Напоминание о схоластике

Открой новейшия таинственныя творения, возмнишь быти во времена схоластики и словопрения, когда разумъ человеческий заботился об изреченияхъ, не мысля о томъ, былъ ли въ речении смыслъ.

А. Н. Радищев. Путешествие из Петербурга в Москву (1790)

Серьезную озабоченность вызывает состояние современной отечественной лингвистики. Ее романтический взлет в начале века оставил ряд первоклассных идей, которыми долго жили и мы, и зарубежные коллеги; теперь все это сменилось провинциально мелочным заимствованием тех крох с пиршественного стола русского языкознания, которые за рубежом кое-как приладили для собственных нужд. Ложно понятые потребности времени, аляповато сформулированные как «практическое применение», «достоинство научной школы», «оригинальное направление» и проч., дезориентировали научную молодежь, уводя ее от плодотворных традиций отечественной лингвистики. Дело доходит до того уровня науки в ее развитии, за которым пустота термина скрывает эклектизм знания, и тень схоластики уже нависла над нами.

Припомним главные черты схоластического знания применительно к нашей теме.

1. Ограничение основных тем исследования – основополагающее требование схоластики. Сосредоточенность на синтаксисе или на фразеологии, т. е. на «синтагме» в ущерб «парадигме», сменяет сегодня прежнюю сосредоточенность на фонологии и лексике. Тематические циклы в их предпочтительности и избирательности могут, конечно, определяться и другими установками, которым следуют, не осознавая источника дискредитации остальных тем. Смена «исследовательских волн» поражает каждое новое поколение ученых; в результате возникает взаимонепонимание между поколениями исследователей, работающих в одно время (проблема «отцов и детей»). Это способствует и проявлениям схоластического знания: сосредоточенности на своей исследовательской школе, устремленности к комментированию собственных авторитетов с целью увеличения их «рейтинга», к аналитичности исследовательских процедур без последующего синтеза в познанном объекте, разобщенности в исполнении научных программ. Предпочтительность той или иной тематики возникает как ответ на требование решить поставленную жизнью проблему (что хорошо), однако одновременно создается омертвляющая всю эту проблему «проблемная группа», которая немедленно стремится монополизировать разработку темы. Личные отношения между исследователями также усугубляют ситуацию.

2. В результате возникает агрессивно выраженная приверженность к собственному научному направлению, т. е. к школе в прежних обозначениях, что уже вовсе не отражает современных, чисто групповых интересов подобных школ, но создает питательную среду для воссоздания «школьности» – схоластики. Ритуальность поведения в отношении к своим и чужим, этикетность выражений, допустимость или недопустимость терминов и объяснительных формул – таковы черты возникающей группы. Многие так называемые открытия новейшего времени представляют собою переформулировку уже известного науке, но по открытиям – реальным и достоверным – других школ. Огромный научный потенциал тратится на удовлетворение личных амбиций «основоположников» и их восхвалителей. Сходство со схоластикой поразительное: в средние века тоже многое зависело от соблюдения процедур и умения пользоваться сакральными формулами, а вовсе не от фактов, источников или аргументов.

Сосредоточенность на групповых интересах порождает множество этических проблем. В научной среде получают оправдание многие нежелательные явления. Об утрате представлений о приоритете уже сказано. Напротив, рекламируют любое, самое незначительное достижение собственной группы, но умалчивают заслуги других групп, множат пустые ссылки на соратников – даже там, где речь идет о банальных истинах. Поскольку индекс цитации учитывается как проявление активности данной группы, этим злоупотребляют даже в ущерб объему работ; взаимные восхваления и анонсы сплошь и рядом соседствуют с рекламными статьями тех же соратников (их имена ты веси, Господи!). До поры до времени это помогает сохранить целостность группы, хотя и со значительными моральными издержками. Интересы группы представляются более важными, чем научная беспристрастность, а идеологические установки, о которых не все адепты даже догадываются, выше научной истины.

3. Как следствие, отсутствие общей теории восполняется изложением и комментированием текстов, признанных авторитетными. У нас этим обычно занимается «общее языкознание», а с недавних пор и «история языкознания». Своего рода средневековые флорилегии и сборники мудрости появляются в изобилии под видом хрестоматий и особенно переводных статей, собранных в тематические сборники, посредством которых и навязывается расхожая мудрость авторитетов, признанных в данный момент эталонными (даже если речь и идет о компиляциях, что чаще всего и случается). В общественное сознание внедряется мысль о вторичности всего, что делается здесь и теперь, и особенно в границах чужих школ и групп, вот «там и тогда» другое дело! Научная молодежь, падкая на моду, подхватывает старые истины в новых упаковках, и процесс дальнейшего усыхания научной ценности исследования развивается. Борьба за авторитетные имена приобретает особое значение, поскольку абсолютного авторитета, равного Писанию для схоластики, у лингвистов пока нет. Схоластический подход в этом отношении состоит в том, что нужно суметь найти доводы, почерпнутые из авторитета, в пользу каждой из обсуждаемых сторон проблемы, и, как правило, это удается. «Если один авторитет говорит да, а другой нет, то схоластик должен доказать, что оба правы и что оба между собою согласны», – язвительно заметил по сему поводу Д. И. Писарев.

Идя дальше, попутно можно присвоить себе и «чужой» авторитет, замолчав других или извратив их точку зрения; например, можно сделать вид, будто в природе никогда не существовало работ Л. В. Щербы или Б. А. Ларина, или утверждать, что Н. С. Трубецкой является типичным представителем «московской школы языкознания», или приписать М. М. Бахтину все идеи, разработанные в петроградском Институте живого слова 1920-х годов и т. п. Магией авторитетного имени и в наше время, полное скептиков, все еще можно обосновать многое, хотя реально ценностное соотношение между авторитетами все же существует, что непредубежденному читателю всегда известно. Иезуитское лукавство в адекватной оценке научного наследия незаметно разрушает этические нормы научного сообщества. Что же касается сторонников данной группы – в их душу постепенно вкрадывается пока еще чуть ощущаемый агностицизм: ничего и не нужно познавать под сению авторитета. Душевное спокойствие обеспечено в тесном кругу «своих».

4. Дедукция как основной метод исследования при почти полном игнорировании присущих филологическим наукам индуктивных методов – тоже свойство схоластики. Абстрагирование основных сущностей языка, доведенное до пределов пустого символа и представленное в виде понятий, скажем, о функции, системе, оппозиции и т. п., новых адептов учения по мере их поступления приводит к необходимости слишком многое принимать на веру, так что по крайней мере для них известный априоризм в отношении к невещественным «категориям» – несомненная вещь. Восходя от абстракций (система как структура, данная в оппозициях по различительным признакам) к анализу конкретно существующих систем, такой исследователь предопределяет результаты своей работы или, как точно заметил тот же Д. И. Писарев, говоря о схоластике в современных университетах, «ее типическое свойство заключается в том, что результат, к которому обязан прийти мыслитель, всегда известен заранее». Нарушенным оказывается основное требование филологического познания: от конкретного к абстрактному и одновременно от абстрактного к конкретному. Каждое исследование не просто что-то «объясняет», но одновременно и что-то находит, «открывает». Дедукция как метод познания всегда сопряжена с верою в ее диалектическое единство с разумом, так что налет фидеизма безусловно присутствует у дедуктивиста-схоластика.

Так, идя по следам классической фонологии (например, русского языка), современные мыслители в области исторической диалектологии заняты подведением хорошо известных фактов и закономерностей развития под заранее заданные схемы (это – концепция школы), т. е. конкретно частное истолковывают «мыслимым общим». Все реконструкции древнейших систем языка/языков построены, таким образом, с нарушением единства исследовательской процедуры, часто при игнорировании известных фактов, но с подробными – для отвлечения внимания – комментариями относительно незначительных подробностей. Чем древнее уровень реконструкций – тем больше фантазий. Материал не исследуется – он приводится для иллюстраций. Элегантная строгость описательной процедуры производит внешнее впечатление, но, как и всякая модная униформа, ограничивается чисто декоративными целями. Конечный результат предлагают принять на веру, поскольку свидетелей уже устранили или морально уничтожили кислым соусом «мнений».

Убедиться в сказанном нетрудно: принцип веры действует в границах данной группы, в кругу сподвижников, ждущих ответной реакции от других, но доверия реконструкциям, произведенным в границах другой научной школы, никогда нет.

В научном исследовании конечная установка должна определяться уровнем развития науки и теми конкретными целями, которые ставит перед собою исследователь – на основе своего отношения к предмету изучения и объекту исследования. Такое объективное состояние дел, исходная точка, уже чисто внешне устраивает схоласта в его стремлении к спекуляциям на основе уже известного, уже открытого, уже изложенного и даже доказанного другими. Переформулируя это известное в присущей для его группы манере, он подменяет научные ценности товаром научного рынка. «Знание» оказывается важнее «познания».

5. Следовательно, создание формальных классификаций, а не творческое погружение в объект – еще одно следствие системосозидающих сумм современного схоласта. Вторичность схоластики как науки в том и состоит, что она толкует объект через призму предмета, в отношении к которому, как уж показано, она также не вполне самостоятельна. Предметом схоластического языкознания является авторитетный текст («история вопроса»); не случайно большинство современных работ по общему языкознанию представляет собою рефераты, обсуждающие подобную литературу вопроса, желательно на иностранных языках, и посвященную никому не понятным экзотическим темам.

«Системосозидающая» тенденция проявляет себя под воздействием самых различных факторов, но все такие факторы внешние. При своем возникновении структурализм упрекал младограмматиков (у которых похитил многое) за системосозидающие компендиумы; сам он кончает значительно хуже – составлением схоластических «сумм».

Примером такого системотворчества, но также и априоризма в отношении к материалу и одновременно подведением результатов исследования других систем под уровень современного знания об объекте является установление трех акцентных парадигм в праславянском языке той эпохи, в развитии той реконструируемой языковой общности, когда релевантными были как раз не парадигматические, а скорее синтагматические связи словоформ в тексте. Отсюда проистекает сугубая важность именно классической акцентной теории с ее интересом к интонационно-количественным модификациям просодических признаков в границах синтагм. Давление абстракции «система» через дедуктивный метод в его чистом виде обезоруживает исследователя в каждом конкретном случае и мешает адекватному моделированию объекта. Сам объект предстает как неизменная типологическая сущность, целиком обязанная интуиции исследователя. Развитие исчезает – остается история, т. е. иллюзии современного взгляда на прошлое, которое предстает неизменным и вечным. Ретроспекция порождает сущности.

6. Стремление к универсалиям, которые подаются как истинное знание в последней инстанции, тоже достояние схоластики, хотя и проявляется сегодня на качественно новом уровне. Этот вопрос очень часто обсуждался и не требует долгих рассуждений. Гипостазируя отвлеченные признаки предмета и собирая их по типичным свойствам независимо от конкретной актуализации их и функции, мы получаем сумму безусловно важных сущностных характеристик, и как результат исследования это хорошо. Но когда, исходя из подобных характеристик, мы начинаем конструировать объект независимо от его реального существования, получается нечто похожее на чудищ, описанных средневековыми авторами в «космографиях» и «фисиологах»: с птичьими головами и рыбьими хвостами, однако обязательно с женской грудью. Средневековые схоласты тоже мечтали о реальности в ее сущностной ипостаси, но представляли эту реальность в «типичных» признаках.

Излюбленный пример семантической классификации – цветообозначения в языках мира, прошлых и настоящих. Несмотря на безусловную ясность и определенность референта (реального цвета), результаты исследований поразительно разнообразны. Типология, оказывается, не спасает и при изучении чего-то реально существующего, поскольку во всяком случае каждая классификация действительно является сугубо индивидуальной, т. е., строго говоря, далека от научной.

7. Как и в Средние века, постоянно ощущается несводимость формально-логических схем к предметно-логическим схемам научной деятельности. Они несводимы в общем фокусе метода и потому неизбежно создают искажения в интерпретации познаваемого объекта. Именно в этом психолог видит основное объяснение низкой эффективности науки: «Каким бы изощренным и утонченным ни был логический аппарат, он сам по себе бессилен продвинуть позитивное знание о реальности… Это становится возможным лишь тогда, когда сила логического аппарата реализуется в предметно-категориальном содержании познания» (Ярошевский, 1985, с. 106). О том же прекрасно сказал А.А. Потебня: «Научная деятельность состоит не в доказательстве; доказательство есть проверка того, что сделано. Научный пример отличается от научного доказательства только как часть от целого, как один из моментов разложения, отличается от суммы этих моментов, равной общему положению» (Потебня, 1976, с. 501). Между тем для многих наших современников наука определяется степенью логической обоснованности той или иной концепции. Омертвление живой теории, существующей в вариантах продуктивных гипотез, логическими схемами и непременными цифровыми выкладками, внешне доказательными для причастных к их тайнам лиц, – совершенный бич языкознания. Появились специалисты, занятые обоснованием или опровержением чужих теорий и открытий и претендующие на новизну результатов. Собственную некомпетентность они выдают за недостаточность знания в границах целой науки.

Между тем ясно, что логическая завершенность теории есть ее конец, от избытка информации наступает ее «тепловая смерть». Подобно бабочке, посаженной на иглу в коробке, она утрачивает способность к полету, ее пыльца уже не встретится с солнечным лучом. Проявления педантичной рассудочности в противовес ложно истолкованной интуиции (которую сознательно изгоняют из исследовательских процедур во всех ее проявлениях) заглушают стремление к открытию действительно нового – новых сущностей, прежде всего. Возникает желание и самый объект – язык – подверстать под логические структуры, отсюда столь настойчивые поиски синтаксистов в области логики. Дело доходит до парадоксов. Логические структуры, «снятые» с языковых форм греческого языка (Аристотель) и обновленные в средневековой Европе под латинский, долгое время почитали образцом и при анализе русских синтаксических конструкций, отказывая им в своеобразии и логической точности. Современное желание подверстать их под категории английской речемысли того же происхождения: наводящим логическим принципом всегда остается нечто чуждое русской речи, и результатом подобных исследований становится бастард – на основе русской речи моделируется нерусский язык. Постулат о всеобщности логических структур давно развенчан, однако современный схоластик верит в непреложность образцов, привнесенных извне и оттого, как заставляют нас думать, божественных.

8. Отсюда же проистекает всеобщий интерес к семиотике. Схоласту кажется существенно важным раскрыть смысл символов, расшифровать образы, восстановить «архетипы» в культурологическом контексте истории, которая, в свою очередь, понимается весьма статично: «система – структура» не изменяются, ибо в противном случае были бы непознаваемы вовсе.

Неоправданные претензии семиотики на роль царицы гуманитарных наук определяются формальным аппаратом ее анализа, неразборчивостью в отношении к объектам исследования, предельной формализацией семантических исследований. Тут также доходит до парадоксов. Поскольку термин «язык» оказывается родовым по отношению к любому объекту, обладающему значением, а следовательно, и значимостью в своей системе (язык семафора, язык пчел и т. п.), то именно семиотику иные ее неофиты почитают единственно лингвистикой.

Это, в свою очередь, на новом витке рассуждений, искажает перспективу в осмыслении предмета и объекта языкознания как науки.

9. Дискуссии о роли термина-знака, вообще о дефинициях, также переполняют страницы современных филологических изданий. Это особенно острый вопрос, для многих – единственно важный в отношении к методу и методологии науки.

Движение мысли в сторону самой высокой абстракции (= до самых cущностных признаков «вещи», а следовательно, и номинации) в конце концов доводит номинацию до предельного гиперонима, который и остается в рамках данной науки на роли жреческого заклинания в наивысшем его ранге. Какая разница между идеальными гиперонимами «Бог» или «Система»? Получив их, только и остается, что заниматься дедуктивным подведением символов к частным проявлениям божественных же систем. Ранг таких систем, как можно судить по номинациям, постоянно повышается: то, что совсем недавно именовалось системой, стало называться комплексом или координацией, а теперь на подходе и новые клички – «концепция» и пр. За внешней строгостью научного термина стоит множество представлений, определений, понятий и просто традиций в употреблении слова.

Добросовестный ученый каждый раз обязан объяснить, что именно он понимает под системой, под структурой, под функцией и т. п. Благодаря основательно разработанной системе терминов мы живем в эпоху «сытенькой филологии», перекормленной гиперонимами – универсальными отмычками, но, увы, не ключом к истине. За божеством абстракций уже не видно земного – языка как речи. С самого начала исследования нам известно практически все: это – система, это – функция и т. д. Все большее отторжение от материи языка с неуклонно повышающимися степенями абстракции (что свойственно, в частности, современным неотомистам) и порождает устремленность к абстрактным универсалиям. Но не только это. Утрачивается интерес исследователя к причинно-следственным отношениям в языке, т. е. к идее развития языка. В дедуктивной схеме все задано, интерес представляет не причина, а личная цель (этична не истина, а польза), отсюда и столь свойственные многим современным направлениям филологии телеологические установки. Основатели структурализма вообще не скрывали своего положительного отношения к ним, но сегодня принято скрывать и это.

Сказанное определяет и другую особенность лингвосхоластики: слово для схоласта столь же реально, как и вещь, конкретное и абстрактное не разграничиваются, в результате происходит их смешение и в термине, и в дефиниции. Последние оказываются всего лишь формой, используемой в процессе научного познания; термины и определения постоянно обновляются – отсюда видимость развития науки, но гипостазирование таких терминов вредит развитию самой науки. Между тем известно, что «дефиниции не имеют значения для науки, потому что они всегда оказываются недостаточными. Единственно реальной дефиницией оказывается развитие самого существа дела, а это уже не есть дефиниция» (Маркс, Энгельс, т. 20, с. 634–635).

Терминотворчество иссушает современную лингвистику. Многие работы невозможно читать, поскольку основная забота их авторов состоит в создании «своего аппарата» изложения, т. е. в схоластически ориентированном переписывании заново уже известного о предмете знания. Деятели эпохи Возрождения в борьбе со средневековой схоластикой требовали использовать слова в прямом их значении, очистив от значений переносных, накопленных в схоластических спорах по поводу отвлеченных символов. Нам такая работа только еще предстоит.

10. Тут естествен переход к описанию коренного свойства схоластики в определении ею «универсалий», т. е. отвлеченных понятий родового смысла. Для «реалиста» понятие вообще равно вещи, но слово существует реально наравне с вещью. У номиналистов понятие равно слову, но само по себе понятие вплоть до XVII века понимается ими как «умственный образ», представление (если пользоваться современным терминологическим эквивалентом). Таким образом, для номиналиста все знание сводится к слову в отрыве его от предмета (вещи). Общее существует – да, но существует в слове, а не вне сознания человека. Признавая отсутствие в онтологии общих понятий, номиналист приходит к механистическому материализму, мысленно поклоняясь фикции и конструктам, которые сам же и создает. Современный «реалист» в схоластическом смысле термина признает реальность универсалий (но и независимость их от вещей), отсюда его вера в реальность термина; научная теория строится у него на основе серии дедукций посредством изложения известных науке моделей, снятых с чуждых объектов (уже эксплицированных на изучении других предметов познания) на свой собственный предмет описания.

Номиналист неустанно творит сущности в виде конструктов, реалист – в виде терминов, но разницы между ними в общем отношении к объекту исследования, в сущности, нет никакой.

Никто, разумеется, не считает сам себя ни реалистом, ни номиналистом. Подобные разговоры не признаются серьезными. Однако тяжкая сырость средневековых подвалов давит на наши души и сегодня, требуя свежего воздуха. Для одного язык существует вроде бы и «реально», но под сомнением всегда остается: существует он как объект или как понятие? Для другого реальны одни отвлеченные термины, с помощью которых можно самовыразиться в собственных рефлексиях на заданную лингвистическую тему. Для третьего… но пусть каждый задумается о себе самом.

11. Эрудиция как воплощение учености сегодня в избытке представлена многими примерами. Если автор имеет счастливую возможность издавать свои книги, всегда заметно, что энциклопедичность иных сочинений целиком подчинена целям классификационным и рекламным, а не задачам углубленного исследования предмета. Это также своего рода узковедомственный подход к науке: попытки лишний раз прорекламировать соратников и опорочить представителей другой школы. Пренебрежительность тона достигает предельного уровня, за которым исчезает различие между наглостью и комплексом неполноценности. Постоянные метания среди «своих» и стремление им угодить, одновременно почитая учтенный авторитет, приводят к явному эклектизму в результатах исследования (если дело до него доходит). Реферативный характер большинства современных лингвистических трудов известен, именно они и превращают филологию в науку вторичностей. Эклектические построения связаны также с необходимостью ввести в научный оборот своего прайда уже известные науке факты. Экспликация таких открытий посредством ритуальных формулировок и терминов также становится профессиональной деятельностью многих старателей от науки.

12. Что делать в таких условиях? Как оживить научные исследования в области языкознания – бесспорно, основополагающей научной дисциплины в кругу гуманитарных наук? Быть может, стоит задуматься над вопросом об эффективности языкознания?

Материалистическая диалектика предлагает отрешиться от жонглирования словами и отказаться от принципов формальной логики в исследовании языка, поскольку и формальная логика является слепком с национальных языковых структур; отказаться от распределения по классификационным тупичкам самых разных явлений языка и речи – объекта и предмета лингвистического исследования. Ни уровни, ни единицы, ни признаки, ни типологические монстры не дадут нам адекватного знания о языке. Восхождение к конкретному – сложный диалектический процесс, всегда имеющий исторически определенное и обоснованное объяснение. В споре между академиками (математиком и филологом) о том, что есть науки естественные и противоестественные, есть науки общественные и антиобщественные, отражены две привативные оппозиции современного академического мышления, которые несомненно восходят к логическим структурам средневековой схоластики. Для большинства наших современников подобные противоположности и являются своего рода отмычками, помогающими проникнуть за двери заповедных истин, между тем как реальность, как оппозиция на уровне сознания, все-таки эквиполентна, и верным является третье: естественные науки противопоставлены общественным. Стремление все постигаемое подвести под жесткую определенность привативной оппозиции, согласно которой все – за одной стороной, партией, силой, а другая сторона служит лишь фоном для лихих наскоков сидящих в седле – такое стремление в наши дни безнравственно, не говоря уж о том, что сведение всего многообразия оппозитивных конструкций к одной привативности губит на корню многие научные идеи, объявляя их никудышными только потому, что они не нравятся какому-то авторитету. Восхождение к конкретному – самое сложное, но и самое заманчивое в работе лингвиста дело.

13. В перечне признаков схоластической науки имеются и такие, которые, по-видимому, или не свойственны нашему времени, или особенно тщательно скрываются их носителями. В средние века, например, осуждалось высказывание новых идей, а в наше время, как кажется, именно новых идей предложено особенно много. Правда, и тут действует механизм запрета на идеи «чужого круга» (будем избегать термина прайд) – новые идеи приемлемы только в границах своего круга, своей группы, хотя это и способствует распространению плесени провинциализма даже на представителей столичных «групп».

14. Схоластическая теория «специй» (species), т. е. видов и форм объектов, непосредственно воспринимаемых органами чувств, также, как кажется, в явном виде не свойственна современному, по видимости материалистическому научному сознанию. Однако и это не совсем верно. Очень влиятельные научные школы структурализма, например, не отрицали своей зависимости от феноменологии, а это философское направление с его призывом к интуитивизму, совмещенности субъекто-объекта (особенно и прежде всего в отношении к языку!) чрезвычайно близко к средневековым концепциям познания, непосредственного «вчувствования» в объект. Все это требует самостоятельного разбора и может оказаться решающим в определении философских позиций, с которых наше языковедение свернуло, как говорится, в сторону. Ведь «ничто не хитро в своей изобретательности так, как схоластика», – заметил И. И. Срезневский (1986, c. 112). Подобно Августину, современные лингвосхоластики совмещают интуицию с дедукцией и под обаянием формальной логики совершают логический круг: логически объясняют язык логики или язык, породивший логику.

15. Для схоластики также безразлично практическое применение научного знания, тогда как любое современное научное направление в угоду требованиям ВАКа, напротив, стремится рекламировать прежде всего именно практическую ценность выдвигаемой программы: польза предпочтительней истины. Такая позиция понятна, поскольку в противном случае тема попросту не пройдет. Может быть, это и заблуждение, но опыт последних тридцати лет показал, что математическая лингвистика относится как раз к числу подобных направлений, которые, конечно, делают свое дело, постоянно обещая конкретный практический результат, но отсутствие собственной теории и сбалансированной методики исследования мешает ей достичь положительных результатов в открытии нового. Старатели из этой области филологии привлекают сведения из самых разных наук, теорий, смежных с языкознанием программ и т. п., но эклектизм построения и непременная оглядка на авторитет препятствуют переходу количественных накоплений новой отрасли языкознания в качественность собственного объекта исследования.

16. Свое значение имеет проблема национальных научных школ. Исходя из национальной ментальности и концептуальных категорий родного языка, такая научная школа может ставить и решать принципиально новые научные задачи. Это также большая и самостоятельная тема, к которой необходимо вернуться. Напомним, как тяжело и трудно развивалась в России русская (славянская) концепция языка и слова; хорошо известно, что русский язык всегда старались описать по заимствованным моделям, начиная с первых переводов грамматики Доната в начале XVI века «Национальное» всегда было чуждо именно схоластике, привитой к логическим схемам то аристотелевских, то платоновских идей. Сегодня же «национальное» оказывается впряженным в политическую телегу современной науки, явно наложившей на себя священнический венец жреца. Политик в науке – по недомыслию или враждебности – всегда скептик, а скептицизм с его призывами к абстрактно-универсальным «общечеловеческим ценностям» обычно оборачивался наукообразной формой борьбы с национальной научной традицией. Между тем, если уж обнаруживаются национальные своеобразия в философствовании или даже в оттенках материализма/идеализма, то специфика узколингвистических исследований в отношении прежде всего к методу должна не просто учитываться, но и всемерно поощряться, поскольку обогащает общее представление науки о предмете познания. Насильственное смещение и вытеснение национального аспекта в лингвистическом исследовании – наибольший вред, нанесенный языкознанию в России. Именно это объясняет постоянное возвращение к формально схоластическим приемам научных исследований – незащищенность отечественной науки перед агрессией «реферативного энциклопедизма» современных начетчиков, ибо это и есть, по словам А. И. Герцена, «схоластика и с тем вместе ложь».

Такова общая картина современной лингвосхоластики. Схоластики как цельной – мировоззренческой – системы сегодня, конечно, не существует. Но в основном предмете изучения, бывшем таковым и для средневековых схоластов – в языке, содержатся объективные предпосылки для возвращения к тем или иным особенностям схоластического отношения к предмету. Было бы интересно проследить, каким образом и в каком порядке те или иные различительные признаки схоластики (из числа указанных или не отмеченных здесь (Майоров, 1979, с. 346–388) группируются вокруг определенных научных школ или групп, какими слабостями этих школ обусловлен их прорыв в схоластику. Должна же история учить нас чему-то! Поучительно было бы привести и развернутые примеры, которых мы здесь избегали, хотя каждый читатель спокойно приведет их сам, если он честно взглянет на свои и своих коллег научные результаты. Очищение от схоластических предрассудков чрезвычайно необходимо современному языковеду, особенно молодому, если он действительно хочет творчески исследовать объекты своей науки.

Напоминание о схоластике необходимо ежедневно, хотя бы и словами Л. В. Щербы: «Идеалом была для меня всегда замена схоластики, механического разбора – живой мыслью, наблюдением над живыми фактами языка, думаньем над ними. Я знаю, что думать трудно, и тем не менее думать надо, и надо бояться схоластики, шаблона, которые подстерегают нас на каждом шагу, всякий раз, как мысль наша ослабеет. Поэтому не следует прельщаться легким, простым и удобным: оно приятно, так как позволяет нам не думать, но ложно, так как скрывает от нас жизнь, бесполезно, так как ничему не учит, и вредно, так как ввергает мысль нашу в дремоту» (Щерба, 1974, с. 99).