14. К ИИСУСУ НЕИЗВЕСТНОМУ

14. К ИИСУСУ НЕИЗВЕСТНОМУ

I

В Рождество Христово я кончаю эту книгу об Атлантиде-Европе. Здесь, на берегу Средиземного моря у подножья Лигурийских Альп, дни зимнего лета, «Гальционовы», как называли их греки, потому что Бог Посейдон в них углаживает волны моря, утишает бури, чтобы гальционы-чайки, ему посвященные, могли высиживать птенцов своих в плавучих гнездах, — эти райски-тихие дни — самые блаженные в году. Летом пахнет, в декабре, смолистая хвоя в кипарисовых аллеях запустевших вилл,

Где поздних, бледных роз дыханьем

Декабрьский воздух разогрет.

Тают в несказанном свете, как в славе Преображения, розово-снежные Альпы, прозрачно-лиловые холмы Эстереля и моря, воздушно-голубое, как небо, где паруса белеют, подобно крыльям ангелов. И в зимнем, сонном щебете птиц слышится ангельский хор:

Слава в вышних Богу

и на земле мир.

Острова Блаженных, Гомеров Элизиум, напоминает, в эти золотые дни, этот очарованный край:

Ты за пределы земли, на поля Елисейские, будешь

Послан богами туда, где живет Радамант златовласый,

Где пробегают светло беспечальные дни человека,

Где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает,

Где сладко-шумно летающий веет зефир, Океаном

С легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным.

Кажется, век Золотой притаился в этих райских долинах, как в полуденной щели скалы — зимняя бабочка и небо сходит на землю, как будто все на земле уже совершилось, кончено — готово к царству Божьему. Только здесь верит сердце в Золотой Век, бывший и будущий, золотой сон человечества, и хочется плакать от грусти и радости: радость о том, что это было и будет; грусть о том, что это было так давно и так не скоро будет.

II

Есть у каждого сердца свои приметы, пусть для других суеверные, но для того, кто наблюдает их, несомненные. Есть и для меня такие приметы на книге моей, как бы таинственные знаки судьбы.

Первый знак — время, когда книга написана: после первой всемирной войны и, может быть, накануне второй, когда о Конце никто еще не думает, но чувство Конца уже в крови у всех, как медленный яд заразы.

Знак второй — то, что книга написана русским изгнанником. Только видевший конец своей земли знает, чем будет конец всей земли — Атлантиды-Европы. Люди без родины — духи без тела, блуждающие по миру, на страшную всемирность обреченные, может быть, видят уже то, чего еще не видят живущие в родинах — телах, — начало и конец всего, первые и последние судьбы мира, Атлантиду-Апокалипсис.

Третий знак — то, что книга написана во Франции — вечной, вопреки всему, посреднице между двумя мирами — древним, эллино-римским, а может быть, и древнейшим, друидо-кельтским, кроманьонским, и новым, европейским; между двумя морями — Средиземным и Атлантическим; между двумя тайнами — Востоком и Западом.

Знак четвертый — то, что книга написана здесь, в этой райской долине, где все еще скользит легко-легко, почти незримо, как тень от крыльев зимней бабочки по бледным лепесткам декабрьской розы, последняя тень Атлантиды — золотого века, прошлого, а может быть, и будущего — первая тень.

И, наконец, пятый знак, самый для меня счастливый, таинственный, — то, что я кончаю эту книгу о рождестве человечества, в день Рождества Христова.

III

Ночью, при блеске молнии, путник в горах видит вдруг с высоты весь пройденный путь; так, говорят, умирающий видит всю свою жизнь; так же и я, в этой книге о древних таинствах, увидел — вспомнил, в одно мгновение, всю жизнь человечества, ибо знают ли это люди или не знают, хотят или не хотят, — все во всемирной истории движется от таинств к таинствам, как в теле человека — от сердца и к сердцу льющаяся кровь.

Все, что мы узнали, увидели в этом мгновенном видении, — весь, от начала мира до сегодняшнего дня, пройденный человечеством путь — можно бы выразить в трех словах: тайна таинств — Христос.

IV

«Ты ли Тот, Который должен прийти, или ожидать нам другого?» (Лук. 7, 19.) — этот вопрос — соблазн Иоанна Предтечи, как будто забывшего свои же слова: «Идет за мною Сильнейший меня», повторяют ученики Господни, уже после явлений Воскресшего, как бы не веря в них и снова влагая персты в крестные язвы Распятого. Вот что рассказывает Петр, в своем «Возвещении», K?rygma:

«Мы же, раскрывши книги Пророков, возвещающих Христа Иисуса, то в темных притчах и образах, то в ясных словах, и увидевши, что в них предсказаны Его пришествие, и смерть, и крест, и воскресение… все, что было и будет, — поверили, ибо познали, что все сие, воистину Бог совершил» (Clement Alex., Strom., VI, 15, 128. — Preuschen, Antilegomena, 1901, p. 54, 145).

Когда говорят пророки,

вот, Я Сам говорю.

Hoti ho lal?n en tois proph?tais

idou pareimi,

по «незаписанному» слову Господа (Epiphan., Haeres., XXIII, 5. — A. Resch, Agrapha, 207).

Где же эти пророки, только ли в Израиле? Нет, во всем человечестве.

Многие придут с востока и запада и возлягнут с Авраамом, Исааком,

и Иаковом в царстве небесном,

а сыны царства извержены будут во тьму внешнюю.

(Мт. 7, 11–12)

Дух дышит, где хочет, не в одном углу земли, а по всей земле, «ибо Господня земля и что наполняет ее» (Пс. 22, I); Дух говорит не на одном языке, а на всех; тот же Дух в древних таинствах, как в пророках Израиля; тот же «свет к просвещению язычников», f?s eis apokalypsin ethn?n (Лук. 2, 32), только в призме иной, в иные цвета преломляемый; та же звезда, ведущая в вертеп Вифлеемский, волхвов с Востока и богов Атлантиды с Запада.

V

Кто такая Сибилла эллинно-римская? Древневавилонская schebiltu (А. Jeremias, 88), Гераклитова Пифея, что «гласом своим в Боге, проницая тысячелетия, вещает исступленными устами грозное» — начало и конец всего, — дохристианская душа человечества — «перворелигия». Вот почему гимн Фомы Челанского (Thomas da Celano) о кончине мира, повторяемой органными гулами средневековья, соединяет Сибиллу с Давидом, пророком Израиля:

Dies irae, dies illa,

Solvet saecuum in favilla,

Teste David et Sibylla.

Вот почему, и в росписи на сводах Сикстинской капеллы, каждого из двенадцати ветхозаветных пророков сопровождает Сибилла.

Тайна Востока и тайна Запада — как бы две колеи, проложенные Иакховым шествием на Елевзинской Священной дороге.

Ныне грядущему Господу путь уготован.

Первый завет — путь ко второму, Отчий — к Сыновнему, не только в Израиле, но и во всем человечестве.

«Когда говорят посвященные в таинства, — вот, Я Сам говорю», — мог бы сказать Иисус Неизвестный.

VI

В Капернауме-городке, у Тибериадского озера, маленькие, бедные домики построены из черных базальтовых плит; только одна синагога — из белого известняка, подобного мрамору. Венцы колонн и архитравы ионического ордена, а также львы, орлы, кентавры и боги-дети с цветочными вязями, в украшающих стены ваяниях, — все напоминает эллинский храм (P. Rohrbach. Im Lande Jahwes und Jesu, 1911, p. 344–345). Как бы два девственных, живому телу Персефоны подобных мрамора — тот, в синеве елевзинского, и этот — галилейского неба. Здесь, в Капернаумской синагоге, начал Иисус проповедывать.

Рабби Иоханану, галилейскому книжнику, учителю Израиля, фарисею из фарисеев, чистому из чистых, чаша с тисненным по краям изображением эллинского бога, может быть, самого Диониса, не казалась нечистою (G. Dalman. Orte und Wege Jesu, 1924, p. 152). Мог ли поднять и Господь такую чашу на Тайной Вечере, когда говорил: «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой — виноградарь»? На этот вопрос детски-просто отвечают росписи древнейших катакомб, где хлебный колос Деметры и виноградная гроздь Диониса означают хлеб и вино Евхаристии (Champagny, Les Antonins, 1863, v. II, p. 304).

Греческий язык, на котором написано Евангелие, так называемый «общий», koin?, всемирный язык Александра Великого и самого Диониса, — как бы золотая чаша с тисненным по краям изображением всех богов мистерии, богов Атлантиды, и самого небодержца, страстотерпца, Атласа.

Раз уже из чаши такой причастился — спасся; может быть, и снова, причастится — спасется погибающий мир.

VII

Это есть тень будущего,

а тело во Христе, —

говорит ап. Павел о пророчествах Израиля (Кол. 2, 17). Мог ли бы он это сказать и о древних таинствах?

«Став Павел среди Ареопага, сказал: Афиняне! по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано:

Неведомому Богу.

Agnost? the?.

Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам» (Деян. 17, 22–23).

Кто этот «Неведомый Бог», знали посвященные в мистерии. — «Сын есть образ Бога невидимого, рожденный прежде всякой твари. Ибо Им создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое… Все Им и для Него создано. И Он есть прежде всего» (Кол. 1, 15–17). Это знает Павел, знает и Гераклит, посвященный в Елевзинские таинства:

Логос прежде был,

нежели стать земле.

Люди до христианства знали, что Христос будет, так же как мы знаем, что Он был: это и есть тайное знание мистерии. Вот почему Павел, апостол язычников, первый, а за ним и вся Церковь, до наших дней называет величайшие святыни свои, таинства, тем же словом, какое произносилось и в Елевзинском и в Самофракийском святилище: mysteria. Слово это понятно всем народам, от Вавилона и Египта до Перу и Мексики; всем векам, от начала мира до сегодняшнего дня.

Вот что значит: тайна таинств — Христос.

VIII

«Это есть тень будущего, а тело во Христе». По облику черной, на белой стене движущейся, человеческой тени, можно узнать не только самого человека, но и то, что он делает; так мы узнаем по символам древних таинств, не только самого Христа, но и то, что Он сделает. В них, говоря словами «Возвещения» Петрова, «пришествие Господа и смерть Его, и крест, и воскресение… все, что было и будет предсказано». Эта откинутая назад, до начала мира — «Атлантиды», простершаяся тень так неотразимо-чудесна, что людям неверующим, когда они увидели ее впервые, оставалось одно из двух: или поверить в чудо, или попытаться уничтожить самое тело, откинувшее тень, — историческую личность Христа. Четверть века назад эта попытка и была сделана, но оказалась покушением с такими негодными средствами, что, можно надеяться, ее уже никто не повторит, кроме слепых изуверов и людей, плохо знающих, что такое история.

Чтобы смешать тело с тенью, надо быть слепым; но и слепому стоит только протянуть руку, пощупать, чтобы почувствовать, что тело не тень. Был ли Иисус? В голову никому не пришел бы этот вопрос, если бы до него уже не помрачало рассудка желание, чтобы Иисуса не было. Чудо Христово в древних таинствах такое людям бельмо на глазу, что они готовы лучше отвергнуть историю, чем принять ее с этим чудом.

IX

«В пятнадцатый же год правления Тиберия кесаря, когда Понтий Пилат начальствовал в Иудее… был глагол Божий к Иоанну, сыну Захарии» (Лук. 3, 1–2). Если из шести синхронизмов, совпадающих времен, у ев. Луки, — Теберия, Пилата, Ирода Антипы, четверовластника, Филиппа, брата его, Лизания, первосвященников, Анны и Каиафы, — только два первых точны, а остальные сомнительны, то и этого достаточно, чтобы вдвинуть христианство в историю, найти в ней точку опоры для этого Архимедова, подымающего землю, рычага.

Дорого бы дали такие враги Христа, как Тацит, Иосиф Флавий, талмудисты первых веков христианства, и Лукиан, и Цельз, чтобы усомниться в бытии Врага; но вот, не сомневаются: так же уверены, что Иисус был, как что был Юлий Цезарь или Август.

«Что мы слышали, что видели своими глазами, что рассматривали, и что осязали руки наши, — Слово жизни… возвещаем вам» (I Ио., 1, 1). Эта-то слышимость, видимость, осязаемость, «телесность» исторической личности Христа — «ибо в Нем вся полнота Божества обитала телесно» (Кол. 2, 9), — и входит в плоть времени — историю; это и режет ее, как алмаз режет стекло.

Х

Что было бы с человечеством, если бы не было Христа? Чтобы ответить на этот вопрос нехристианам, надо бы написать всемирную историю заново, с еще невидимой для них точки зрения Конца — «Атлантиды-Европы». Ясно, впрочем, одно и сейчас: боги таинств не спасли бы мира, если бы суждено ему было погибнуть.

«Нынче до того дошло, что о таинствах слышать не хочет никто из людей добродетельных; только блудницы да разбойники посвящаются в них», — говорит Филон Александрийский, современник Христа, иудей, враг эллинства вообще и эллинских таинств в частности (Philo, de spec. leg., 1. 323. — H. Leisegang. Pneuma Hagion, 1922, p. 34). Как ошибается Филон, видно уже из того, какое значение приобретают таинства, лет через двести. Митрианство — последний оплот римского могущества, в общем упадке и немощи, — распространяется вслед за легионами, от Каппадокии до Британии, спасая Рим от нашествия варваров. Бога Митру объявляет Диоклетиан «зиждителем римской державы» и воздвигает ему святилища по всей империи: в самый канун торжества христианства весь мир, кажется, готов поклониться Митре (Fr. Cumont. Les myst?res de Mithra, 1902, p. 36, 168. — Les religions orientales dans le paganisme romain, 210). Сам Константин Равноапостольный долго колеблется между Христом и «Верным Солнцем», Certus Sol, Митрою, как будто Христос — «Солнце неверное» (A. Gasquet. Myst?res de Mithra, 1899, p. 35).

Чем объяснить такое всемирное действие таинств, если не какой-то в них скрытой, жизненной силой? Но, может быть, Филон не совсем ошибается: что-то было, если не в самих таинствах, то около них, обреченное.

XI

В скромном, беленьком домике, у Дипилонских ворот, в пышноотцветающих Афинах III века до Р. X., тихо живет, тихо умирает, как ясная, на безоблачном небе, заря, неисцелимо-больной мудрец. В теплые зимние дни его выносят на солнце, в жаркие, летние, — в свежую тень. Люди собираются к нему, как осенние пчелы — на последний цветок, и жадно впивают мудрые, тихие речи, как мед.

Вечно-страдающий, вечно-блаженный, он учит людей побеждать страдание тихой и мудрой усмешкой над жизнью и смертью, над злом и добром, над людьми и богами, — надо всем. Боги, — учит, — как светлые тени в Елисейских полях, как дневные звезды, незримые людям, живут в Междумирьях, — недвижных, между веками движения, вечностях, ясных, между бурями, затишьях, сладостных, между болями, успокоениях, — Блаженных Островах, Атлантидах. Сущие — несущие, мертвые — бессмертные, в судьбах людей не участвуют. Тщетны молитвы, — никто их не слышит; жертвы напрасны, — их не принимает никто. Люди одни. Есть ли боги, нет ли богов, все равно, человек сам себе Бог. И с тихой улыбкой мудрец умолкал.

Кто это? Первый человек, «победивший страх богов», Эпикур (Зелинский. Древнегреческая религия, 127). Вся языческая древность кончается этою мудростью неисцелимо-больного. Начал Сократ, продолжал Эпикур, кончил Лукиан-Лукреций; кончают и все, до наших дней, «люди-боги».

XII

Так же как Сократ, Эпикур отказался бы от посвящения в Елевзинские таинства. Лет через четыреста, не отказался император Адриан; но, посвященный, издевается над верой в богов и поет, умирая, веселую песенку:

Душенька сирая, бедная,

Тела гостья недолгая,

Ныне куда убегаешь ты?

Бледная, зябкая, голая,

Больше не будешь играть!

Animula, vagula, blandula,

Comes hospesque corporis

Quae nunc abibis in loca?

Pallidula, frigida, nudula,

Nec, ut soles, dabis jocos.

(Champagny, Les Antonins, 1863, II, v. p. 100)

Всюду воздвигает он великолепные, но пустые, неведомым богам святилища; их называют «Адриании» (Hadrianeia), по имени кесаря, потому что он — последний и единственный, ведомый бог. Мраморы, гладкие, как зеркала, отражая друг друга, углубляют в них пустоту бесконечную. Иерусалим разрушен так, что не осталось камня на камне; плугом вспахана земля и посыпана солью, в знак проклятья. Мерзость запустения стала на святом месте: на Сионе — Aelia Capitolina, на Голгофе — храм Венеры. Кесарь гонит христиан, но думает иногда, не принять ли, на всякий случай, Христа в сонм Олимпийских богов, не посвятить ли Ему один из пустых Адрианиев? «Christo templum facere eumque inter deos recipere… cogitasse fertur» (Lamprid., Alexand. Sever., с. XLIII).

«Горе! Я, кажется, делаюсь богом. Vae! puto, deus f?o», — шутит, умирая, Веспасиан над предстоящим ему, как богу-кесарю, апофеозом (Sueton., Vespas., c. 39. — G. Boissier. La religion romaine, 1873, p. 177).

«Не было меня — нет меня», — сказано в одной языческой гробничной надписи поздних времен; лучше, пожалуй, не скажут и «люди-боги» наших дней.

XIII

«Так-то поклоняются они (христиане) распятому софисту», — говорит Лукиан в «Смерти Перегрина», грубой и плоской карикатуре на христианство (Lucian., de morte Peregrini, c. II). Умный Самозатский насмешник, как это часто бывает с умными людьми, оказался в дураках: «маленький жид с крючковатым носом и лысиной», босоногий бродяга, Павел, поджег сухую степь, и пламя пожара, вспыхнув с чудесной быстротой, в сто двадцать лет, распространилось от Нила до Великой Тартарии, от Инда до Атлантики (Champagny, 1. с., 636).

XIV

«Всех богов иерофантом» называет себя неоплатоник Прокл, истолкователь «Атлантиды» Платона, не подозревая, что «все боги» — значит «ни одного» (H. Graillot. Le culte de Cybele, p. 538). — «Есть много путей к истине; каждое богопочитание предлагает свой путь, и мудрый шествует по всем путям, чтобы тем легче дойти до истины», радуется «последний язычник», Симмах, не подозревая, что «все пути» — значит «ни одного» (A. Gasquet, 1. с., 136).

Слишком знакома и нам эта всеядность позднего язычества. Все едим, чтобы ничем не насытиться: пресно, тошно все, как соль, потерявшая силу или яства на дьявольском шабаше.

В таинства всех богов посвящен император Коммод, что не мешает ему быть извергом. Домитиан, венчанный гладиатор, объявлен «Великим Кабиром» Самофракийских таинств, а мать Элагабала, сирийская блудница, — «Афродитой Небесной». Матереубийца Нерон благочестивее: не посмел принять посвящения в Елевзинские таинства.

Юлия Домна, мать Каракаллы, та, что шепчет сыну своему, на ложе кровосмешения: «Si libet licet, если хочешь, можешь», — изображаемая на монетах возносящейся на небо Матерью богов, Кибелою или Новою Деметрою, внушает другу своему, Филострату, написать «Жизнь Аполлония Танского», чтобы этого ученика индийских браминов, учителя всех теософов, бывших и будущих, полубога, полумошенника, противопоставить Христу (Ревилль. Религия в Риме при Северах. Русск. перев., 1898, с. 213, 216, 228, 233).

XV

В 218 г., восходит на престол Элагабал, жрец сирийского бога солнца, Эль-Габала, четырнадцатилетний мальчик, прекрасный как Дионис Андрогин, и, выросши, удивляет неистовым развратом даже ничему уже давно не удивляющийся Рим.

Людям кажется, что снова посетило мир двуполое страшилище, Агдистис, чтобы «все разрушать, ни людей, ни богов не страшась и думая, что нет никого ни на земле, ни на небе, сильнее его».

Таинства, в самом святом — в откровении божественной Двуполости, оскверняет он так, как еще никто никогда. В верховное божество Рима-мира возводит свой собственный непотребный мужеженский пол под видом святого камня Бэтиля — знаменья двух в Боге естеств, Отца и Матери. Пляшет перед ним, как одалиска, весь голый, только в венце из драгоценных камней, с бычьими рогами Ваала, в дыму благовонных курений и в смраде сжигаемых человеческих жертв. Всех блудниц Рима собирает во дворец, пьянствует с ними и, напившись, хвалится, что у него больше любовников, чем у какой-либо из них. Бога своего, Эль-Габала, женит на карфагенской богине, Афродите Небесной, и женится сам на римской весталке, Аквилии Севере. То, переодевшись женщиной, занимается, в глухих улицах Рима, промыслом кабатчиц и блудниц; то, целыми днями, с терпением слабоумца, выщипывает на теле своем, волосок за волоском, чтобы сравняться гладкостью кожи с невинной девушкой; велит называть себя «императрицей» и желает возвести на престол «мужа» своего, карийского раба, Гиерокла, за enormitas membri; то, в золотой колеснице, запряженной голыми женщинами, совершает триумфальное шествие по городу, выставляя напоказ уличной черни свой «божественный пол».

Изверг убит, наконец, возмутившимися преторианцами, в объятьях матери своей, блудницы, с которой хотел вступить в кровосмешение, в память небесного брака Дия, сына, с Деметрой, матерью, или земного, — Каракаллы с Юлией Домной; так, по одному известию, а по другому, — кесарь убит в отхожем месте преторианского лагеря. Долго волочила разъяренная чернь по улицам Рима тела сына и матери, ругаясь над ними, и, наконец, сбросила их, как падаль, в Тибр.

В эти страшные дни, говорят, изваяние богини Изиды отвернуло целомудренный лик свой к стене святилища, чтобы не видеть человеческих мерзостей (Fr. Cumont. Les religions orientales dans le paganisme romain, 264. — Ревилль, 1. с., р. 246–278). «Сколько ни вертись, не отвертишься: сама такая же!» — могли бы сказать христиане — с правом или без права, это, пожалуй, не так-то легко решить и нам сейчас, христианам и не-христианам одинаково, чувствующим близость и к нашему собственному, ничем еще или уже не огражденному полу — «так называемых глубин сатанинских», ta bathea tou Satan? (Откр. 2, 24).

XVI

После Элагабала, воцарилось над миром, в лице двоюродного, не только по крови, но и по духу, брата его, Александра Севера, бессильное старчество-ребячество. Тот ничтожен в пороке, этот — в добродетели. Бой щенят с поросятами — любимая забава кесаря, а любимый герой его — Александр Великий. Сердцем, однако, чувствителен так, что плачет, начиная войну. Полухристианин, полуязычник. После ночи, проведенной с женой, воздерживается от утренних молитв, «дабы не осквернить святыню». «Терпит христиан», christianos passus est, и даже как будто сочувствует им, но лучше бы гнал. Явно приносит жертвы богам, а потихоньку молится или хотел бы молиться Христу. Лары, домашние, боги или «святые души» в дворцовой молельне его, — Авраам, Орфей, Александр, Аполлоний Тианский и Христос (Lamprid., Alex. Sever., с. XXIX. — Ревилль, 1. с., 291–306).

Так, в лице слезливого кесаря, воссела на престол мира сама гостеприимная хозяйка пиршества с несолеными яствами, полубогиня, полумошенница, Теософия. И это, может быть, ужаснее всех Элагабаловых ужасов.

XVII

В век Антонинов, — то, что в святом гнезде их, между Антонином Благочестивым и Марком Аврелием мог родиться злодей, Каракалла, тоже знаменье времени, — в этот «золотой век», многим казалось, что наступило или вот-вот наступит, под сенью вечного Рима, вечного мира, pax romana, царство Божие на земле. «Наших дней Блаженство, Мир, Веселье. Felicitas temprorum, Concordia, Laetitia», — гласит надпись на тогдашних монетах, где изображены, среди высоких колосьев спелой жатвы, жницы, отягченные снопами и кошницами плодов, с детьми на руках (Champagny, 1. с., 11, 225). Вот-вот, казалось, исполнится пожелание Горация в Carmen saeculare:

Солнце божественное, пусть ничего ты не узришь могучей

Города Рима!

И пророчество Виргилия:

Зришь ли, как все веселится грядущему веку Златому?

Стоило, казалось, только убрать со стены Сената подвешенную над самым алтарем Победы картину с изображением черного камня, Бэтиля, — Элагабалову мерзость, — и снова вспыхнет из-под пепла на алтаре чистое пламя, солнце Золотого века засияет снова на безоблачном небе.

Медленно шла, наползала с востока черная туча потопа — нашествие варваров, но золотая заря потухала на западе так же медленно, и, казалось, никогда не потухнет. Цел был Остров Блаженных, «пока еще озаряемый солнцем», — вечный Рим.

XVIII

Вдруг кто-то запел:

Душенька сирая, бедная,

Тела гостья недолгая,

Ныне куда убегаешь ты?

Бледная, зябкая, голая,

Больше не будешь играть!

И скучно, страшно стало людям под эту веселую песенку, точно разверзлась под ними, зевая, черная пасть преисподней, и глянул им в очи сам хозяин пира с несолеными яствами, ветхий деньми Сатана, царь скуки.

Всякая соль потеряла силу, пресною сделалась всякая пища. «Скука жизни, taedium vitae», сжала горло тошнотою смертною. Как бы жизнь остановилась, нечем было дышать. «Скорей бы нашествие варваров!» — может быть, думали последние римляне, так же как мы, или дети, внуки наши, подумают: «Скорей бы вторая война!» То, что врачи называют facies Hippocratia, лицо смерти, выступило на лице мира.

Но свежее дыхание повеяло в воздухе, как в знойный день, над пыльной дорогой, из грозовой тучи, запах дождя. «Скоро всему конец!» — сказали христиане с радостью, а язычники — с ужасом.

Мир погибал, и погиб бы, если бы не пришел Христос.

XIX

Что было бы с миром, если б Он не пришел? Кажется, с Европой было бы то же, что с древней Америкой.

Вспомним бесконечность человеческих жертв в древней Мексике и знак маянских письмен: связанный голый человек, сидя на корточках, поднял колени и опустил на них голову; это — жертва, а рядом — исполинская голова кондора-стервятника — Смерть. Вглядываясь в этот знак, вдруг начинаешь понимать, что он изображает не одного человека, а все человечество. Люди как будто сошли с ума и поверили, поняли, как дважды два четыре, что Бог есть дьявол.

Так, в царстве майя-тольтеков, краснокожих людей Запада, на одном конце рухнувшего моста через Атлантику — исчезнувшего материка; так же, и на другом конце, — в земле «краснокожих» Востока — сначала керетимов-критян, а потом финикийцев (phoinix, «красный»), на Тиро-Сидонском побережье Ханаана и Пуническом — Северной Африки, — может быть, в местах двух атлантских колоний. Вспомним священные ограды Молоха в Гезере, Таанаке, Меггило, — кладбища с обугленными костями новорожденных детей — человеческих жертв (Nieldsen. Der dreieinige Gott, 1922, p. 284); вспомним найденные в Карфагене останки 6000 человеческих жертв, вместе с глыбой полурасплавленной бронзы — вероятно, изваянием карфагенской богини Матери, Танит, которой приносились эти жертвы; вспомним, что при осаде Карфагена греческим полководцем Агафоклом погибло 3000 детей в раскаленном железном чреве Молоха вместе с 300 взрослых, пожелавших быть вольными жертвами (A. Jeremias, 1. с., 185–186).

«Отдавай мне первенцев из сынов твоих, и будешь у Меня народом святым», — вот последняя горсть охладевшего пепла от некогда великого огня в самом Израиле (Исх. 22, 29). Там, на Западе, в древней Америке, огонь разгорелся пожаром; здесь на Востоке, он глухо тлеет под пеплом; но, если бы дать ему разгореться, он вспыхнул бы и здесь, как там.

Тщетно римским законом Адрианова века запрещены человеческие жертвы по всей империи: втайне продолжаются они до конца язычества — до вспыхнувшего на небе крестного знаменья: Сим победиши (Fr. Cumont, 1. c., 176). — Только единою жертвою Голгофскою кончена бесконечность человеческих жертв, и, чтобы возобновить ее, как мы это пытались только что сделать в первой всемирной войне, и, может быть, во второй — попытаемся, нужно отменить Голгофскую жертву, превратить историческую личность Христа в миф, как мы и это пытаемся сделать. Сделаем ли, вот вопрос, которым судьбы нашего второго человечества решатся, может быть, так же грозно, как судьбы первого.

XX

После того как, с явлением Христа, боги Атлантиды вышли из древних таинств, в них вошли ее же демоны. Два главных из них здесь, на Востоке, в Европе, Азии, Африке, — те же, что там, на Западе, в древней Америке: лютый Эрос и Эрис, Содом и Война. Это как бы даже не два демона, а два лица одного: лютое сладострастье, соединенное с лютою жестокостью в одну сатанинскую религию. Очень знаменательно, что зараза начинается по всему Средиземно-Атлантическому пути, у «краснокожих» Востока — людей, чьи лица как бы озарены последним отблеском красного Запада, «Заката всех солнц» — Атлантиды.

«Вот жестокость гнуснейшая, turpissima crudelitas!» — «Если это святыня, то где же кощунство?» — скажет бл. Августин об оскверненных таинствах Великой Матери в Карфагенской земле, как бы на стынущем пепле человеческих жертв (Augustin., de civitafe Dei, VII, 26. — II, 4).

XXI

Крест «крещеных» богов Атлантиды явлен в древних таинствах Востока, так же как Запада, но люди сделали орудие спасенья орудием гибели; свет показан во тьме, но люди возлюбили тьму больше света; противоядие дано, но люди выбрали яд.

Явлен Крест и поруган. «Так надругаться над Крестом Господним мог только дьявол!» — в этом ужасе первохристиан на Востоке и Колумбовых спутников на Западе, что-то верно угадано. Как бы весь мир сошел с ума, но не похож в безумии на того бесноватого, что бьется с пеною у рта, у ног Господних, и может быть исцелен; нет, холодно, спокойно, бесстрастно, как бы разумно, безумствует мир. «Всепрекрасными», «всеблаженными», по слову Платона об Атлантах, считают себя люди, на краю гибели.

Roma meretrix, «Рим-Блудница», сладострастно-кровавая, — великая «культура демонов», как бы черная обедня, сатанинский шабаш, справляемый не кучкой людей во мраке ночи, а всем человечеством, при свете дня. Но вот, «в один день придут на нее казни… и будет сожжена огнем». — «Я повергну тебя на землю… извлеку изнутри тебя огонь и превращу тебя в пепел… Ты сделаешься ужасом, и не будет тебя вовеки».

Рим погиб — спасся мир. Это и значит: участь Европы была бы участью древней Америки и, может быть, Атлантиды древнейшей, если б не пришел Спаситель.

XXII

«Вечером вы говорите: будет вёдро, потому что небо красно; и поутру: будет ненастье, потому что небо багрово. Лицемеры! различать лицо неба вы умеете, а знамений времен — не можете» (Мт. 16, 2–3).

Кажется, никогда еще не были так ясны знаменья, и люди так слепы к ним, как в наши дни. Если бы глаза наши открылись, и мы заглянули бы во II–III век христианства, то, может быть, увидели бы в нем себя, как в зеркале, и на своем лице — ту же, как тогда, прозрачную маску, лицо смерти, facies Hippocratica.

Так же и сейчас, как тогда, был Христос, как бы не был; так же историческая личность Его превращается в миф, тело — в тень. Так же люди всеядны и голодны; верят во всех богов и ни в одного; в наших молельнях, как в древних, — Авраам, Орфей, Аполлоний Тианский, Будда и Христос. Так же хочет воцариться над миром полубогиня, полумошенница, Теософия. Так же кто-то поет над нами веселую песенку о голой, зябкой душе, выходящей из тела, и скучно, страшно людям, как будто заглянул им в очи сам древний царь скуки, Сатана. Так же о Конце еще никто не думает, но чувство Конца уже в крови у всех, как медленный яд. Те же два слова начертаны огненными буквами на грозно-черном и все чернеющем, грознеющем небе нашей второй Атлантиды — Европы: Содом — Война. Так же вдруг нечем стало дышать, в духоте между двумя грозами, в щели между двумя жерновами, в перемирии между двумя войнами.

Только что десять царей атлантов, сидя на стынущем пепле жертвы, в темном святилище, где все огни потушены, решали: «Мир или война?» и, может быть, снова будут решать, и решат: «Война». Но если найдется среди безумных мудрый, он снова узнает — вспомнит, сидя на стынущем пепле жертвы, что вся Атлантида-Европа — пепел и жертва.

XXIII

Тайна таинств — Христос: вот что мы узнали, пройдя весь путь, от начала мира до сегодняшнего дня, увидев всю жизнь человечества в одно мгновение, как умирающий видит всю свою жизнь; вот что мы нашли, опустившись на дно Океана, как водолаз Гильгамеш — за Злаком Жизни.

Если не лгут знаменья времени, если небо наше недаром багрово, и вторая война будет концом Атлантиды-Европы, то мы, люди конца, только через Конец можем подойти к Тому, Кто говорит: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец»; только через Него, грядущего, мы можем увидеть Его, пришедшего.

«Иисус Христос вчера и сегодня, и вовеки тот же» (Евр. 13, 8). Но две тысячи лет прошли для человечества недаром; и двести последних лет больше двух тысяч; двадцать последних больше двухсот. Время ускоряется, как течение реки к водопаду; перед самым падением, все тише, глаже водное зеркало, но кое-кто уже слышит приближающийся гул водопада.

XXIV

«Истиной назвал Себя Христос, а не Привычкой», по чудному слову Тертуллиана (O. Pfleiderer. Die Entstehung des Christentums, 1907, p. 247).

Пылью становится понятное.

Was man begreift, wird staubig.

«Прах и пыль — пища мертвых», в древневавилонском аду. Две тысячи лет привычки сделали то, что нынешним христианам истина Христова — страшно сказать — пища мертвых, пыль и прах.

Может быть, самое первичное во всякой религии, в христианстве же особенно, — чувство изумления. «Многие народы приведет Он в изумление… ибо они увидят то, о чем не было говорено им, и узнают то, чего не слышали» (Исх. 52, 15). Это невиданное, неслыханное, неимоверное — «Господи, кто поверил слышанному от нас?» — это изумляющее есть признак того, что мы подходим ко Христу, хотя бы из самой далекой дали к Нему приближаемся. Быть изумленным, значит видеть Его; не изумляться — не видеть. Альфа и Омега, начало и конец, первый и последний — Он, «вчера и сегодня, и вовеки тот же» — Неизвестный, Изумляющий.

Чувство изумления — новую, неимоверную, для нынешних людей, даже христиан, почти невозможную, но единственно нужную, действенную точку зрения на Христа, — вот что мы нашли в Атлантиде-Апокалипсисе; вот что значит тайна таинств — Христос.

XXV

«Тесными вратами входите, потому что широки врата и пространен путь, ведущий в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь» (Мт. 8, 13–14). В воле, в действии, так было и будет всегда; но, кажется, только сейчас и в мысли, в познании, так же. Не был еще никогда пространнее путь, не были шире врата, ведущие в погибель, и ?же, теснее, — ведущие в жизнь. Прямо, гордо, высоко подняв голову, нельзя сейчас подойти ко Христу; можно, только согнувшись, на коленях, ползком, пролезая сквозь узкую, разверзтую взрывом вулканических сил, в первозданной толще гранита, щель, ведущую к сердцу земли, сердцу морей, где погребена Атлантида, первый мир, и, может быть, будет погребен — второй, наш.

XXVI

А что же Церковь, разве не спасала и не спасает мир? В этом вопросе — наша смертная боль, такая рана, что к ней прикасаться, о ней говорить почти нельзя.

Есть ли вне церкви спасение? Нет. Мир погибает, потому что вышел или выпал из Церкви. Но, чтобы вернуться в нее, не надо ли миру перестать быть миром, не только в ложном, временном, но и в вечном, истинном смысле? И Церкви, чтобы вместить мир, не надо ли перестать быть Церковью, тоже в смысле вечном, истинном? Миру ответить на этот вопрос, значит сейчас погибнуть или спастись.

Воды жизни в Церкви неиссякаемы, а в миру палящая засуха — те страшные, «Псиные дни», Caniculia, когда звери бесятся от жажды. Нынешнего мира болезнь — Богобоязнь. Сколько сейчас таких больных! Жаждут сегодня, а завтра челюсти сожмутся судорогой бешенства, и жаждущий уже не будет жаждать. Воду жизни предлагать ему из Церкви, все равно что настоящую воду — больному водобоязнью.

В первый раз, накануне первой всемирной войны, ждал голоса Церкви мир, может быть, сам того не зная, как ждет благодатного ливня палимая засухой, издыхающая от жажды земля. Церковь тогда промолчала. Мир ждет и сейчас, может быть, накануне второй всемирной войны, того же голоса, и Церковь снова молчит. Что же значат эти два страшных молчания?

XXVII

Церковь — тело Христово, но, может быть, оно сейчас в гробу, как до воскресения, во время сошествия Господа в ад. А мир — между двумя кругами ада: только что вышел из верхнего — первой всемирной войны, и сходит в нижний — вторую войну. Здесь-то, в аду, может быть, он и будет спасен Сошедшим в ад.

XXVIII

Был у старинных писателей добрый обычай обращаться к «друзьям-читателям», как бы за помощью, в самых трудных и важных местах книги. Этого теперь уже никто не делает, потому что это кажется, как многое доброе, смешным. Пусть; я это все-таки сделаю.

Друг-читатель, мне хочется напомнить тебе то, что я сказал в «Бесполезном предисловии» к этой, может быть, для нас обоих небесполезной книге. Будет ли новая всемирная война — конец Атлантиды-Европы, мы не знаем, но знаем, что может быть, и что все мы должны что-то сделать или попытаться сделать, чтоб этого не было. Друг, не говори: «Что я могу один?»

…Если кто один, Я с ним.

…kai hopou heis ?stin monos…

eg? eimi metautou.

(Grenfell and Hunt. The Oxyrhynchus Papyri, 1897, p. 8. — Ephraem Syr.,

Evang. concordant. exposit., c. XIV. — A. Resch. Agrapha, 69, 201)

«Это „незаписанное“ слово Господне для нас обоих сейчас — самое подлинное, самое нужное. „Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди их“» (Мт. 18, 20). А где Он, там и Церковь — будущая, невидимая, Вселенская Единая Церковь — спасение мира. Будущую сделать настоящею, невидимую — видимой, тоже зависит от нас всех — и от тебя, и от меня.

Ветер потопа свистит во все щели нашей европейской хижины; будем же строить Ковчег — Церковь.

XXIX

Друг, если ты понял, что книга моя не только о далеком, — о первых и последних днях мира, но и о близком, — о сегодняшнем и завтрашнем дне, ты понял в ней главное.

«Заповедь сия, которую Я заповедаю тебе сегодня, говорит Господь, не недоступна для тебя и не далека. Она не на небе, чтобы можно было говорить: кто взошел бы для нас на небо и принес бы ее нам? И не за морем она, чтобы можно было говорить: кто сходил бы для нас за море, и принес бы ее нам?.. Но весьма близко к тебе слово сие: оно в устах твоих и в сердце твоем, чтобы исполнить его… Небо и землю призываю сегодня перед вами во свидетели: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь» (Исх. 30, 11–19). — «Ибо, если устами твоими будешь исповедывать Иисуса Господом, и сердцем веровать, что Бог воскресил Его из мертвых, то спасешься» (Римл. 10, 9).

XXX

Что это, сон или явь? Может быть, то и другое вместе: сон действительней, чем явь; явь таинственней, чем сон.

Темный свет чуть брезжит откуда-то сверху, как бы в подземном или подводном сумраке. Друг, мы с тобою одни, в самой середине исполинской, как бы из преисподней к небу восходящей, не людьми, а богами и титанами построенной лестницы, между такими же исполинскими стенами, где начертаны святые письмена всех веков и народов, изваяны символы всех таинств, от начала мира до пришествия Христа.

Где мы, откуда и зачем сюда пришли, мы не помним, помним только, что нужно взойти по лестнице, — иначе погибнем. Но так устали, что шагу не можем ступить; покорно ждем гибели. Молчим, но знаем друг о друге все, как будто в сердце друг у друга читаем.

Темный свет, падавший сверху, сделался ярче. Мы оба сразу подняли глаза и видим: сходит по лестнице к нам Человек, так далеко, что лица не видать; видно только, что в белой одежде, — свет от нее, как от солнца. Кто это? Кто это? Страшно. Пали на лица, лежим, как мертвые. Слышим: подошел, стоит, ждет, чтобы взглянули на Него, узнали. Нет, узнать — умереть. Лицами крепче приникли к ступени. Вдруг что-то пронзило сердце, как молния, и, не глядя на Него, узнали по тому, как тихо над нами стоит, ждет, — что это Он:

Иисус Неизвестный.

Рождество

1929