Раскрепощение ума

Раскрепощение ума

В лифте мы спускались молча. Я — задумавшись, продавец грез — сохраняя спокойствие. Он посвистывал, уставившись в одну точку, и полностью ушел в себя. Можно было подумать, что он с удовольствием пробегал по извилистым путям своего сознания. Потом мы прошли через огромный вестибюль, богато украшенный люстрами, старинной мебелью, а еще — громадным столом черного мрамора, за которым восседал дежурный администратор гостиницы. Только сейчас я понял, что это красиво. Раньше все это казалось мне ужасным, поскольку я смотрел на мир через непробиваемый туман свойственных мне ощущений.

На улице горели фонари, освещавшие толпу, жаждавшую услышать новости, сообщать которые мне никак не хотелось. Честно говоря, я предпочел бы спрятаться, забыть о скандальном происшествии, перевернуть страницу и больше ни секунды не думать о своей боли. Понимая, что привлек к себе внимание из-за решения свести счеты с жизнью, я испытывал неприятное чувство глубочайшего стыда. Но возможности каким-то чудом перенестись в иное место у меня не было, и я должен был предстать перед публикой. В какой-то момент я разозлился на самого себя. Подумалось: «Ведь были же иные пути решения моих проблем; почему я не выбрал их?» Однако боль слепит нас, а неудача притупляет ум.

Когда мы вышли из здания «Сан-Пабло» и прорвали кордон, изолировавший нас от публики, мне захотелось закрыть лицо и быстро выйти на свободу, но это оказалось невозможным, ибо людей собралось так много, что бежать было просто некуда. Представители прессы хотели знать, что случилось. Я нес свой крест, низко опустив голову. Продавец грез, дабы не смущать меня, от ответов на вопросы уклонился. Никто не знал, что произошло на крыше высотного здания. Мощный нажим, который я испытал со стороны загадочного человека, остался лишь в моей памяти.

По мере того как мы, уйдя от вопросов представителей СМИ, пробирались сквозь толпу, мной овладевал страх. К нам относились как к знаменитостям. Я обрел известность по причине, которая меня отнюдь не радовала.

Для человека, за которым я следовал, культ знаменитости являлся одним из наиболее очевидных симптомов того, что мы создали огромный всемирный сумасшедший дом. Пока мы шли, он задавал нам обоим вопросы:

— Кто, в конечном итоге, заслуживает больше аплодисментов — неизвестный мусорщик или актер из Голливуда? У кого более сложная психика? Чья история менее всего понятна? Никакой разницы. И того, и другого. А вот «нормальные» считают это ересью.

Увидев, что меня смущает любопытная толпа, желавшая узнать, что произошло на крыше здания, умный учитель решил отвлечь внимание собравшихся. Вместо того чтобы незаметно выйти из затруднительного положения, он поднял руки в этом шуме и гаме и попросил тишины, которая наступила не сразу.

Мелькнула мысль: «Вот сейчас прозвучит еще одна возмущающая спокойствие речь». Но незнакомец оказался еще более эксцентричным, чем я мог себе представить. Не давая никаких пояснений, он попросил всех встать в большой круг, хотя сделать это было трудно, поскольку люди стояли тесной толпой. После чего, к всеобщему удивлению, он вступил в середину круга и начал танцевать ирландский танец. Он присаживался на корточки, выбрасывая ноги вверх, и понемногу поднимался, исполняя все те же движения. Свой танец он сопровождал радостными криками.

Меня неотступно преследовало сомнение: «Такая реакция не свойственна интеллектуалам, и если бы мне захотелось сделать то же самое, мне просто не хватило бы смелости». Проклятое предубеждение! Совсем недавно я чуть не убил себя, а предубеждения мои никуда не делись. Я был всего-навсего затаившимся «нормальным». Никто как следует не понимал реакции продавца грез, и тем более я, но некоторые тоже принялись танцевать. Люди были крайне удивлены, поскольку только что ушли со спектакля ужасов и тут же попали на спектакль радости. Веселье заразительно. «Зрители» подхватили примитивную эйфорию незнакомца.

Круг расширился еще больше. Некоторые знали, как исполняется этот танец, а те, кто рискнул плясать, не зная правил, взялись за руки и начали водить хоровод. Люди, образовавшие круг, тоже поддались воцарившемуся веселью и прихлопывали в ладоши в ритме танца. Однако многие оставались в стороне. Среди них выделялись хорошими костюмами важные чиновники. Они не желали приближаться к сборищу каких-то полоумных. Как и я, собственное безумие они предпочитали скрывать.

Среди тех, кто танцевал в центре, был человек, который то выходил из круга, то возвращался, показывая, как нужно танцевать. Каждый раз он выходил под аплодисменты. Пока я стоял поодаль, все было хорошо, я чувствовал себя защищенным, но продавец грез внезапно схватил меня за руки и в радостном возбуждении втолкнул в круг.

Я не знал, куда спрятать лицо. Стоял на месте. Я умел вести теоретические занятия, но отнюдь не обладал необходимой гибкостью, не умел ходить развязной покачивающейся походкой. Я мастерски цитировал наизусть «Капитал» Маркса студентам и преподавателям, был горячим сторонником свободы слова, свободы, которой было не так много в тайниках моей души. Люди продолжали танцевать вокруг меня и приглашали присоединяться, но я стоял как вкопанный. Всего несколько минут назад я находился в центре внимания толпы, а теперь делал все возможное, чтобы меня не узнали. Прятал лицо и надеялся, что здесь нет студентов и преподавателей из моего университета. Мне не было страшно умереть, но мысль о возможном позоре крайне беспокоила. Ну что за идиот! Стало ясно, что моя болезнь значительно серьезнее, чем я подозревал.

Я был сдержан, спокоен, выдержан, говорил ровным голосом, по крайней мере, когда мне не противоречили. Не показывал радости на публике. Не умел импровизировать и был инфицирован вирусом интеллектуалов — следовал строго определенным, устоявшимся правилам. Все расписано по нотам, и все поганая вонь. Толпа смотрела на меня, ожидая, когда я запрыгаю, но меня сковала моя стеснительность. И тут на меня обрушилась еще одна неожиданность. Появился жалкий пьянчужка, воздевавший руки. Он схватил меня за запястье и потащил в круг.

Кроме того что от него невыносимо несло перегаром, он еще и танцевал плохо, чуть не упал, и мне пришлось удерживать его. Почувствовав мою скованность в возникшей шумихе, он остановился, оглядел меня, поцеловал в левую щеку и забормотал:

— Очнись, приятель! Главный инопланетянин тебя спас. Этот праздник в твою честь!

Удар был нанесен прямо по самому больному месту — по моей гордыне. Мне редко приходилось ощущать такое изобилие жизненных сил и искренности в столь коротких фразах. В этот миг на меня снизошло великое прозрение. Я вспомнил притчу Христа о заблудшей овце. Я ее читал и интерпретировал как социолог, находя абсурдным то, что Он оставил девяносто девять овец и пошел за одной. Социалисты пожертвовали миллионами людей в борьбе за единственный идеал, а Христос чуть не лишился рассудка из-за одного ничтожного человека, пока не нашел его.

Я подвергал критике этот утрированный романтизм, но сейчас продавец грез выказывал такую же радость. Только после того как бродяга-алкоголик поцеловал меня, я понял, что он за меня радовался. Пьяный был трезвее меня. Я был поражен. Мне никогда не приходило в голову, что совершенно посторонний человек может придавать такое большое значение тому, что происходит с неизвестным ему человеком. Я был потерян и найден, был «мертв» и возвращен к жизни. Чего большего можно еще желать? Не следовало ли отметить такое? Я послал к чертовой матери свою приверженность формализму, выбросил на свалку свой статус интеллектуала.

Я был «нормальным», и, как у многих других «нормальных» людей, мое безумие было скрыто, замаскировано; мне необходимо было стать искренним. Я прыгнул. Учитель подчеркивал, что сердце не нуждается ни в каких мотивах для того, чтобы пульсировать. Главный повод продолжать жить — это сама жизнь и непостижимое существование. В университете я забыл о том, что великие философы размышляли о смысле жизни, умении радоваться и о чувстве прекрасного. Я считал подобные размышления постыдными разглагольствованиями ради помощи самим себе. Мной владела предвзятость. Теперь я понял, что должен сам испить эту чашу. Впервые я танцевал без винных паров в голове. Мне нужно было протестовать, чтобы продолжать дышать. Я редко чувствовал себя настолько хорошо.

«Нормальные» так соскучились по веселью, что, встретившись с сумасшедшим, раскрепостившим их сознание, отдыхали и резвились, как дети. Мужчины в галстуках танцевали, как и женщины в длинных платьях и мини-юбках. В веселый пляс пустились и дети, и взрослые.

В этот момент появилась старушка, которая лихо отплясывала, опираясь на свою палочку. Это была та самая сеньора, на которую упал Бартоломеу. Звали ее Журема. У нее за плечами было восемьдесят хорошо прожитых лет. Если бы кто-нибудь подумал, что она проходила все эти годы с палочкой, то ошибся бы. Она была в лучшей форме, чем я. Здоровье отличное, если не считать незначительных симптомов болезни Паркинсона. Танцевать умела как мало кто другой. Продавец грез был очарован ею. Они потанцевали вместе. Я потер глаза, дабы убедиться в том, что все это происходит наяву.

Старушка вдруг вырвалась из рук учителя и в центре круга неожиданно столкнулась с Бартоломеу. Ударила его своей палкой по голове, но не сильно, и снова произнесла:

— Ты, дефективный!

Это было невероятно! Я чуть не умер от смеха. Она сделала то, чего не посмел я, когда он облобызал меня и обдал перегаром.

Учитель повернулся к старушке и, вместо того чтобы пожурить ее, воскликнул:

— Вы прекрасны!

После этого обнял ее за талию и закружился в танце. Старушка получила такую дозу адреналина, что почувствовала себя двадцатилетней.

В какой-то момент мне показалось, что продавец грез слегка лукавит. Но потом подумал: а кто способен сказать, что она не прекрасна? И что значит «быть красивой»? Пока я размышлял, любитель выпить, заметив, что похвала подействовала, подошел поближе к своей обидчице и начал выкрикивать разные преувеличения:

— Красавица! Чудесница! Безумно мила! Восхитительна!

Решив, что он уже выдыхается, старушка нанесла ему еще один удар палкой.

— Хронически дефективный! Дешевый соблазнитель! Щенок! — кричала она, притворяясь, что рассердилась.

Бартоломеу, этот расходившийся щенок, сразу поджал хвост, но тут же понял, что она шутит. Старушка успокоилась. Вот уже пятьдесят лет никто не называл ее красавицей и не употреблял по отношению к ней прилагательных в превосходной степени. В приподнятом настроении она взяла пьяного за руки и пошла с ним танцевать, радуясь жизни. Все это произвело на меня глубокое впечатление. Я был знаком с силой порицания, но ничего не знал о силе похвалы. Может быть, те, кто пользуется этой последней, лучше помогают людям и живут дольше и лучше. Я растерялся. Никогда раньше за один день я не сталкивался с таким обилием сумасшествия.

Во время наших странствий человек, за которым я шел, поучал, что незначительные на первый взгляд действия могут иметь такое же значение, а то и большее, нежели длинные речи. На уроках, которые он давал на открытом воздухе, я понял, что его реакции и его молчание воздействовали на людей сильнее, чем все приемы средств массовой информации вместе взятые. Мы интуитивно понимали, что учитель хранит важные секреты. Мы не осмеливались спрашивать, поскольку он обезоруживал нас сократовским подходом. Он превратился в специалиста по превращению жизни в праздник, даже в тех случаях, когда у тебя возникали поводы для злобы или когда хотелось как следует наказать себя.

Он постоянно напоминал нам:

— Блажен, кто вызывает смех своими глупостями, ибо он есть орудие снятия стресса.

Я презирал глупых людей, дававших поверхностные ответы, однако в сущности сам был человеком, перенасыщенным глупостями. Мне предстояло еще многое постичь для того, чтобы научиться вызывать смех собственными глупостями. Предстояло многое постичь в искусстве «проветривания» мозгов — неизвестного в храме науки.

Университет, в становлении которого я принял участие, воспитывал студентов, неспособных заглянуть в самих себя, заметить собственную глупость, освобождаться, плакать, любить, рисковать, бежать из застенков, в которых царит косность, а еще меньше — мечтать. Меня боялись больше всех других преподавателей. Я был чем-то вроде критикующей машины. Я забивал головы своих учеников мусором критики, а еще больше критики социальной, но так и не научил никого из них тому, как нужно относиться к жизни. Конечно! Никто не может дать того, чего не имеет сам. Моя жизнь была чем-то вроде наркотика.

Я гордился своими морально-этическими нормами, своей честностью, но начал понимать, что я аморален и нечестен по отношению к самому себе. К счастью, я начинал понимать и то, как нужно изгонять «демонов», закрепощавших мой разум и превращавших меня в несносного субъекта.