Идеал познания

Идеал познания

(Эмпириомонизм физического и психического)

Наш век есть век критики по преимуществу. Начиная с эпохи Возрождения великое освободительное движение человеческого духа шаг за шагом расчищает путь для непрерывного, беспрепятственного прогресса человеческих сил — индивидуальных и общественных… В сфере мышления эта освободительная работа выступает в форме критики, разбивающей бесчисленные фетиши, стоящие на пути познания, разрывающей бесчисленные путы, сковывающие его развитие. Но решительное господство критики начинается с конца XVIII века. Французская революция сделала критику всепроникающим принципом общественного бытия людей; Кант сделал ее всепроникающим принципом мышления: всякие границы для критики были принципиально устранены, она должна была отныне сама устанавливать свои границы.

С тех пор критика была лозунгом всего прогрессивного в жизни и мышлении. Под ее знаменем шли прежде утописты в своих нападках на общественный строй, а теперь под ее знаменем ведется великая классовая борьба. В науке сила критики привела к выработке точных методов, в философии — к неуклонному позитивизму.

Конечно, не раз наступали моменты авторитарной реакции в жизни, догматической реакции в мышлении. Но и здесь ярко сказывалась сила критики, сказывалась не только в том, что она рано или поздно побеждала, но также и в том, что реакция большей частью старалась нарядиться в ее костюм, старалась выдать себя за критику. Это стремление реакционных сил провозить свою историческую контрабанду под флагом критики всего лучше доказывает то могущество и то уважение, которыми пользуется этот благородный флаг во всех морях и заливах бурного океана современности.

Чем же объяснить себе такое громадное и, по-видимому, все возрастающее жизненное значение критики? Оно означает борьбу различных форм жизни, отживающих и нарождающихся, накопление сил, для которых тесны сложившиеся рамки, жажду простора и свободы. Как мы знаем, бывают в развитии народов эпохи органические и критические — эпохи, когда жизнь спокойно течет по привычному руслу, медленно расширяясь и углубляясь, не нуждаясь в новых путях, потому что старые пока еще не стесняют, и эпохи, когда она бурно стремится через пороги и скалы, прокладывая новые русла взамен старых, слишком узких и тесных. Тяжелые, поросшие мхом камни катятся и уносятся в море, рушатся подмытые вековые горы — это критическая работа жизни, и такова та эпоха, в которую мы живем.

Но река течет не для того, чтобы сворачивать камни и горы, критика никогда не может быть конечной целью, результатом, на котором жизнь могла бы остановиться. Удовлетвориться одной критикой не может ни чувство, ни воля людей, ни даже познание. Растущая жизнь, накапливающиеся силы необходимо должны складываться в новые формы, должны организоваться в новые единства. Дело критики — дать простор для этих форм, помешать им развиться уродливо и дисгармонично; но создать их она не может. Критика — это садовник, который тщательно расчищает почву для дерева, подстригает лишние и неправильно растущие ветки; но не он причина того, что дерево растет и приносит роскошные плоды. Жизнь развивается из жизни и сама определяет свою цель; эта цель — творчество, а не критика.

То содержание, которое в наше время ищет для себя новые формы, поистине громадно. Коллективные силы человечества в его борьбе с внешней природой возросли в сотни раз за последние века и применяются в бесконечно разнообразных направлениях; еще значительнее расширилась область научного опыта, по отношению к которой сфера производства является теперь только небольшой частью; неизмеримо увеличилось богатство идей и мировоззрений, переплетающихся и сталкивающихся в современном мире. Нужны формы бесконечно широкие и прочные, но и бесконечно пластичные, чтобы охватить и свободно совместить такое содержание в его непрерывном развитии; нужны формы бесконечно сложные и в то же время бесконечно гармоничные, чтобы в них без противоречий уложилось все разнообразие этой беспредельно прогрессирующей жизни. Наше воображение не в силах представить себе, как несравненно величественны должны быть эти новые формы в своей грандиозности, как несравненно изящны в своей стройности.

В неясных, общих контурах они уже обрисовываются вдали. Развивающееся сознание смутно их различает и страстно к ним стремится. Идеал практической жизни в наше время выступает яснее: он выражает стремление гармонически объединить все человечество для борьбы со стихийным миром, для непрерывного развития сил. Не так ясен идеал познания; он не для всех формулирован в живом, понятном слове, его имя чуждо громадному большинству даже тех, кому близок идеал практической жизни. А между тем живое, нераздельное единство практики и познания говорит нам, что оба идеала должны быть неразрывно связаны между собою, должны находиться в строгой гармонии. Поэтому законна всякая попытка, хотя бы в такой общей схеме, в какой представляется нам идеал жизни, обрисовать также идеал познания.

Ставя себе такую задачу, мы уже заранее знаем, что путь к ее решению идет через область критики — не той страстной критики, которая преобразует формы практической жизни, но холодной и строгой критики опыта и отвлеченного мышления.

I

Если мы стремимся опираться в своем исследовании на все приобретения великой эпохи критики, то исходной точкой его для нас всего целесообразнее взять наиболее законченное и строгое выражение духа критики в познавательном отношении к действительности. Таким выражением критической тенденции для нашего времени представляется нам эмпириокритицизм* — критика всего познания с точки зрения опыта и критика самого опыта с точки зрения его связи и закономерности.

Эмпириокритицизм есть современная форма позитивизма, развившаяся на почве новейших методов естествознания, с одной стороны, новейших форм философской критики — с другой. Это философское течение нашло себе самых видных выразителей в Эрнсте Махе* и Рихарде Авенариусе*, из которых первый формулировал его с особенной ясностью и прозрачностью, второй — с особенной полнотой и точностью[1]. Оно привлекает к себе все больше сторонников среди молодых представителей науки и философии как на кафедре, так и вне ее; оно оказывает все большее влияние на научное и философское развитие нашего времени. Эту возрастающую силу и это возрастающее влияние признают даже противники эмпириокритицизма.

Излагать сколько-нибудь полно философские основы эмпириокритицизма нам не приходится; с точки зрения нашей задачи достаточно характеризовать самое общее познавательное отношение этой школы к действительности, к миру опыта.

Задача познания, по воззрениям Маха и Авенариуса, заключается в том, чтобы систематизировать содержание опыта, так что опыт является и естественной основой и естественной границей познания. По своему объективному значению систематизация эта является могучим жизненным приспособлением, орудием сохранения жизни и ее развития. Взгляд на познание как на приспособление, возникший в эволюционном мышлении, конечно, гораздо раньше эмпириокритицизма, в работах этой школы находит себе самое широкое и всестороннее развитие и делается базисом последовательной критики познания. «Die Analyse der Empfindungen» Маха и его научно-критические работы, особенно «Der Warmelehre», с одной стороны, и «Kritik der reinen Erfahrung» Авенариуса — с другой, дают цельную и во всем существенно однородную картину критически-эволюционной теории познания[2].

Но познание в этой картине является не только приспособлением вообще, а также приспособлением социальным. Социальный генезис познания, его зависимость от социального опыта, принципиальная равноценность мышления различных людей и его непрерывное социальное взаимодействие ярко выступают и сознательно подчеркиваются обоими мыслителями. Здесь их предшественниками надо признать великих основателей исторического монизма, о которых оба философа вряд ли имели сколько-нибудь ясное понятие[3]. Там, где Мах обрисовывает связь познания с социально-трудовым процессом, совпадение его взглядов с идеями Маркса становится порой прямо поразительным. В некоторых философских этюдах его «Warmelehre» мы встречаем такие положения, как, например, следующее: «Наука возникла из потребностей практической жизни… из техники» (с. 451) — формулировка строго соответствующая принципу исторического материализма. Для нас это лишнее доказательство глубокой прогрессивности эмпириокритицизма как течения, способного органически воспринять все наиболее жизненное в его идейной среде.

Исследуя познание как социальное приспособление, эмпириокритицизм не находит никакого принципиального различия между познанием обыденным, не критическим, и познанием научно-философским, критическим. И задачи, и методы по существу в обоих случаях одни и те же, разница только в степени выработки приспособлений: научными и критическими методами задачи познания достигаются с относительно большей полнотой при меньших затратах энергии; эти методы характеризуются экономизацией времени и сил. Таким образом, обыденное и неточное познание в своем прогрессивном развитии, стремясь охватить все возрастающее богатство и разнообразие опыта, необходимо должно переходить шаг за шагом в критическое и точное. При этом познание все в большей мере приближается к чистому описанию того, что имеется в опыте, — разумеется, к такому описанию, которое обобщает и систематизирует. Тут выступает вопрос о содержании опыта, о его связи и закономерности и о жизненном значении различных частей этого содержания. Это и есть вопрос о критике опыта.

Бесконечный поток опыта, из которого кристаллизуется познание, представляет в своем целом не только очень грандиозную, но и очень пеструю картину. Разлагая шаг за шагом это целое, анализ переходит от более крупных его частей ко все более и более мелким и достигает наконец некоторой границы, где разложение дальше не удается. Здесь лежат элементы опыта. Что же это за элементы?

Мах называет их «элементами-ощущениями». Тот опыт, который мы имеем относительно «внешнего мира», сводится к «телам» как сочетаниям различных «признаков» — места, времени, цвета, формы, величины и т. п. Разложение этих «признаков» приводит нас к элементарным ощущениям пространства, времени, цветов, тонов, к ощущениям иннервационным, осязательным, вкусовым и т. д. В так называемом «внутреннем мире» мы имеем восприятия, представления, стремления, эмоции. Дальнейший анализ дает здесь частью такие же элементы, как для внешнего опыта (например, в «восприятии» какого-нибудь тела также пространственное, цветовое, иннервационное и т. п. ощущения), частью элементы, по-видимому, иные — волевые, эмоциональные[4]…Собственно, только по отношению к «психическому» миру элементы можно с полным правом называть «ощущениями», потому что «ощущения» — термин психологический, который неудобно применять к физической области опыта[5]; но в высшей степени важно, что одни и те же элементы могут принадлежать «телам» как их «признаки» («красное», «зеленое», «холодное», «горячее», «твердое» и т. д.) и входить в состав «восприятий» и «представлений» как собственное, «ощущения» (ощущение красного, зеленого, холодного и т. д.). «Красное» в телах и «ощущение красного» в их восприятии суть тожественные элементы опыта, которые мы только различно обозначаем.

Тела — это комплексы таких же элементов, какие в «восприятиях» мы называем «ощущениями». Положение чрезвычайно важное, на котором следует остановиться.

Человеческий организм существует для нас как тело в ряду других тел. Из каких же элементов опыта складывается это тело? Прежде всего мы имеем ряд элементов, воспринимаемых при помощи зрения, ряд элементов цвета и пространства (формы). Затем ряд совершенно иных элементов, воспринимаемых при помощи чувства давления и чувства температуры: элементы формы и пространства, какие даются нам ощупыванием тела, элементы тепла и охлаждения, выступающие рядом с ними, и т. д. Далее ряд элементов, доступных слуху, — тоны и шумы, из которых слагается речь, пение, плач, смех и т. п. Все эти ряды совершенно различны по своему материалу — качественно разнородны, и, однако, все они объединяются в один комплекс, обозначаемый словом «человек». Ряд зрительный — элементы цвета и видимой формы — немыслимо даже и сравнивать в его непосредственности с рядом тактильным — элементами осязаемой формы, твердости, тепла — или с рядом акустическим — тонами и шумами; немыслимо сравнивать в этом смысле даже отдельные элементы одного ряда между собою, например, «красное» с «зеленым». Но «тело» есть нечто единое. Что же дает ему это единство? Устойчивая связь частей комплекса.

Эта устойчивая связь в нашем опыте далеко не безусловна. В массе случаев мы только видим проходящих мимо людей, но не слышим и не осязаем; дан зрительный ряд, остальные не даны, и, однако, мы не сомневаемся, что перед нами «тела», «люди». В других случаях мы только слышим или только осязаем или видим и слышим и т. д. Но отдельные ряды прочно ассоциированы между собой — из опыта мы знаем, что если видим человека, то достаточно нам подойти и потрогать его, чтобы осязать и, вероятно, также слышать. Из каждого ряда может оставаться лишь незначительная часть элементов, и, однако, весь комплекс, все «тело» вступает в сферу нашего опыта: мы можем видеть один палец человека, или осязать только его руку, или слышать только походку, — и, однако, мы не сомневаемся, что перед нами человек. Если дело идет о данном человеке — г-не А., то весь состав комплекса может сильно измениться, например будет надет новый костюм, цвет лица и фигура пострадают от болезни, голос охрипнет и т. д.; однако мы будем признавать то же лицо, тот же комплекс. Вообще, относительная устойчивость комплекса элементов достаточна, чтобы сделать из него «тело»[6].

Для нас очень важна одна сторона дела, на которой не останавливаются ни Мах, ни Авенариус. Ряд зрительный, ряд тактильный, ряд акустический, входящий в состав одного «тела», качественно различаются по своим элементам, совершенно несравнимы с точки зрения материала — сравните, например, красное с твердым или с горьким, — и, однако, они выступают в неразрывной связи. Отчего они не образуют для познания самостоятельных комплексов? Разве познание не стремится соединять однородное и разъединять разнородное? Почему же наш опыт складывается в такие неоднородные по составу комплексы? Ответ на эти вопросы получается очень легко, если мы остановимся на основном факте опыта — на параллелизме рядов, образующих тела.

Если мы одновременно видим человека, слышим его и осязаем его тело, то взаимные отношения элементов во всех трех рядах опыта находятся в известном соответствии между собою. Изменениям в зрительном ряду соответствуют определенные изменения в тактильном ряду, и наоборот. Когда мы видим, что человек поднял руку (изменение в комбинации цветовых и пространственных элементов), то мы, если желаем, всегда можем одновременно ощутить это и при помощи осязания (изменение в комбинации тактильных элементов), отношения тех и других элементов изменяются в определенной связи, которая не может быть заменена другою. Если мы видим определенные движения губ и грудной клетки, то мы обыкновенно слышим определенные звуки речи; и опять-таки отношения тех и других элементов изменяются в определенном взаимном соответствии. Предположим, что вы имеете зрительный ряд элементов, но тактильного совсем нет, и не можете получить, т. е. вы видите человека, но при его ощупывании не получаете никаких осязательных ощущений — ни сопротивления, ни тепла; в таком случае это вовсе не человек, а привидение или какая-нибудь оптическая иллюзия. Вы слышите речь человека, но, несмотря на наличие всех обычных условий для восприятия соответственного зрительного ряда, не получаете его или получаете ряд с совершенно иными отношениями; в таком случае это опять-таки не человек, а галлюцинация слуха или, может быть, фонограф. Там, где нарушается обычный параллелизм таких-то данных рядов, там устраняется и признание в опыте обычно воспринимаемого такого-то данного «тела» и выступает необходимость иначе объединить факты опыта, признать не то «тело», как обыкновенно, а другое, или совсем отрицать наличность «тела».

Параллелизм разнородных рядов опыта, объединенных в одно «тело», дает этим рядам некоторую однородность; но это однородность отношений, а не элементов. Именно эта однородность отношений, наблюдаемая для различных рядов опыта, и есть ближайшая основа единства тела. Пространственное и временное единство тела — только определенные формы этой однородности отношений, этого параллелизма рядов: пространство, например зрительное, координируется с пространством, доступным осязанию, именно в силу параллелизма между рядами элементов; а единство времени есть прямо другое название для параллельного течения всех этих рядов среди общего потока непосредственных переживаний.

Заметим, что один из этих рядов обыкновенно играет в комплексе особую — организующую роль. Когда мы представляем себе человеческое тело, то оно является нам по преимуществу как осязаемый или по преимуществу как видимый предмет, т. е. в основу комплекса ложится один ряд, по большей части именно тактильный (реже зрительный); а другие ряды объединяются около него как центральной части комплекса. Нетрудно понять, чем обусловливается такая особенная роль тактильного ряда: она связана с его особенным значением — значением в биологической борьбе. Обыкновенно только при наличии тактильного ряда предметы могут оказываться очень полезными или очень вредными для жизни: все объекты «производства» в смысле экономистов — материалы труда, орудия, предметы потребления — представляют «осязаемые» предметы; тела, лишенные тактильного ряда, например тени, отражения, облака, являются жизненно неважными (по крайней мере, непосредственно неважными; косвенно и они могут приобретать большое значение, как, положим, дождевые облака). Кроме того, немалое значение имеет тесно связанная с этой биологической ролью большая полнота и определенность тактильного ряда (при ощупывании предметов); однако в этом отношении он скорее уступает зрительному ряду, который и выступает как ряд организующий, вместо тактильного, когда этого последнего не имеется, а иногда даже и при его наличности.

Возвратимся теперь к изложению взглядов Маха. Как было уже сказано, одни и те же элементы могут входить в состав «физических тел» и в состав «психических процессов». Если «тело», называемое человеческим организмом, есть комплекс таких-то цветовых, пространственных тактильных и других элементов, то восприятие этого тела — из каких элементов оно слагается? Да очевидно, из тех же самых цветовых, пространственных, тактильных и т. д.; только здесь эти же элементы называются «ощущениями». Из тех же элементов слагается и «представление» тела, когда тела нет в непосредственном восприятии. Но какая же разница между «телом» и «восприятием тела», или его «представлением». Ведь это, несомненно, далеко не одно и то же с точки зрения нашего опыта.

Тело в ряду других тел принадлежит к определенной системе вещей, которая характеризуется определенными отношениями и называется «физическим» или «внешним» миром. Восприятие, или представление, тела принадлежит к другой системе, в которой отношения иные и которая называется «психическим» или «внутренним» миром. Вопрос, следовательно, сводится к различию двух областей опыта — физической и психической, «внешней» и «внутренней».

В мире физическом комплексы — тела характеризуются известной устойчивой закономерностью своих внешних и внутренних отношений. Перед вами стол; ваше восприятие стола меняется с каждой переменой положения вашей головы: оно исчезает, если вы отвернетесь или уйдете; но стол, как тело, не изменяется при этом и остается на своем месте. Представление стола вы можете произвольно, одним усилием внимания, вызвать и фиксировать в ряду других представлений в самых различных ассоциациях образов; но вы не можете так же произвольно, одним актом воли, достигнуть того, чтобы стол возник в ряду других тел или выступил в новом соотношении с ними. Связь явлений в обоих случаях различна; в физическом мире она имеет гораздо более определенный характер, чуждый всякого произвола, независимый от случайно изменяющихся состояний нашего организма; в мире психическом явления выступают в определенной зависимости именно от состояний организма, ближайшим образом от нервной системы.

Восприятия получаются тогда, когда возбуждение различных органов чувств передается центральному нервному аппарату, и изменяются сообразно с формой этого возбуждения, с одной стороны, состоянием нервных проводников и нервных клеток — с другой. Перережьте два оптических нерва, и весь мир зрительных восприятий исчезнет для данной психики; или отравите нервную систему сантанином, и все предметы будут восприниматься в иной окраске, чем прежде. Подвергните организм действию хорошей дозы наркотического яда, и исчезнут не только восприятия, но и представления, даже эмоции и стремления. Нарушьте питание коры головного мозга, и весь психический мир окажется спутанным, расстроенным; все его отношения резко изменятся. А физический мир, несмотря ни на что, останется прежним.

Все такие сопоставления — их можно делать без конца — приводят к следующей формулировке: поскольку данные опыта выступают в зависимости от состояний данной нервной системы, постольку они образуют психический мир данной личности; поскольку данные опыта берутся вне такой зависимости, постольку перед нами физический мир. Поэтому Авенариус обозначает эти две области опыта как зависимый ряд и независимый ряд опыта.

Для понимания реального различия обоих рядов опыта особенно важны те промежуточные случаи, где происходит их временное смешение. Свои образы сновидений, свои галлюцинации человек относит сначала к внешнему миру; но последующий опыт убеждает его, что эти явления зависели всецело от особого преходящего состояния его нервной системы, и тогда он относит их уже к психическому миру. Если человек не настолько образован, чтобы установить эту форму зависимости, как это часто бывает у неразвитых людей по отношению к галлюцинациям, то явление, несмотря на всю свою неустойчивость, будет отнесено к «внешнему» миру — галлюцинация будет понята как «привидение» или «дух», вообще, как тело, хотя и с особенными свойствами (слово «дух» не должно вводить здесь в заблуждение, «дух» фетишиста есть отнюдь не «психическое» в научном смысле).

Кроме тех комплексов, которые одинаково могут выступать и в физическом ряду, как тела, и в психическом, как восприятия или представления, существуют еще комплексы иного рода, принадлежащие всецело к психическому миру и никогда не относимые нами к физической области опыта. Это комплексы эмоциональные и волевые: чувства, аффекты, стремления и т. п. Радость, гнев, желание, любовь никогда не представляются нам «телами», а всегда только психическими процессами. Между тем такого рода комплексы бывают иногда чрезвычайно устойчивы — много устойчивее иных мимолетных явлений физического мира. Мало того, той же исключительной «психичностью» отличается комплекс, наиболее устойчивый в ряду наших переживаний, тот, который мы обозначаем словом «я». Как понять эту особенную группу переживаний?

Специально-психический характер всей группы определяется тем фактом, что она стоит в особенной, непосредственной зависимости от состояний данной нервной системы и не может быть представлена вне этой зависимости, в той закономерной связи, которая характеризует физическую сферу опыта. Отсюда легко возникает стремление резко выделить специально-психический ряд из общей системы опыта, отделить его, как нечто самостоятельное, от всех психофизических переживаний. Но такой взгляд нельзя было бы признать правильным.

Комплексы эмоциональные, волевые, и комплекс «я» разлагаются анализом на элементы, и эти элементы однородны с теми, которые выступают во всяких иных психофизических сочетаниях. Так, в эмоциях, согласно экспериментальным исследованиям, если даже не принимать обобщающей теории Джемса и Ланге, несомненно играют большую роль элементы иннервационные и тактильные, элементы, которые в других сочетаниях входят в состав «восприятий» и в состав «тел». Точно так же волевые комплексы представляют собой сложные комбинации различных элементов с определенными «характерами» (по терминологии Авенариуса); особенное значение имеют здесь иннервационные элементы[7]. Что же касается «я», то это сложнейший комплекс жизненно важных комбинаций, по преимуществу эмоциональных и волевых, вообще тех, которые стоят в наиболее тесной связи с самосохранением организма[8]. Таким образом, по своим элементам, по своему материалу, и специально-психические комплексы не отличаются от других группировок в сфере опыта, не отличаются от психических-физических комбинаций.

II

Мы обрисовали, насколько это требуется для поставленной нами задачи, самое общее отношение эмпириокритицизма к действительности как системе опыта. Перед нами выступило мировоззрение, с одной стороны — глубоко обоснованное на приобретениях современной науки, с другой стороны — очень увлекательное по своей простоте и ясности. Оно с трудом укладывается в рамки обычных философских определений. Оно резко отличается от наивного реализма своим глубоко аналитическим и строго критическим отношением ко всему содержанию опыта. Но не менее далеко отстоит оно и от всякого идеализма: от трансцендентного — тем, что не признает никакой высшей, сверхчувственной реальности идей, а считает всякую мыслимую идею продуктом усложнения и обработки опыта, от имманентного — тем, что действительность, опыт оно отнюдь не укладывает всецело в рамки психического, в рамки «представления», но это «психическое» признает только за одну определенную область опыта. Эмпириокритицизму нет также дела ни до материализма, ни до спиритуализма, ни до какой метафизики вообще: и материя, и дух для него только комплексы элементов, а всякая «сущность» и всякое сверхопытное познание — термины без содержания, пустые абстракции. Если мы назовем это мировоззрение критическим, эволюционным, социологически окрашенным позитивизмом, то мы сразу укажем те главные течения философской мысли, которые слились в нем в один поток.

Разлагая все физическое и психическое на тождественные элементы, эмпириокритицизм не допускает возможности какого бы то ни было дуализма. Но здесь и возникает новый критический вопрос: дуализм опровергнут, устранен, а достигнут ли монизм? Освобождает ли в действительности точка зрения Маха и Авенариуса все наше мышление от его дуалистического характера? На этот вопрос мы принуждены ответить отрицательно.

Критика опыта сделала дуализм невозможным, и все же он остался, только принял новую форму. Опыт один по своему материалу, но почему же в нем две закономерности? Связь физического и связь психического ряда принципиально различны, несводимы одна на другую и не допускают объединения в какой-нибудь третьей, высшей закономерности[9]. Это не дуализм реальности, а дуализм способа познания, и Авенариус полагает, что «diese Dualitat ist kein Dualismus» (эта двойственность — не дуализм). Но такую точку зрения трудно признать правильной, как бы ни была она успокоительна.

Дело в том, что принципиально различные, не сводимые к единству закономерности для цельности и стройности познания немногим только лучше принципиально различных, не сводимых к единству реальностей. Когда область опыта развивается на два ряда, с которыми познание принуждено оперировать совершенно различно, то познание не может чувствовать себя единым и гармоничным. Неминуемо возникает ряд вопросов, направленных к устранению двойственности, к ее замене высшим единством. Почему в едином потоке человеческого опыта возможны две принципиально различные закономерности? И почему их именно две? Почему зависимый ряд, «психическое», находится в тесном функциональном соотношении именно с нервной системой, а не другим каким-либо «телом» и почему нет в опыте бесчисленного множества зависимых рядов, связанных с «телами» других типов? Почему одни комплексы элементов выступают в обоих рядах опыта — и как «тела», и как «представления», а другие никогда не бывают телами и принадлежат всегда к одному ряду и т. д.? Эмпириокритицист будет, конечно, прав, со своей точки зрения, отвергая самую постановку этих вопросов: дело познания — описать то, что имеется в опыте, и если в нем есть двойственность, то это надо констатировать, а незачем спрашивать «почему?». Но вопрос «почему» выражает в данном случае несомненную, вполне реальную потребность в описании действительно гармоничном, логически едином — потребность, которую в общем критика опыта признает вполне законною, и отрицание вопроса оставляет эту потребность совершенно неудовлетворенною.

Между «двойственностью» и «дуализмом» в познании нет никакой резкой границы: двойственность становится дуализмом по мере того, как выступает интенсивнее стремление к гармонии познания, к его единству, по мере того, как развивающаяся психика становится чувствительнее ко всякому раздвоению, а элементы обеих сторон двойственности все чаще одновременно выступают в сознании, порождая накапливающееся чувство противоречия. Для Спинозы двойственность познаваемых атрибутов единой субстанции, мышления и протяжения, совсем не противоречила монизму системы, но для нас, людей XX века, она уже несомненный дуализм. То же должно стать и со всякой принципиальной двойственностью способов познания.

Вот почему наше стремление к идеалу познания необходимо ставит задачу — преодолеть эту двойственность.

III

Рассмотрим несколько ближе и внимательнее отношение двух рядов опыта — физического и психического. Нам надо как можно точнее охарактеризовать их различия и, если окажется возможным, выяснить генезис этих различий. Вопрос о генезисе может показаться здесь несообразным; но постараемся отделаться от всякого предвзятого суждения о нем и посмотрим, не приводит ли к этому вопросу строго критический анализ самих различий.

Постоянная характеристика всего «физического» — это его объективность. Никто не может представить себе физического тела или процесса, которые можно было бы обозначить как нечто «субъективное». Здесь нет никаких исключений. Но что значит «объективное»?

Первый представляющийся наиболее простым ответ на этот вопрос был бы такой: объективным мы называем то, что прочно и устойчиво в нашем опыте. Но подобный взгляд необходимо сразу отвергнуть. В физическом мире наблюдаются крайне мимолетные, почти неуловимые события, и это не лишает их характеристики «объективного». Наоборот, в психическом мире встречаются крайне прочные и устойчивые, постоянно возвращающиеся комбинации, к которым эта характеристика безусловно не подходит. Форма данного облака в данный момент есть нечто вполне объективное, хотя через 1/10 секунды она будет уже совсем не та; наоборот, восприятие солнечного движения по небесному своду — чрезвычайно устойчивая, часто повторяющаяся психическая комбинация, и, однако, мы не можем признать этого движения за объективный факт. Очевидно, надо искать иного определения.

Можно стать на такую точку зрения: объективно для нас в явлениях то, на чем мы можем с успехом основываться в своей деятельности, то, что не приводит нас к практическим противоречиям. Физические тела с их свойствами представляют нечто объективное потому, что мы, принимая эти тела за реальности и пользуясь их выясненными свойствами, не приходим к противоречиям с самими собой. Это, в сущности, модификация предыдущего взгляда, только захватывающая опыт в более широких рамках. Но и она должна быть отвергнута, и именно постольку, поскольку она относится к индивидуальному, а не коллективному опыту. Отдельное лицо в течение всей своей жизни нередко исходит практически из весьма субъективных воззрений, но, благодаря узости рамок своего опыта, не приходит к ощутительным противоречиям. Крестьянин, не выезжающий из деревни, может всю жизнь считать землю плоским кругом, небо — голубым хрустальным сводом, а солнце — блестящим кружком, ежедневно проходящим по этому своду; и гармония его практической жизни нисколько не пострадает; однако объективны ли эти данные его опыта? Еще больше могут уяснить вопрос некоторые патологические случаи. Встречаются параноики, которые до конца остаются в своем собственном, нереальном мире, с несуществующими людьми, обыкновенно их преследующими. Считаясь с этими личностями, ведя борьбу против них, параноик иногда, именно при высоко систематизированном бреде, не приходит ни к каким познавательным противоречиям в своем опыте; но попробуй он (что, конечно, едва ли возможно) хоть на короткое время отнестись к своим врагам объективно в нашем смысле, т. е. признать их не реальными, не принимать мер против их злоумышлений, и очень скоро новые репрессии с их стороны привели бы его к практическому противоречию. Здесь в личном опыте «объективное» не может служить надежной основой для практики, а «субъективное» может[10].

Мы приходим к такому выводу: характеристика «объективности» вообще не может иметь своей основой индивидуальный опыт — ни устойчивость его сочетаний, ни гармонию результатов деятельности с ее исходными данными опыта. Основа «объективности» должна лежать в сфере коллективного опыта.

Объективными мы называем те данные опыта, которые имеют одинаковое жизненное значение для нас и для других людей, те данные, на которых не только мы без противоречия строим свою деятельность, но на которых должны, по нашему убеждению, основываться и другие люди, чтобы не прийти к противоречию. Объективный характер физического мира заключается в том, что он существует не для меня лично, а для всех, и для всех имеет определенное значение, по моему убеждению, такое же, как для меня. Объективность физического ряда — это его общезначимость[11]. «Субъективное» же в опыте — это то, что не обладает общезначимостью, что имеет значение лишь для одного или нескольких индивидуумов.

Эта точка зрения не заключает в себе ничего нового; она является общераспространенною и принимается очень различными философскими доктринами. Но если ее понять последовательно-генетически, то она представится нам в новом освещении.

Общезначимость есть не что иное, как согласованность опыта различных людей, взаимное соответствие их переживаний. Откуда же берется эта согласованность, это взаимное соответствие? Следует ли считать ее «предустановленной гармонией» или же результатом развития? Данные для ответа мы можем найти в развитии форм пространства и времени.

IV

В учении о пространстве необходимо строго различать пространство чувственного восприятия и абстрактное пространство — Sehraum u Raumbegriff Гeринга*, физиологическое и геометрическое пространство Маха. Хотя их связь неразрывна, но в системе опыта их роль различна.

Физиологическое пространство есть то, которое наш непосредственный опыт дает нам, с одной стороны, в акте зрения, с другой стороны — в акте осязания: то, которое мы прямо воспринимаем в виде оптического и тактильного ряда элементов. Абстрактное пространство — это пространство нашего мышления, всеобъемлющее, не связанное ни с каким частным восприятием, пространство, представляемое нами как «всеобщая» и «чистая» форма созерцания. Свойства того и другого во многом очень различны.

Физиологическое пространство не обладает ни однородностью, ни непрерывностью, ни постоянством отношений; точнее — оно обладает всем этим лишь отчасти. В различных его частях вещи представляются неодинаковыми: одна и та же вещь становится больше или меньше — смотря по расстоянию, такой или иной формы — смотря по положению относительно глаза. Находясь близко, предметы являются рельефными, вдали они теряют рельеф, становятся плоскими, на известном пределе — исчезают. Это относится к пространству глаза; пространство осязания более устойчиво, но в общем оно сходно с первым. В нем величина и форма предметов также изменяются в зависимости от условий прикосновения: то или иное положение рук при ощупывании, вообще прикосновение теми или иными частями тактильной поверхности, а также обычное или необычное состояние этой поверхности. В полости рта при ощупывании языком один и тот же предмет представляется больше, чем при осязании руками; то, что гладко при прикосновении к щекам, оказывается шероховатым для пальцев; то, что составляет два предмета, например два острия циркуля, для кожи пальцев, может быть одним предметом для кожи лба или плеч, и т. д. Вообще, неоднородность физиологического пространства, неустойчивость его отношений настолько привычны для нас, что даже не привлекают нашего внимания, несмотря на крайнюю иногда фантастичность происходящих в нем превращений. Наконец, физиологическое пространство всегда ограничено; это то, что мы называем «полем» зрения или осязания.

Не таково абстрактное пространство. Во всех своих частях оно строго однородно; в нем все совершается непрерывно, и все отношения закономерны. В нем вещи не меняют ни формы, ни величины без внешнего воздействия, не появляются и не исчезают без достаточных оснований, не меняют своих свойств в силу одного только положения в той или иной его области. Это пространство бесконечно.

В физиологическом пространстве звезды являются маленькими светящимися точками с расходящимися от них изменчивыми полосками света — лучами, с непрерывными переливами цвета; эти точки существуют в течение ночи и исчезают с наступлением дня; расстояние их от глаза не больше расстояний видимого вдали леса или гор. В абстрактном пространстве они таковы, какими изображает их нам астрономия в своих подавляющих всякое воображение картинах…

Каково же взаимное отношение обоих видов пространства? Физиологическое пространство есть результат развития; в жизни ребенка оно лишь постепенно кристаллизуется из хаоса зрительных и тактильных элементов. Это развитие продолжается и за пределами первых лет жизни: в восприятии взрослого человека и расстояния, и величины, и формы предметов устойчивее, чем в восприятии ребенка. Я отчетливо помню, что мальчиком лет пяти расстояние между землей и небом я воспринимал как величину в два-три раза больше высоты двухэтажного дома и очень удивлялся, когда, забравшись на крышу, не нашел, чтобы заметно приблизился к небесному своду. Так я ознакомился с одним из противоречий физиологического пространства. В восприятии взрослого человека этих противоречий меньше, но они всегда есть.

Абстрактное пространство свободно от противоречий. В нем один и тот же предмет, не подвергающийся достаточным воздействиям, не оказывается и больше и меньше определенного другого предмета, и такой и иной формы и т. д. Это пространство строгой закономерности, всюду совершенно однообразной. Существует мнение, что оно для всех вполне одинаково и не может изменяться. Априористы утверждают, что за всю историю человечества, поскольку она нам известна, «чистое пространство» (пространство как форма интуиции) не изменялось.

Но это последнее утверждение фактически неверно. История показывает, что и абстрактное пространство есть результат развития. Чтобы в этом убедиться, нет надобности даже идти к ребенку, к дикарю, к первобытному человеку, которых априорист так охотно наделяет абстрактнейшими из своих представлений. Достаточно обратиться к философам древности и нового времени.

Аристотель отрицал возможность пустого пространства и в то же время утверждал пространственную ограниченность Вселенной. Таким образом, для него пространство не являлось бесконечным, хотя бесконечность времени он признавал. Для Эпикура пространство в самом себе заключало верх и низ, чем он и объяснял движение потока атомов; таким образом, абсолютное пространство было неоднородно. В сущности, кажется, только Кант достаточно отчетливо представил абстрактное пространство строго однородным; только он установил впервые относительность всякого движения, а эта относительность есть именно прямое выражение всеобщей однородности пространства. Если пространство обладает абсолютной однородностью, то движение А по направлению к В и движение В по направлению к А, очевидно, вполне тождественны — без отношения к другому телу положение данного тела не может различаться в пространстве, все части которого совершенно одинаковы. Так как относительность всякого движения, однако, не сознавалась прежде, то мы с полным основанием можем утверждать, что и абстрактное пространство людей того времени сохраняло еще некоторые следы неоднородности[12]. Все это убеждает нас в том, что абстрактное пространство есть действительно результат познавательного развития человечества.

Отношение физиологического и абстрактного времени в общем таково же, как отношение рассмотренных нами форм пространства. Физиологическое время по сравнению с абстрактным неоднородно: оно течет неравномерно, то быстро, то медленно, иногда даже как будто перестает существовать для сознания — именно во время глубокого сна или обморока; кроме того, оно ограничивается предметами личной жизни. Соответственно всему этому изменчива и «временная величина» одних и тех же явлений, взятых в физиологическом времени: один и тот же процесс, не испытывая никаких воздействий, может протекать для нас быстро или медленно, а иногда и совсем оказывается вне нашего физиологического времени[13]. Не таково время абстрактное («чистая форма созерцания»): оно строго однородно и непрерывно в своем течении, и явления в нем выступают в строгой закономерности. В обоих своих направлениях — в прошлом и будущем — оно бесконечно.

Несомненно, что время — не только более общая, но и более ранняя по генезису форма опыта, чем пространство[14]. Поэтому уловить следы исторических изменений по отношению к этой форме гораздо труднее, чем по отношению к пространству, — даже абстрактное время повсюду на памяти истории является уже приблизительно сложившимся. Однако можно с большим основанием утверждать, что в неразвитом мышлении детей или низко стоящих дикарей чистое время еще не обладает характером бесконечности. Кроме того, вопрос о начале времени существовал еще и для греческой философии, а затем играл известную роль в патристике. Но если этот вопрос мог выступать в сознании мыслителей, то очевидно, что самая «форма созерцания» не обладала еще той определенностью и отчетливостью, как в наше время.

Мы приходим к таким выводам. Абстрактное пространство и время суть продукты развития. На своих низших стадиях они сохраняют частью и такие особенности физиологического пространства и времени, которые на высших стадиях совершенно или почти совершенно теряют. Очевидно, чистые «формы созерцания» возникают из физиологического пространства и времени. Но каким способом? Это можно выяснить путем сравнения тех и других форм.

Абстрактное пространство и время характеризуется тем, что в нем устранены все противоречия физиологического пространства и времени, так что опыт гармонизирован, согласован в различных своих частях. Это достигается путем устранения неоднородности физиологического пространства и времени, путем внесения в него непрерывности и путем его мысленного расширения за пределы всякого данного опыта.

Далее, абстрактное пространство и время объективно, т. е. существует не только для данной личности и в данных ее переживаниях, но для всех познающих, обладает общезначимостью; в этом оно также представляет противоположность физиологическому пространству и времени, у которого окраска субъективная, значение индивидуальное, ограниченное.

Все эти различия очень глубоки и важны, но на основании предыдущего мы не должны придавать им абсолютного характера: если абстрактные формы пространства и времени сложились в процессе развития, то и их специфические особенности на каждой данной ступени развития принадлежат им лишь постольку, поскольку эти формы действительно уже сложились. Таким образом, как мы видели, в мышлении древних не достигалась в такой мере, как в мышлении современном, ни однородность пространства, ни его безграничность, и, следовательно, объективность, т. е. общезначимость, наших «форм созерцания» не безусловна по отношению к древним, а также и наоборот.

Это приводит нас к следующему важному положению: объективность или общезначимость данных форм пространства и времени относится в действительности только к существам, до известной степени близким по степени своего познавательного развития[15]. Вместе с тем неизбежно выступает вопрос о происхождении этой объективности. Оно же неразрывно связано с происхождением других особенностей абстрактного пространства и времени.

Каким путем возможен для познающей личности переход от постоянно неоднородных, лишенных непрерывности и всегда ограниченных пространственных и временных восприятий к однородным, непрерывным, безгранично развертывающимся абстрактным формам пространства и времени? Только одним путем — через общение с другими людьми.