотворении человека. Слово Отца повторяет и отменяет Сын; в Его устах оно обман и ложь, мнимая величина, «нуль пола». Сын лжет об Отце, чтобы обмануть людей, выдать Себя не за то, что Он есть, скрыть под светлою личиною «темный лик»; чтоб не узнали — страшно сказать — чей Он, действительно, Сын. Так именно думает или хотел бы думать Розанов; так должны бы думать и все, кто разрывает связь между двумя Заветами, Отчим и Сыновним, любовью брачною: «Да будут два одно», и любовью братскою: «Да будут все одно» (Ио. 17, 21), между земным и небесным Эросом.

Или что значит «Христос Жених, Церковь Невеста», и «сыны царства — сыны чертога брачного», и «брачная вечерня Агнца»? Кажется, ясно даже злейшим врагам Евангелия, что в нем пустых слов или только «поэтических образов» нет вовсе, — все полновесны, значительны, решают судьбы мира, к добру или злу, но на веки веков. И эти — о Женихе, о браке, о двух в одной плоти и всех в одной братски-брачной любви — тоже, конечно, не пустые слова и не только поэтические образы. Но что они значат, мы еще или уже не знаем, не понимаем или не помним, забыли окончательно.

Розанов прав о всех вообще словах Евангелия, а об этих особенно: «тихий ветер этот потряс основание земли и сорвал вершины гор» (В. Розанов. Темный лик, 248). Ветер тихий, тихое дыхание, но из чьих уст, Розанов не знает, почти никто не знает, может быть, потому что это самое неизвестное в Неизвестном.

XXV

Горе наше в том, что, за две тысячи лет, мы так привыкли к словам Евангелия (как будто можно к ним привыкнуть, если только слышать их раз!), что уже оглохли, ослепли к ним окончательно; твердим их, как таблицу умножения, бессмысленно. Но, если бы мы могли чуть-чуть отвыкнуть от них и вдруг услышать так, как будто они сказаны не за две тысячи лет, а вчера-сегодня, то, может быть, мы ужаснулись бы, поняли бы вдруг, что это самые неимоверные, невыносимые, невозможные для нас, «безумные», как дважды два пять, самые нечеловеческие из всех человеческих слов.

«Кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду» (Матф. 5, 42). Нет, среднего, даже доброго человека, даже «христианина» наших дней легче заставить содрать с себя кожу, чем снять рубашку без суда — по суду, пожалуй, не так трудно, — и мир как будто на этом стоит: если бы все обиженные, вместо того чтобы судиться, снимали с себя рубашки с легкостью, то очень похоже на то, что миром овладели бы негодяи и разбойники; им-то правило это как будто больше всего на руку: вот уже две тысячи лет, только и делают, что внушают его не себе, конечно, а другим.

Или еще непонятнее, безумнее: «Вы слышали, что сказано древним: люби ближнего твоего и ненавидь врага, а Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас» (Матф. 5, 43–44). Это так невообразимо для нас и так привычно-слепо, что, повторяя это, как дважды два пять, мы уже ничего не чувствуем, ни даже того, что не чувствуем. За две тысячи лет кто не говорил, что любит врага, — кто, действительно, любил его, кроме святых, «небесных человеков, земных ангелов», таких, как Франциск Ассизский, один на сколько миллионов людей, а ведь это сказано всем? Даже ап. Павел любит ли врага, когда учит благотворить ему, чтобы «собрать на голову его горящие угли»? О любви к врагам сказано всем; но выйти на улицу с твердой надеждой найти на мостовой алмазы вместо булыжников, не то же ли самое, что сказать всем людям: «Любите врагов»?

Или еще непонятнее, еще страшнее: «Кто не возненавидит отца своего и матерь свою…» Хочется, не дослушав, бежать от страха.

Слыша такие слова, люди, может быть, не злые и не глупые, а обыкновенно добрые и умные, решили: «В этом Человеке бес». — «И, услышав, ближние Его пошли взять его; ибо говорили они, что он вышел из себя — ekstat? сошел с ума» (Мрк. 3, 21). Ближние — братья, сестры, Матерь Его, — а ведь знала же мать, Кого родила. Но если бы и мы это услышали вчера-сегодня, то сказали бы то же.

XXVI

Что такое брачная любовь, земной эрос, знаем отчасти и мы, грешные, по опыту; но что такое любовь братская, эрос небесный, или, точнее, небесно-земной, — братски-брачная любовь, — мы совсем не знаем; это знают только святые. Но вот что удивительно: все, что так непонятно, страшно для нас в небесной любви, agap?, как ее называет Евангелие, становится простым, легким и радостным в любви земной, эросе. Любящие друг друга, влюбленные, не судятся и отдают друг другу все до последней рубашки. Если же один любит, а другой ненавидит, то любящий любит и врага, и это так естественно, что ему не надо говорить: «Люби». — «И оставит человек отца и мать, и прилепится к жене своей», — так же естественно.

Эрос, любовь земная, учит любви небесной, агапе. Только здесь, в эросе, сказал впервые человек человеку: «Люблю», назвал любовь по имени.

Укрощает Эрос

И зверей свирепых…

Только что в их сердце

Темное проникнет

Золотым лучом.

(Euripid., Hippol., chor. IV)

И тварь бессловесная — всеми голосами, и немая — всеми красками, благоуханьями, говорит: «Люблю».

Сказанное Платоном о мнимо-небесной любви можно бы сказать и об истинной: «малое войско любящих победило бы весь мир» (Pl., Symp., VI). Раз уже победило, — может быть, и снова победит.

И вот что еще удивительно: сколько бы мы ни привыкали, ни глохли, ни слепли к евангельским словам, наступает почти для каждого из нас такая минута, когда он вдруг чувствует в них огненное жало, и, если бы минута эта продлилась, то, может быть, он почувствовал бы, что жало это двойное — любви и влюбленности, Агапы и Эроса. Есть уголь во всяком алмазе, есть влюбленность во всякой любви.

XXVII

«Мировая несовместимость влюбления с Евангелием»? Нет, несовместимость влюбления с миром без Евангелия.

«Пол» — грубое и плоское, анатомическое слово; но, говоря этим словом, Евангелие не «нуль пола», а полнота его, плерома, такое солнце любви — влюбленности, что люди слепнут от него: так Розанов ослеп, ослепли Содомляне всех веков и народов, и до сего дня, тычась, как слепые щенки мордами, ищут света во тьме.

XXVIII

Боги Атлантиды, боги древних мистерий, не похожи на Сына, как тени — на солнце; но как по теням видно, где солнце, так видно по ним, где Он. Все они любят людей, страдают и умирают за них; все, от Диониса преэллинского до Кветцалькоатля древнемексиканского, соединяют в себе «мужское с женским в прекраснейшую гармонию»; все благовествуют любовь братски-брачную — «да будут два едино», — конец Содома, и вечный мир — «да будут все едино», — конец войны.

XXIX

«Это не боги, а бесы». Ну, еще бы! Сколько веков пробыли в безднах морских, где пропахли тиною; сколько веков пробыли в аду, где пропахли смолою и серою. Их боятся и брезгуют ими христиане, но Христос не побоялся и не побрезгал: сошел к ним в ад и вывел их из ада.

Нет, не боги сделались бесами, а бесы — богами.

Лик младой

Был гневен, полон гордости ужасной

И весь дышал он силой неземной, —

бог Войны.

Другой женообразный, сладострастный, —

бог Содома. Эти, впрочем, остались в аду, — вышли другие, неизвестные, так же как Сошедший к ним в ад неизвестен.

XXX

Боги Атлантиды, первого человечества погибшего, — вечные спутники второго, может быть, погибающего, — легкими тенями порхают около нас, как неуспокоенные души забытых, но не забывших друзей; шепчут нам что-то на ухо, в чем-то остерегают, как вещие сны; слабо жужжат, как зимние пчелы; слабо хватают нас призрачными дланями — может быть, хотят остановить на краю пропасти; манят куда-то, как далекие звезды, куда-то ведут, как вехи на вечном пути.

О, если б мы их услышали, поняли, чье имя у них у всех на устах, от какого солнца все они тени; если б узнали во всех этих лицах лицо одного Неизвестного.