Кто движет прогрессом и куда (доклад Бу Васильева, выдержки)

«…Когда во второй половине XIX века Чернышевский и компания называли некоторые вещи и общественные веяния прогрессом, Фридрих Ницше ровно те же вещи называл декадансом и нигилизмом. Он говорил не об изнанке прогресса, не об издержках Просвещения, науки, смягчения нравов – насчет издержек Ницше, конечно, не стал бы спорить. Нет, он говорил ровно о том же, о тех же обретениях и достижениях, о тех же плодах, что и Чернышевский и его тусовка, но, в сущности, говорил противоположное. Это касалось и государства, и морали, и всех так называемых свобод, всего списка прав человека. Вот, скажем, право на высказывание, на свободную трибуну: теперь каждый может высказать свое мнение – и будет услышан. Это обстоятельство вдохновляет прогрессистов, оно означает движение к высшей справедливости, к преодолению векового неравенства, означает оно еще много чего хорошего и, следовательно, является безусловным благом. Ницше и, скажем, Ортега-и-Гассет, говоря о том же самом, вроде и не думают отрицать свободных трибун, просто для них это означает падение планки высокой требовательности, означает порабощенность внимания и кражу драгоценного времени, поскольку все вынуждены теперь выслушивать всех, а триумф неразборчивости составляет огромный простор для фальсификаций: неразборчивость, как ржавчина, разрушает аристократизм духа, подрывает инстанцию вкуса… Люди, разделяющие эту позицию, разделяют ее почти по всем параметрам – не отрицая ни достигнутого равенства, ни наступившего смягчения нравов, ни успехов в борьбе с темной стороной бессознательного. Просто в своей оценке всего этого они используют противоположный знак, так что, глядя со стороны, мы в праве говорить о дуализме в духе Ормузда и Аримана, о настоящем манихействе, основа которого лежит глубже конфессиональных и уж тем более этнических разделений, так что и внутри христианства, и внутри любой политической позиции, кажущейся совершенно монолитной, мы можем внезапно обнаружить все ту же непримиримость, которая, похоже, вовсе не нуждается в осознанности, для того чтобы быть действенной, а ее осознанность, все равно не открывающая карт до конца, сама имеет ряд противоположных ступеней, то и дело вступающих в конфликт, чтобы создать видимость обновления истины, видимость непримиримой борьбы, маскирующей безнадежность пленения и затягивания в воронку.

Никакая проницательность, будь она конспирологической, психологической или диалектической, не забралась еще так глубоко, чтобы увидеть исходные основания этого водораздела. Почти не существует надежных примет для идентификации, ну разве что мы могли бы предположить, что на предпоследнем уровне Ариман скрывается под маской Ормузда, а тот под маской Аримана. При этом прекрасная Орландина всегда слишком поздно раскрывает свое обличье, слишком поздно для безоглядно влюбившегося, для своего верного рыцаря – и когда наступает прозрение, древний медный зуб погружен уже очень глубоко, alles ist hin. Смертельная интоксикация, однако, может иметь в качестве альтернативы забвение первичной сцены – и прежние рыцари присягают на верность обладателю новой маски истины. Не зря говорят, что на пути к окончательной истине, когда остается буквально один шаг, идущего непременно подстерегает самая лживая ложь…

Я здесь не претендую на теоретическую связность и плотность причинных рядов, ну пусть будет такой ряд: 1) “Бесы” Достоевского (вернее, их прототипы); 2) проект, учрежденный Октябрьской революцией; 3) проект современного толерантного общества с его мультикультурализмом и всем набором ценностей “свободного мира”, того самого, который одержал победу над советским тоталитаризмом и должен по идее воплощать его противоположность. Что же мы видим в действительности?

Октябрьская революция национализировала экономику и ликвидировала культурную монополию, опирающуюся на тот или иной параметр избранности – на образованность, талант, харизму, на профетический дар, признаваемый ближним или дальним окружением. Все эти ссылки были отброшены как не относящиеся к высшей ценности полного равенства перед логосом. Право на символическую репрезентацию, на духовную востребованность каждого из трудящихся было фактически реализовано и стало элементом государственной политики, а значит, и декларируемой общественной ценностью, независимо от тех конкретных форм, вплоть до полной самопародии, которые она принимала.

Вспомним ВХУТЕМАС, Пролеткульт, “Синюю блузу”, вспомним бесчисленные самодеятельные коллективы, в распоряжение которых были действительно отданы дворцы и лучшие особняки. Вспомним регулярные фестивали и смотры художественной самодеятельности, принудительно транслируемые по всем доступным населению каналам СМИ и вмененные к всеобщему просмотру (и уж точно ко всеобщему проведению).

Что этому тогда противостояло и постепенно стало духовным паролем советской интеллигенции?

Это был вызов гордого, одинокого художника, претендующего на создание чистого искусства, на аристократизм духа, на презрение ко всяким социальным корпорациям, к учреждениям культуры, осуществляющим какую угодно политику. Как внутренне чуждое воспринималось все, что не соответствовало имманентным целям искусства, – вот что, по-видимому, противостояло соцреализму, а заодно и представлениям о социальной пользе искусства вообще. Уже в 60-е годы официальная культурная политика СССР утратила какую-либо связь с реальностью, во всяком случае, с реальностью духовных запросов. Уже практика 70-х казалась полной химерой едва ли не каждому носителю образованности. Вот, к примеру, был такой туркменский писатель Берды Кербабаев – его собрание сочинений дважды выходило в СССР, романы и стихи переводились не только на русский, но и, например, на соседний узбекский, о творчестве Кербабаева писались ученые филологические статьи и защищались диссертации… Но представить себе человека, который добровольно стал бы читать Берды Кербабаева, весьма затруднительно. И такой Берды был в каждой союзной и автономной республике – неважно, звали ли его Вилис Лацис, Ион Друцэ или Алим Кешоков.

Вся эта принудиловка обрушилась практически одновременно с распадом СССР, и тогда казалось, что она исчезла навеки, что законы рынка и зов сердца, совместно противостоящие этой культурной политике, окончательно восторжествовали. Казалось, что принципы индивидуализма, незыблемость частной собственности и суверенность художественной воли суть близнецы и братья.

Но представим себе, что диссиденты, да и просто интеллигенты 70-х были бы сразу перенесены в современную эпоху без долгого адаптивного прохождения промежуточных стадий. Они были бы поражены до глубины души! Присмотревшись к практике кинофестивалей, где торжество сомалийского искусства сменяется вдруг столь же необъяснимым торжеством киноискусства, скажем, вьетнамского, а затем триумфом сенегальской кинодокументалистики, присмотревшись к художественным биеннале и выставкам, к политике Нобелевского комитета по литературе и к деятельности современных полномочных комиссаров по культуре вообще, наш бедный диссидент довольно быстро (но, конечно, с ужасом) заметил бы, что советский проект с его Берды Кербабаевым отдыхает, что новая версия культурной политики, продиктованная миру, по всем параметрам круче – ведь Берды, по крайней мере, никто не воспринимал всерьез и чтению Вилиса Лациса никто не посвящал лучших порывов души. Современный же проект мультикультурализма не довольствуется консенсусом поздних советских времен, заключенным на основе лицемерия, он требует искренности — и обретает ее!

Стоит лишь правильно сфокусировать зрение, и мы получаем серию впечатляющих совпадений. Приобщение к идеям марксизма-ленинизма отсталых народов и маргинальных социальных групп, ликбез для трудового крестьянства, скромное обаяние Пролеткульта и поддерживаемой им поэзии литейщиков и путейских рабочих… Казалось бы, все это в прошлом, все потерпело поражение в борьбе со свободным рынком и духом предпринимательства – однако присмотримся к тому, что торжествует сейчас. Век магического реализма латиноамериканских литератур закончился практически одновременно с распадом монады соцреализма и советского андеграунда; в это же время обрушилось авторское кино, была решительно отключена поэзия, ориентированная на вечность. Заместилось же это элементарным концептуализмом, который всем ухищрениям противопоставил честный протест, а затем и зеленой улицей для искусства аутистов, даунов и других особенных персон. Главный же урон для современного искусства можно выразить достаточно просто: ты должен научиться соизмерять планку своих возможностей и уровень своих запросов именно с тем, что доступно аутис там и особенным детям. Ну и, разумеется, особенным взрослым, выросшим из особенных детей. Что сверх того, то от лукавого, всякое превышение есть самонадеянность и нарушение основных заповедей, нарушение морального кодекса строителей трансгуманизма.

Если теперь отступить еще немного и обратить внимание на социальные завоевания трудящихся, на ограничение инициативы в сфере выбора рода занятий, в сфере воспитания детей, в выборе субъектов для солидарности, мы увидим, что перед нами просто вторая, обновленная версия того же самого проекта, версия, в которой учтены советские ошибки, как, впрочем, и советские достижения, где иначе расставлены акценты, но, по сути, в новом проекте свобода определения для индивидов ограниченна еще больше, и главное – достигнута несравненно большая эффективность действующих ограничений. То есть в этом, казалось бы, непримиримом противостоянии двух противоположных общественных систем, коллективизма и индивидуализма, советский коллективизм потерпел полный крах, но победивший индивидуализм и его ипостаси – свободный рынок, экзистенциальный выбор – при ближайшем рассмотрении в своем победившем виде оказались точно таким же коллективистским творением, которое курируют многочисленные комиссары, только теперь они называются активистами. Они охраняют ценности нового морального кодекса, как дракон сокровища, просто вся суть дела в том, что это те же ценности и те же драконы, пусть и в новых плюшевых масках. Да. Та к мы ведь и прежде не видели истинного лика Орландины – да и как иначе, без прикрытия, чудовище могло бы вонзить свой древний медный зуб в хранителей колыбели и практически без помех забрать себе младенцев, чтобы воспитать их на свой лад?

Я полагаю, что преемственность миссии между теми комиссарами и этими активистами очевидна независимо от того, насколько сами они ее сознают. Тот факт, что эти протагонисты более полувека состояли в непримиримом противоборстве, в состоянии то “холодной”, то “горячей” войны, вовсе не препятствует их идентификации в качестве одной и той же силы. Как если бы какой-то неведомый игрок сначала упорно ставил на красное, а затем махнул рукой и поставил на черное… Тут цвет поля не должен вводить в заблуждение, ибо ставки по-прежнему его и шансы на выигрыш те же. Вопрос поэтому раздваивается: кто он – это раз, и второе – в чем состоят его планы? С идентификацией едва ли не главные проблемы. Если советских комиссаров и европейских активистов мы зачисляем в один лагерь и рассматриваем как воинство одной силы, – а мы вправе сделать это исходя из мудрого принципа «по плодам их познаете их», – то, пожалуй, наиболее подходящим обобщенным обозначением будет термин Ницше “нигилисты”. Тем более что мы без труда прибавим сюда тех господ социалистов, отметившихся уже в XIX веке, и поборников Просвещения всей Европы, и разумных эгоистов Чернышевского – но сам Ницше иногда склонен был зачислять в этот ряд и аскетических священников, и местоблюстителей отсутствующего господи на, так что в конце концов по ту сторону оказываются лишь свободные умы и его ожидаемые Ubermenschen. Как-то это неправдоподобно, на помощь приходят разве что строки из “Фауста”: “Я часть той силы, что творит добро, хоть вечно хочет зла”. Думаю, что Гете недооценили как великого конспиролога, знавшего толк и в превратности благих намерений, и в том, что нечистая сила не только одерживает, но и сама бывает одержана.

Все это, однако, не является непосредственной темой моего доклада, я хочу сказать лишь следующее: у зла нет постоянной ипостаси, у его избранников есть лишь узнаваемая программа. Но и она опознаваема не сразу, потому-то так важно всматриваться в ее плоды, а также в цели тех сил, которые ей противостоят.

(Далее пропущено несколько банальных пассажей. – А. С.)

Вспомним гегелевский Weltlauf, естественный ход вещей: здесь Гегель, как ни странно, солидарен с Адамом Смитом, считая, что частные эгоизмы, преследующие каждый свою собственную цель, конкурируют друг с другом, иногда даже сходятся в смертельной схватке, но в конечном итоге противостояние рождает благосостояние. Природа и все, что ей уподоблено, например производящая экономика, обходятся без конспирологии, тут в зависимости от вкуса вполне достаточно телеологии или строгого детерминизма. Подозрения и конфликты более высокого порядка возникают там, где совершается изъятие из природы: история, политика, политология, мир проектов вообще – здесь мы не вправе списывать человеческую волю, имеет ли она форму классовой, этнической, конфессиональной, имперской или чисто индивидуальной воли. При этом выполняется еще один простой закон: всякая эффективная сверхиндивидуальная воля должна действовать через видимость или иновидимость, и для индивидуальной воли она должна представать не как закон (принципиально иначе, чем закон земного тяготения), а как возможность выбора – при этом желательно, чтобы альтернативные пути вели к одному и тому же исходу. И здесь всем сторонникам “прямой” эмпирической социологии стоило бы задуматься над некоторыми вещами, прежде чем с презрением отбрасывать предположение о сгущении тайных замыслов. Допустим, что дело вовсе не в сионских мудрецах и не в Ротшильдах и Рокфеллерах, но само устойчивое существование подозрений на этот счет, сам экзистенциально-психологический тип подозревающих и их устойчивый дискурс не могут пройти бесследно ни для подозревающих, ни для подозреваемых. Хорошо известно, что одно только существование спецслужб как таковых приводит к завихрениям, возникают исходы, которых никто не ожидал, но, начиная с некоторого момента, никто уже не мог их и предотвратить. Среди таких исходов и революции, и мировые войны, и та же “Аль-Каида”, в конце концов.

Прибавим сюда сквозную шпионологию мира, когда поля влияний и силовые линии интриг образуются едва ли не в каждом мало-мальски устойчивом коллективе, будь он римской церковью, политической партией или захудалой сельской школой.

Конечно, важным инструментом против конспирологического подхода является явный недостаток признаний: кто-нибудь должен время от времени “проговариваться” о своей причастности к глобальным заговорщицким силам, как это делают террористы или революционеры, но, кажется, пока имеется лишь анекдот о еврее, который пришел получить свою долю… Но и тут есть что возразить. Начнем с того, что настоящую гиперподозрительность не успокоят никакие признания, вопрос “Кто за всем этим стоит?” представляет собой типичную прогрессию ad infnitum вроде кантовской космологической антиномии. Встроенный принцип сомнения, по сути, декартовский, хотя и не опознанный в этом качестве, гласит: от меня что-то скрывают.

Далее. Полюс “быть автором” и полюс “быть шпионом” соотносятся как частица и античастица, и так же как для автора сладчайшее состоит в том, чтобы быть известным в качестве автора признанного всеми произведения, сладчайшее для шпиона (диверсанта, провокатора) состоит в чем-то прямо противоположном: в том, чтобы оказаться ни при чем. Такова природа шпионского удовольствия: все вокруг взрывается или идет наперекосяк, а я вроде бы и вовсе ни при чем, иду себе спокойненько мимо… И поскольку экзистенциальных шпионов в мире не меньше, чем актуальных и потенциальных авторов, участников борьбы за признанность, то отслеживать треки античастиц является встроенной задачей нашего разума, это отдельная способность в кантовском смысле, хотя переборщить здесь очень легко, и именно поэтому мы часто промахиваемся. Наконец, примем во внимание поля влияния и фигуры сокрытия, а также принципиальную иновидимость наиболее действенной воли, и тогда приходится признать, что мы имеем дело со сложными трансперсональными структурами долговременного действия. Начинаются, они, например, как чей-то хитрый план, участь которого хорошо описывается известными некрасовскими строками: “Знал, для чего и пахал он и сеял, // Да не по силам работу затеял”. После чего этот хитрый план, но уже лишенный персональности, воспринимается кем-то как свободно избранные убеждения, как состоявшийся обдуманный выбор – при этом изначальная иновидимость, зафиксированная подозрениями, обрастает некоторыми аргументами чистого разума и в конце концов оформляется нечто вроде теории. Для кого-то следующего речь пойдет уже о присоединении к традиции – а там, глядишь, и к героической истории, и поди отследи положенный в основу трек античастицы.

То есть “коварный заговор”, производящий впечатление чрезвычайно изощренной продуманности, запросто может оказаться анонимной флуктуацией конспирологического поля, попавшей в резонанс какой-нибудь политической ситуации, а далее и в суммирование резонансов. Нечто подобное наш соотечественник Владимир Лефевр назвал “самосбывающимися кошмарами”, и если Кант в свое время в качестве принципа искусства признавал целесообразность без цели, то и здесь мы имеем дело с чем-то похожим, только обладающим еще большим рангом общности. Это некая смутно выраженная воля без персональности, некая цель, которая одновременно является мишенью для пуль, что обычно выясняется именно тогда, когда ты ее достигаешь. Это блуждающие центры воли – некоторые из них присваиваются общественными группами и становятся, например, классовой волей, “точкой зрения прогрессивной общественности” и тому подобное; другие остаются под особым конспирологическим подозрением… В программе нашей секции я обнаружил доклад коллеги, который называется “Странные конспирологические аттракторы как полевые объекты” – наверняка он коснется этой темы, и я не буду предвосхищать возможных выводов и, так сказать, отбивать хлеб. Меня интересует другое. Итак, допустим, что существуют трансперсональные центры влияния, чье предназначение не понятно до конца даже самим участникам. Эти участники, будь они революционерами, масонами, просветителями или просто “особо хитрой группой товарищей”, похожи на команду гребцов, меняющихся в каждом порту, и помимо смены команды, судно выходит в следующее плавание еще и под новым флагом. Используя наш пример, это означает, что вместо прежних комиссаров у руля теперь стоят активисты, а само судно, недавно называвшееся “СССР”, из очередной промежуточной гавани выходит под названием “Pax Americana”. Внесены изменения в маршрутную карту: прежний маршрут вел к Светлому Коммунистическому Будущему, новый проложен к архипелагу Свободы и Демократии, и все же по плодам их познаете их, и смена вывесок не введет в заблуждение, если только хорошенько присмотреться и не поддаться наваждению. Но, скорее всего, мы понимаем путем внезапного озарения: это все тот же самый проект! А далее, возможно, прояснится следующее: как бы ситуативно ни назывались корабли в трансисторическом плавании, они будут принадлежать к одной из двух флотилий, и в одном случае флагманом будет Ноев ковчег, в другом – челнок Люцифера. Судно “Pax Americana” относится, несомненно, к последнему классу, ибо всякая членораздельность, штучность, разборчивая экземплярность сущего перерабатывается здесь в усредненный компост. Рельеф души выравнивается, инстанция этики становится прозрачной, легко вычислимой, а субъект, то есть инструмент, который, по определению Гамлета, “будет посложнее флейты”, становится, напротив, крайне простым, становится клавишей, которая либо издает расчетный звук, либо “западает”, а западающую клавишу можно заменить. Ну или прочистить.

(Далее докладчик развивает эту метафору, но без заметного приращения смысла. – А. С.)

Что же это за плоды, по которым опознается принадлежность к флотилии? Ведь мы имеем теперь как минимум три проекта, и их сравнительный обзор в принципе позволяет нам отделить зерна от плевел, привходящие исторические обстоятельства от существенных моментов. Дадим этим проектам условные названия “европейский нигилизм”, “советский социализм”, “американский глобализм”. Я намеренно исключаю отсюда Просвещение (в том числе и либертинаж), мировую революцию, контркультуру, движение хиппи – их место, возможно, в другой ладье.

Итак, проект европейского нигилизма известен нам в описаниях Ницше, Достоевского (выступающих в роли непримиримых критиков) и, например, Чернышевского в качестве адепта: относительно последующих воплощений важнейших критиков и адептов слишком много. Материал для сравнения и выделения инвариантов тем не менее в наличии.

Обращают на себя внимание такие общие качества, как вычислимость и счетность. Вспомним основной пафос Чернышевского, его романа “Что делать?”. Там герои, даже решая личные проблемы, прибегают к своеобразному моральному исчислению как решающей инстанции в споре: именно так поступают Кирсанов и Лопухин, определяя, с кем из них останется любимая женщина. Можно вычислить и доказать, с кем из них будет лучше Вере Павловне, в этом случае один из них откажется от претензий, согласится с вердиктом и сама Вера Павловна. То есть справедливость равна доказанности, и лучшим человеком, по мнению Чернышевского, будет тот, кто поступает строго в соответствии с доказанными теоремами морального исчисления, худшим же окажется тот, кто повсюду проявляет непредсказуемость, необузданность и дикую спонтанность, – то есть как раз человек из подполья Достоевского…

Комиссары внушали своим подопечным, советским людям, как моральные кодексы, так и эстетические каноны, чтобы последующие реакции можно было вычислить и смонтировать (перемонтировать). Например, отобрать тех, кто достоин солидарности, вчувствования, и тех, кто не достоин. Сами советские люди стояли на учете у государства, прикреплялась даже такая бирочка, как “поэт”, а если в этом качестве ты не зарегистрирован и не подсчитан, твоя претензия на имя окажется чистым беззаконием – случай Бродского (слова судьи: “Где записано, что вы поэт?”) стал всемирно известным. Разумеется, при реализации проектов существовало мощное движение сопротивления – тот же подпольный человек у Достоевского, фантастически свободные, непредсказуемые женщины из его же романов. Комиссарам и педагогам противостояли не только диссиденты, но и советский человек в основной своей массе, который противостоял хотя бы порчей “оцифрованной поверхности” – внутренней эмиграцией и просто пьянством… Быть может, поэтому комиссары, как и нигилисты, хоть и преуспели поначалу, но не смогли закрепиться надолго.

Активисты, новейшая команда все того же челнока, преуспели там, где потерпели фиаско предыдущие экипажи, надо отдать им должное. Степень подконтрольности индивида проекту, достигнутая сегодня, беспрецедентна, что отмечается многими, в том числе и далекими от конспирологии исследователями, – так что особо распространяться об этом нет смысла. Назову лишь самое главное свидетельство успеха в деле обретения исчислимости и предсказуемости – это искренность, то есть казавшаяся недостижимой близость отчета перед другими и отчета перед самим собой. А ведь весь рессентимент, вся человеческая психология основывались на противопоставлении этих двух типов отчета. Выражаясь по-гегелевски, бытие-для-себя и бытие-для-другого удалось сблизить до такой степени, которая никогда еще не достигалась в известной нам истории. Тем самым был “срезан” избыточно широкий фронт волны, ощущаемый субъектом как его внутренняя жизнь, или, говоря иными словами, была уменьшена амплитуда души вплоть до утраты самого феномена. Понимаю, что напрямую такой задачи не было ни у авторов, ни у исполнителей проекта, будь они нигилистами, комиссарами или активистами. Издалека они могут показаться одержимыми математиками, во что бы то ни стало добивающимися исчислимости своих объектов, вот только их объекты – это субъекты, это мы, смертные, мы, живущие. Похожи они издалека и на неких инопланетных физиков, которые поставили себе задачу преодолеть корпускулярно-волновой дуализм, как бы заблокировав волновые (вихревые) свойства индивидов путем максимально точной локализации присутствия. Как говорил Маркс: “Они не осознают, почему они это делают, но они делают это”. И таковы, стало быть, те плоды, по которым надлежит узнавать и идентифицировать команды Люциферова челнока, независимо от возможной антагонистичности их отношений. Если на горизонте маячит утрата великого дуализма и происходит преобразование разного рода “взбрыков”, флуктуаций в ряд предсказуемых значений – значит перед нами миражи, на которые всегда берет курс челнок Люцифера. Его команда как раз и занимается реализацией того, что Достоевский рассматривал в качестве главного опасения, – “обуживания”, обуздания полноты человеческих проявлений – страстей, убеждений, взглядов, порывов воли, включая сюда снижение раскатистости смеха и громкости голоса. То есть всей суммы проявлений и душевного и телесного…

Следовательно, очертания противоположного проекта вырисовываются перед нами по контрасту – это жизнь, сохраняющая полноту, необузданность и опасность одновременно с волей к сдерживанию. Это отрицание автоматического равенства атомарных индивидов. Это индивиды, которым удается сохранить свою волю, веру, свои приходы и свою шизофрению. Свою душу, в конце концов.

“Волновая природа” индивидуальности в случае ее сохранения и тем более приумножения создает прекрасную возможность для резонансов внешнего поля, притом что само это поле может принадлежать и к имперской идее, и к мировой революции. Проект под названием “Ноев ковчег” может быть опознан через расширение самореализации каждого со-участвующего индивида независимо от того, идет ли речь о его интеллектуальных, психологических или профессиональных качествах. В этом проекте обмен присутствием осуществляется не только через рынок и овеществленный, то есть омертвленный труд, а еще и непосредственно, так что вся амплитуда души может быть востребована.

Само по себе такое бытие нисколько не устраняет опасности для маленького человека, ведь амплитуда неукрощенной души, волна, проходящая сквозь все политическое тело, резонирующее в нем, может направить и к великим историческим свершениям, как в греческих полисах и прославленных исторических империях, а может проявиться как безжалостная тирания – но именно этот проект, сохраняющий высоту эталонов, ведущий к превосхождению человека, а не его окукливанию, именно он противостоит нигилизму и синтезирует те великие вещи, родственные самой душе, которые нигилисты и активисты только растрачивают. Лучше всего это понимал Ницше, его диагноз и по сей день является самым точным, поскольку он ничего не приукрашивал. Другое дело, что за последние сто лет мы получили новый богатейший материал для анализа великого дуализма истории, но все еще им не воспользовались.

Хочу еще задержаться на обнаружившейся сейчас двойной трудности. Во-первых, ни один из проектов не является не только безупречным, но даже безопасным: эволюция государственности и самой социальности проходит между Сциллой и Харибдой, проходящие через узкий пролив корабли то и дело терпят крушение, но шлюпки порой спасаются, передавая успешный опыт навигации.

Во-вторых, несмотря на явную сущностную противоположность непримиримых проектов, в той или иной иновидимости они могут казаться практически тождественными, еще чаще возникает раздвоение, когда внешняя непримиримость оказывается на деле пресловутой борьбой нанайских мальчиков. Вернемся вновь к грандиозному противостоянию двух систем, социализма и капитализма. С одной стороны, индивидуализм, либерализм, законы свободного рынка, а с другой – тотальное обобществление и изъятие в общее пользование всего, что только можно изъять. То есть атрибуты двух конкурирующих систем выглядели настолько различными, насколько это возможно. Тем не менее сегодняшний облик победителя, Pax Americana, включает в себя легко узнаваемые принципы даже не мировой революции, а самого что ни на есть советского совка. Как же это стало возможным, как могло получиться?

Лет тридцать назад была в моде теория конвергенции, но после уничтожения СССР о ней уже не вспоминают – чего уж сближаться с обанкротившейся и рухнувшей цивилизацией? Однако по иронии судьбы именно после падения СССР произошло стремительное заражение или даже перерождение либерального индивидуализма. Солидарность с угнетенными тут же получила абсолютный приоритет над экзистенциальной проблемой заброшенности в мир всякого одиночества, моральный кодекс служителя толерантности оставил далеко позади моральный кодекс строителя коммунизма, да и идея общественно полезного труда, пусть и в несколько замаскированном виде, тоже заняла свое место. В новый проект активистов вошло буквально все, что составляло идеологию социалистического труда, – от корпоративной солидарности до узаконенного отбывания времени на работе. Как дружно смеялись советские сатирики над теми еще сотрудниками бесчисленных НИИ и КБ, решавшими кроссворды и поливавшими кактусы на рабочем месте, – и что же? Лет тридцать назад Бодрийяр проницательно подметил, к чему идет европейский офисный планктон, труд которого в действительности никому не нужен, но его добросовестная имитация по умолчанию принимается как норма обеими сторонами… С тех пор ситуация только прогрессировала, в результате чего советский проект и по этому показателю оказался успешно превзойденным.

Говоря чисто конспирологически, дело выглядит так, будто ставка на офисный планктон оказалась более правильной, чем ставка на классический пролетариат, но вопросы, в чем именно заключалась ставка и кем она была сделана, остаются без ответа – разве что срабатывает отсылка самого общего характера к команде дьявольского челнока…

Мне, кстати, офисный планктон кажется промежуточным классом – он вроде и не сопротивляется мудрым преобразованиям, но все же нацелен на потребление, пусть даже и управляемое, – а это чревато индивидуализмом. Поэтому реализация проекта вступила сейчас в новую фазу – вспомним, что с самого начала и нигилисты, и комиссары, и активисты добивались обобществления эмоций, и сегодня стало ясно окончательно, что выравнивание эмоций для успешного контроля этого процесса непременно требует аналога “простого советского труженика”. И вот на эту роль объявлен нешуточный конкурс – тут и усыновляемые африканские дети, и больные СПИДом, и страдающие синдромом Дауна, и совершенно девственные разумом псаки – кого только нет! Но пока, на сегодняшний день, решительным лидером конкурса является аутист. Равнение на аутистов сегодня провозглашается с той же знакомой безапелляционностью, как прежде равнение на передовиков производства, на знатных хлопкоробов и прочих стахановцев. Сами собой всплывают советские времена. Похоже, однако, что новый выбор значительно удачнее, ведь бытие аутиста подделать гораздо труднее, чем бытие стахановца, а стало быть, и равнение на аутиста может осуществляться с чистым сердцем, хотя и с несчастным сознанием. Но именно поэтому аутист был дан “во смирение”, и для долгосрочного обживания уже подготовлен другой модуль – хуматон. Это человеческое существо, в значительной мере все еще проектное, в котором обузданы опасные, неконтролируемые движения души, существо, которое удалось обузить, значительно превысив опасения Достоевского на сей счет. Эти дружелюбные янычары размещаются на жительство в пространстве простейших маркеров, а расставлением маркеров как раз и занимаются активисты (комиссары не справились). На защиту среды обитания обузданного человечества, этих счастливых гомункулусов, все еще не выведенных на проектную мощность, поставлена вся мощь США, что, в частности, потребовало и ускоренного демонтажа национальных суверенитетов. По этому поводу, как вы понимаете, и развернулось сегодня последнее по времени сражение, исход которого не предрешен, сражение между флотилией Люцифера, возглавляемой гигантским эсминцем (все знают, как выглядит его звездно-полосатый флаг), и поредевшей флотилией Ноя, у которой главный ковчег, оплот сегодняшнего дня, увы, не достроен.

Вот что я, собственно, хотел сказать. Спасибо».

Карл Словаков. – Вам спасибо. Вопросы, пожалуйста.

Вопрос. – Скажите, а Воины Света, они ведь должны победить? Как будет выглядеть их победа и что для этого понадобится?

Бу Васильев. – Ну, я думаю, что Воины Света в чистом виде сражаются только за спасение души. Каждой конкретной души. А поприще истории – это все же арена грехопадения, и поэтому здесь силы Света и Тьмы никогда не сражаются напрямую… да и вообще все, происходящее в царстве Кесаря, имеет некую инфернальную примесь.

Но. Во-первых, когда поборники правого дела призывают к борьбе, они вправе эту примесь не учитывать, поскольку иначе они бы вообще не сдвинулись с места. Однако исследователь обязан принимать ее во внимание, иначе он ничего не поймет в картине истории.

Во-вторых, неизбежная примесь разнородных сил все же отнюдь не отменяет принципиального различия между полярными проектами, что я как раз и попытался продемонстрировать в своем докладе. Спасибо.