Глава 4. Философия и литература

Отношения между литературой и философией были напряженными еще во времена античности. Согласно Платону, сущность творчества состоит в подражании (mimesis), а не в рациональном осмыслении, он считает творчество иррациональным и потому опасным конкурентом философии. Творчество взывает к чувствам, а не к разуму, и тем самым подрывает власть разума над чувствами. Аристотель придерживается иной точки зрения и считает, что свойственное искусству подражание приводит к открытиям, которые могут оказаться полезными в повседневной жизни. По его мнению, подражание – это не слепое копирование чувственного опыта, но попытка познать сущность вещей, то есть общее в конкретном. Но творчество всегда показывает общее через частное, а философия рассматривает общее именно как общее. Поэтому и для Аристотеля творчество уступает философии как источник знания.

Эта второстепенность искусства в целом и литературы в частности сохранялась вплоть до XVIII–XIX веков, когда развитие романтизма и немецкого идеализма повысило статус искусства и сделало его самостоятельным источником знания. Согласно Фридриху Шеллингу, единство духа и природы может найти выражение только в искусстве. Артур Шопенгауэр ставит искусство выше философии и науки, а источником всякой духовной деятельности он называет гениальность. Впрочем, этот период был лишь краткой интермедией, после которой монополию на знания о мире приобрела наука, а философия стала постепенно отдаляться от искусства и сближаться с наукой, хотя и здесь не обошлось без исключений.

Философия как литература и литература как философия

Из всех видов искусства больше всего проблем в отношениях с философией возникает у литературы. Дело в том, что именно литература сильнее всего сближается с философией как по форме, так и по содержанию. Философские произведения всегда обладали чертами художественной литературы: здесь уместно вспомнить и диалоги Платона, и стихотворные произведения Парменида, и поэму Лукреция «О природе вещей», и «Утешение философией» Боэция, и «Дневник обольстителя» Кьеркегора, и «Так говорил Заратустра» Ницше, и «Что зовется мышлением?» Хайдеггера – самые наглядные примеры, охватывающие всю историю философии. Можно пойти немного дальше и назвать «Феноменологию духа» Гегеля философским воспитательным романом. Витгенштейн считал свой «Трактат» одновременно и философским, и литературным произведением. Кроме того, существуют романы, в которых имеются философские пассажи и даже целые главы, состоящие из философских рассуждений, например, многие труды Достоевского, «Волшебная гора» Томаса Манна или «Человек без свойств» Роберта Музиля. Было бы несправедливо полностью исключить эти романы из области философии только потому, что они являются литературными произведениями. Другими словами, провести четкую границу между философией и литературой трудно, и, по моему мнению, это совершенно необязательно. Мы интуитивно можем заметить различие между «литературными» и «философскими» трудами авторов, которые пишут и то и другое. К примеру, «Тошнота» Сартра явно является литературным произведением, а его «Бытие и ничто» – однозначно философским. Но вот объяснить, в чем заключается разница, не так уж легко.

Общепринятое различие между философией и художественной литературой состоит в том, что художественная литература строится на вымысле, а философия вроде бы нет. Главный персонаж романа Томаса Манна Ганс Касторп, не существовал в действительности, равно как и Ставрогин Достоевского. Но вымышленными являются и многочисленные марсиане, которые приводятся в пример в работах по аналитической философии. А как быть с рассказом Платона о кольце Гига, которое делает своего хозяина невидимкой? Большинство персонажей диалогов Платона написаны, по всей видимости, с реально живших людей, но едва ли сами диалоги являются точным пересказом разговоров, которые они вели. Философские работы полны вымысла, в том числе в виде мысленных экспериментов с инопланетянами, параллельными мирами, обменом телами и т. п.

Можно было бы разделить философию и литературу, заявив, что философия оперирует пропозициями, то есть утверждениями, претендующими на истинность, тогда как литература просто описывает вымышленные события и выражает чувства. Именно так смотрел на литературу Кант, отдавая ей должное за честность, с которой она предается развлекательной игре с воображением, не претендуя на истину. Но использовать истину как критерий различения литературы и философии затруднительно, поскольку в некотором смысле изобразительное искусство и литература тоже претендуют на истину. Для таких философов, как Хайдеггер, Гадамер и Адорно, стремление искусства к истине является ключевым не только для самого искусства, но и для философии. Марта Нуссбаум утверждает, что философия – и особенно философия морали – зависит от художественной литературы, поскольку некоторые истины, касающиеся человеческой жизни, можно адекватно изложить только в литературной форме. И как уже упоминалось выше, Ноам Хомский считает, что из романов мы узнаем о жизни больше, чем из науки. Идея не в том, чтобы заменить науку литературой, а в том, чтобы признать роль обеих в нашем поиске знания о себе и мире. Можно ли использовать слово «истина», говоря о тех открытиях, которые мы делаем благодаря о литературе, зависит от принятого нами определения истины. Но есть основания считать, что любое определение истины, которое исключает художественную литературу из ее источников, будет точно так же исключать и философские произведения.

Метафоричность

В философии применяется широкий арсенал средств художественной литературы, в том числе метафоры, к примеру, «бритва» Оккама, «свет разума» Локка, монады Лейбница, в которых находит «отражение» вся Вселенная, бесчисленные юридические метафоры у Канта, «призрак коммунизма», бродящий по Европе у Маркса, «языковая игра» Витгенштейна и многие другие. Философы охотно пользуются метафорами, и Жак Деррида отмечал, что между метафизикой и метафорой издавна установилась тесная связь. Наш язык пронизан метафорами настолько, что его без метафор невозможно себе представить, и это лишний раз подтверждается опытом логического позитивизма. Большинство философских терминов имеют метафорическое происхождение. Сам по себе термин «метафора» может послужить примером (от греч. meta-ferein– пере-носить). Тем не менее, философы традиционно испытывали недоверие к изобразительным возможностям языка, поскольку фигуральные выражения вторгаются в чувственный опыт и загрязняют предположительно «чистое» мышление. Такая позиция особенно явно выражена у Готлоба Фреге, который жаловался, что вынужден доносить до читателя нечувственные идеи посредством чувственного языка.

Метафоричность философии представляет собой проблему лишь в том случае, если принимать за идеал язык, лишенный метафор. Страх перед фигуральными выражениями коренится в том, что философия – дисциплина дискурсивная, или аргументативная, и использование метафор и тому подобных средств выглядит как подмена аргументов образами. Другими словами, кажется, что логика подменяется риторикой, а философия традиционно пыталась отмежеваться от риторики. В основе этого отмежевания лежит противостояние между философией и литературой. Платон пишет об извечном противостоянии между философией и поэзией, но никаких свидетельств такого противостояния найти не удалось. Судя по всему, Платон сам выдумал это противостояние, чтобы обозначить самостоятельное (и привилегированное) положение философского дискурса по сравнению с другими письменными жанрами. Мы унаследовали от Платона представление о том, что аргументы служат истине, а риторика представляет собой искусство убеждения, с истиной никак не связанное. Но никакие аргументы не могут быть хороши «сами по себе», а лишь с определенной точки зрения, и риторика, таким образом, защищает либо одну точку зрения, либо другую, а вне риторики языка не существует. Сам Платон прибегает ко всем мыслимым средствам риторического арсенала. Ту же идею мы находим у Канта, который считает риторику обманчивой и убежден, что она отнимает у других людей свободу, наводя ложный блеск. Впрочем, крестовый поход Канта против риторики сам построен на риторических инструментах (к примеру, сравнение риторики со стенобитной машиной).

Стиль

Ненавистники метафоры, в том числе Фреге и Кант, мечтают о письме «без стиля», пользуясь выражением Ролана Барта. Только вот письма без стиля не существует. По другую сторону баррикад находится Витгенштейн, который саму философию считает вопросом стиля. Он стилистически вписывается в немецкую традицию как прямой последователь Новалиса, Шлегеля, Шопенгауэра и Ницше. Согласно Витгенштейну, задача философа – показать связи между вещами так, чтобы прояснить их для читателя. Этот процесс напоминает создание художественного текста, и он утверждает, что философский труд – это сочинение, то есть вымысел. Все это в полной мере относится к философскому творчеству самого Витгенштейна, и в этом смысле показателен упрек, брошенный Расселом в письме от 1912 года, где он пишет, что в ответ на требование предоставить исчерпывающую аргументацию Витгенштейн ответил ему, что это нарушит красоту его изложения. Витгенштейн подчеркивает, что искусство – важный источник истины, и отмечает поразительное сходство между философскими и эстетическими изысканиями. Он сравнивает самого себя с художником или архитектором. В этом он был далеко не одинок: многие другие тоже видели сходство между философией и искусством. Даже Рудольф Карнап, который скорее относил философию к наукам, в предисловии к «Логическому построению мира» (1928) подчеркивает сходство между позицией логического эмпиризма и идеологией современного искусства и архитектуры.

Многих философов можно узнать по стилю. Кант, Гегель, Ницше, Витгенштейн, Хайдеггер, Адорно, Деррида, Куайн и Дэвидсон обладали настолько индивидуальным стилем, что необязательно было видеть обложку, чтобы безошибочно угадать их произведения. Карл Ясперс указывал, что между формой и содержанием высказывания у всех великих мыслителей существует неразрывная связь. Как у великих писателей и художников, так и у великих философов есть собственный стиль, хотя, безусловно, не он делает этих философов великими. Философия и стиль так тесно связаны, что трудно себе представить, чтобы философ вдруг изменил своему стилю. Кантова «Критика чистого разума» (1781) не могла быть написана в стиле Гегеля, а «Феноменологию духа» (1807) Гегеля трудно представить написанной в стиле Канта. «Бытие и время» (1927) Хайдеггера невозможно переписать в стиле Куайна, а «Слово и объект» Куайна нельзя было бы написать в стиле Хайдеггера. Эти философские произведения можно «перевести» в плоскую, практически лишенную стиля прозу, но в этом случае они потеряют так много, что от исходного текста мало что останется. К примеру, если перевести диалоги Платона или афоризмы Ницше в виде сухих, формальных тезисов, у читателя сложится совершенно иное представление об их философии. Вместе с тем стиль не настолько важен, чтобы вне стиля авторов этих произведений попросту не существовало, чтобы они не могли вступать в диалог с другими текстами. И хотя стилистически Куайн и Деррида отстоят друг от друга так далеко, как это только возможно, их тексты могут «говорить друг с другом».

Кроме того, не существует веской причины предпочитать какой-то один стиль всем остальным. Аналитическая философия традиционно стремилась выражаться максимально «непосредственным», лишенным метафор языком – в отличие от более «богатого» языка континентальной философии, – поскольку наивысшей ценностью для этой традиции является «ясность». Но «ясность» можно понимать по-разному. Скажем, философу, воспитанному в континентальной традиции, Деррида покажется более «ясным», нежели Куайн, а для адепта аналитической школы Куайн будет более «ясным», чем Деррида. «Ясность» относится в первую очередь к способности считывать коды, заложенные в тот или иной текст. Короче говоря, ясность имеет отношение к контексту и зависит от того, к чему привык читатель. И, как отмечал Витгенштейн, невозможно доказать, что один стиль рациональнее другого. Языка вне риторики не существует, и аналитическая философия на самом деле не отстает от континентальной в том, что касается фигур речи и прочих приемов художественной литературы, что наглядно отражено в работах того же Куайна. Разница лишь в том, что эти две традиции прибегают к разным фигурам речи. По моему мнению, невозможно утверждать, что какой-либо философ аналитической традиции, к примеру Дэвидсон, пишет более «ясно», чем любой философ континентальной традиции, скажем, Деррида.

Стандартизация

В истории философии можно найти не меньшее жанровое разнообразие, нежели в истории художественной литературы. Здесь имеются и диалоги (Платон, Беркли, Юм), и афоризмы (Бэкон, Ницше, Витгенштейн, Чоран), стихотворения (Парменид, Поуп, Хайдеггер), романы (Камю, Сартр, Мёрдок), молитвы (Августин, Экхарт) и многое, многое другое. В наши дни философия гораздо более однородна с точки зрения жанра. По мере того, как философия становилась профессиональным занятием, в ней происходила стандартизация формы и стиля. Сегодня основными жанрами философии, практически вытеснившими все остальные, стали статья и монография.

Кроме того, наметилась явная тенденция к стандартизации языка философии – среди профессиональных философов в наши дни повсеместно распространился английский. Впрочем, не всякая философская мысль может быть выражена на любом языке. У древнегреческого языка имелись средства выражения, которых не было в латыни. На немецком можно провести такие тонкие различия, которые невозможно провести на английском, и наоборот. При переводе философских понятий с греческого на латынь, а затем с латыни на немецкий и английский произошла существенная их трансформация. Хайдеггер считает, что мы имеем дело с процессом упадка, в ходе которого понятия все более отдаляются от своих истоков. Но если не следовать за Хайдеггером в его преклонении перед истоками, мы также заметим, что этот процесс может оказаться продуктивным и открыть новые подходы и точки зрения. Новый язык дает новую перспективу. Хайдеггер довел эту идею до абсурда, утверждая, что настоящая философия может существовать лишь в рамках немецкого и греческого языков. Разумеется, это не так, и философствовать можно на любом языке, но – по-разному. Это связано со свойствами разных языков, а не философии. Билингвы, говорящие на двух языках как на родном, нередко сталкиваются с тем, что могут сказать на одном языке то, что не могут сказать на другом. Мышление и язык связаны, следовательно, от того, каким языком вы владеете, зависит содержание ваших мыслей. А знать несколько языков – значит создавать возможность для появления новых мыслей.