К. МАРКС КОНСПЕКТ КНИГИ БАКУНИНА «ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И АНАРХИЯ»[474]

К. МАРКС

КОНСПЕКТ КНИГИ БАКУНИНА «ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И АНАРХИЯ»[474]

Написано К. Марксом в 1874 — начале 1875 г.

Впервые опубликовано в журнале «Летописи марксизма» № II, 1926 г.

Печатается по тексту рукописи

Перевод с немецкого

БАКУНИН. «ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И АНАРХИЯ».

«ВВЕДЕНИЕ. ЧАСТЬ 1. 1873»(*)

(*)[В данной работе все места из книги Бакунина, цитируемые Марксом по-русски, заключены в обычные кавычки (« »); там, где Маркс цитирует Бакунина в переводе на немецкий, даются другого рода кавычки („ “).Ред.]

(Вслед за этим на стр. 1: «Борьба» (Streit) в Интернациональном обществе рабочих).

«ПРЕДИСЛОВИЕ»

«В Италии, как в России, нашлось довольно значительное количество таких молодых людей, несравненно более, чем в какой-либо другой стране» (стр. 7).

«Да, может быть нигде так не близка социальная революция, как в Италии» (стр. 8).

«В Италии преобладает тот нищенский пролетариат, о котором гг. Маркс и Энгельс, а за ними и вся школа социальных демократов Германии отзываются с глубочайшим презрением, и совершенно напрасно, потому, что в нем, и только в нем, отнюдь же не в вышеозначенном буржуазном слое рабочей массы, заключается и весь ум, и вся сила будущей социальной революции» (стр. 8).

Зато у немцев наоборот: там правительство,

с одной стороны, опирается на хорошее и пр. войско, а с другой — «на верноподданнический патриотизм, на национальное безграничное честолюбие и на то древнее историческое, столь же безграничное послушание и богопочитание власти, которыми отличаются поныне немецкое дворянство, немецкое мещанство» (bourgeoisie), «немецкая бюрократия, немецкая церковь, весь цех немецких ученых и под их соединенным влиянием нередко, увы! и сам немецкий народ» (стр. 11).

«Оказывается, что Пруссия съела Германию. Значит, доколе Германия останется государством», несмотря ни на какие мнимолиберальные, конституционные, демократические «и даже социально-демократические формы, она будет по необходимости первостепенной и главной представительницей и постоянным источником всех возможных деспотизмов в Европе» (стр. 11).

С середины XVI века — до 1815 г. главный источник всех реакционных движений — Австрия (id est [то есть. Ред.] как представительница Германии); с 1815 по 1848 г. — разделилась между Австрией и Пруссией с преобладанием первой из них (Меттерних) (стр. 12); «с 1815 года приступил к этому святому союзу чисто германской реакции, гораздо более в виде охотника, чем дельца, наш татаро-немецкий, всероссийско-императорский кнут» (стр. 13).

Чтобы снять с себя ответственность, немцы стараются уверить себя и других, что главным зачинщиком Священного союза была Россия. „В противность немецким социальным демократам, программа которых ставит первою целью основание пангерманского государства, русские социальные революционеры стремятся прежде всего к совершенному разрушению нашего“ (русского) „государства“ и т. д. (стр. 13).

Ради истины, те из желания защищать политику петербургского кабинета» (стр. 13), Бакунин дает немцам следующий ответ. Великий человек не упоминает даже о союзе при Екатерине и о русском влиянии на Францию со времени революции до Луи-Филиппа включительно, не говоря уж о создании Пруссии при помощи русских со времени Петра I. Не упоминает и об ее происках совместно с Англией с начала XVIII века для порабощения Европы. Он начинает с Александра I и Николая и изображает их деятельность следующим образом:

«Александр рыскал с конца в конец и много хлопотал и шумел; Николай хмурился и грозил. Но тем все и кончилось. Они ничего не сделали… потому, что не могли, оттого, что им не позволили их же друзья, австрийские и прусские немцы; им предоставлена была лишь почетная роль пугал» (bange machen), «действовали же только Австрия, Пруссия и,» „наконец, — под руководством и с позволения той и другой — французские Бурбоны против Испании“ (стр. 13, 14).

Россия только один раз выступила из своих границ — в 1849 г. для спасения Австрии от венгерской революции. Кроме того, в нынешнем веке она два раза душила польскую революцию с помощью Пруссии, столько же заинтересованной в этом, как и она сама. Разумеется, «Россия народная немыслима без польской независимости и свободы» (стр. 14).

Россия ни по уму, ни по могуществу или богатству не занимает такое преобладающее положение в Европе, чтобы голос ее был в состоянии «решать вопросы» (стр. 14).

Россия может что-нибудь сделать лишь будучи вызвана к тому какой-либо из западных держав. (Так, Фридрих II вызвал Екатерину на раздел Польши и чуть ли не Швеции.)

В отношении к революционному движению в Европе Россия, в руках прусских государственных людей, играла роль пугала, а нередко и ширм, за которыми они очень искусно скрывали свои собственные завоевательные и реакционные предприятия. После недавних побед они в этом более не нуждаются и больше этого не делают (стр. 16).

Берлин с Бисмарком — теперь видимая глава и столица реакции в Европе (стр. 16). Реакция (римско-католическая) в Риме, Версале, отчасти в Вене и Брюсселе; кнуто-реакция — в России; но живая, «умная», действительно «сильная» сосредоточена в Берлине и распространяется на все страны Европы из новой германской империи и т. д. (стр. 16).

«Федеральная организация снизу вверх рабочих ассоциаций, групп, общин, волостей и, наконец, областей и народов, это единственное условие настоящей, а не фиктивной свободы, столь же противна их [современного капиталистического производства и банковской спекуляции. Ред.]  существу, как не совместима с ними никакая экономическая автономия» (стр. 17).

Зато представительная демократия (die Reprдsentativ Demokratie) соединяет два условия их успеха: «государственную централизацию и действительное подчинение государя-народа интеллектуальному управляющему им, будто бы представляющему его и непременно эксплуатирующему его меньшинству» (стр. 17).

«Суть нашей татаро-немецкой империи» (стр. 14).

Новая германская империя воинственна: должна завоевывать или быть завоеванной (стр. 17—18):

она «носит в себе неотвратимое стремление стать государством всемирным» (стр. 18). Гегемония — только скромное обнаружение этого стремления; условия его — бессилие и подчинение по крайней мере всех окружающих государств. Эту роль играла бывшая французская империя, теперь — немецкая, и «германское государство, по нашему убеждению, единственное настоящее государство в Европе» (стр. 19).

Государство (Empire, Royaume [империя, королевство. Ред.]); государь (souverain, monarque, empereur, roi [суверен, монарх, император, король. Ред.]); государствовать (regner, dominer [царствовать, господствовать. Ред.]); государь (souverain, empereur, monarque, roi). (По-немецки, наоборот, Reich первоначально не что иное, как заключенный в определенные границы участок земли (крупный или мелкий), носящий название в соответствии с народностью, населением, которому он принадлежит. Так, например, местность у Регена в Верхнем Пфальце до Фихтаха — Фихтрайх; Аахнеррайх; Франкрийк (в Нидерландах); Райх-фон-Нимвеген; Райх-фон-Меген; округ Трарбух на Мозеле до сих пор еще Грёверрайх, другая местность на Мозеле — Вестрих.) 

«Государственная карьера» Франции покончена; кто сколько-нибудь знает характер французов, знает так же, как и мы (Бакунин), что если Франция долго могла быть «первенствующей державою», то второстепенное положение, даже равносильное с другими, для нее невозможно. Она будет готовиться к новой войне, к мести, к восстановлению утраченного «первенства» (ersten Rangs) (стр. 19). Но сможет ли она достигнуть его? Решительно нет. Последние события доказали, что патриотизм, эта «высшая государственная добродетель» (diese hochste Reichstugend) более не существует во Франции (стр. 19). Патриотизм высших классов [у Бакунина: «высших сословий». Ред.] только лишь тщеславие, которым, однако, как то показала последняя война, они жертвуют ради своих реальных интересов. Столь же мало патриотизма высказало и сельское население Франции. Крестьянин, с тех пор как стал собственником, перестал быть патриотом. Только в Эльзасе и Лотарингии, как бы на смех немцам, проявился французский патриотизм. Патриотизм сохранился только в городском пролетариате. За это именно на него обрушилась ненависть имущих классов. Но это не патриоты в собственном смысле слова, ибо относятся по-социалистически (по-братски к рабочим всех других стран) и стали вооружаться не против народа германского, а против германского военного деспотизма (стр. 20—22). Война началась только четыре года спустя после первого конгресса в Женеве, и интернациональная пропаганда пробудила «особливо» среди рабочих «латинского племени» новое антипатриотическое миросозерцание (стр. 22). Оно высказалось также в 1868 г. на митинге в Вене в ответ на целый ряд политических и патриотических «предложений», „сделанных южногерманскими буржуазными демократами. Рабочие ответили им, что те их эксплуатируют, вечно обманывают и угнетают и что все рабочие всех стран — их братья. Интернациональный лагерь рабочих — единственное их отечество; интернациональный мир эксплуататоров — единственные их враги“ (стр. 22, 23). В доказательство послали телеграмму к парижским братьям, как пионерам «всемирно-рабочего освобождения» (стр. 23). Ответ этот наделал много шуму в Германии; перепугал всех бюргеров-демократов, в том числе и Иоганна Якоби, и „оскорбил не только их патриотические чувства, но и «государственную веру» (den staatsreichlichen Glauben) школы Лассаля и Маркса. Вероятно по совету последнего г-н Либкнехт, в настоящее время один из глав социальных демократов Германии, но тогда еще член бюргерско-демократической партии (покойной Народной партии), тотчас отправился из Лейпцига в Вену для «переговоров» (zur Verhandlung) с венскими работниками о политической бестактности, которая дала повод к такому скандалу. Должно отдать ему справедливость, он действовал так успешно, что несколько месяцев спустя, а именно в августе 1868 г., на Нюрнбергском съезде германских работников все представители австрийского пролетариата без всякого протеста подписали узкую патриотическую программу социал-демократической партии“ (стр. 23, 24). Это обнаружило „глубокое различие, существующее между политическим направлением предводителей, более или менее ученых и буржуазных, этой партии и собственным революционным инстинктом германского или, по крайней мере, австрийского пролетариата“. Правда, в Германии и в Австрии этот инстинкт мало развился с 1868 г., зато великолепно развился в Бельгии, Италии, Испании и особенно во Франции (стр. 24). Французские рабочие сознают, что они в качестве социалистов и революционеров работают для целого мира (стр. 25), „и больше для мира, чем для себя“ (стр. 25). «Эта мечта» (dieser Traum) „стала природой французского пролетариата и выгнала из его воображения и сердца последние остатки государственного патриотизма“ (стр. 26). Французский пролетариат, призывая к оружию, был убежден, что он борется столько же за свободу и права немецкого пролетария, сколько и за свои собственные (стр. 26). „Они боролись не за величие и за почести, а за победу над ненавистной «военной силой», служившей в руках буржуазии орудием их порабощения. Они ненавидели немецкие войска не потому, что они немецкие, а потому, что они войска“ (стр. 26). Восстание Парижской Коммуны против версальского Национального собрания и против спасителя отечества — Тьера… обнаруживает вполне ту единственную страсть, которая ныне двигает французский пролетариат, для которого и т. д. существует еще лишь война социально-революционная (стр. 27). Обуреваемые социально-революционной страстью, „они провозгласили окончательное разрушение французского государства, расторжение государственного единства Франции, несовместимого с автономией французских коммун (общин). Немцы только уменьшили границы и «силу» (die Macht) их политического отечества, а они захотели совсем его «убить» (umbringen, erschlagen) и как бы для обнаружения этой изменнической цели свалили в прах Вандомскую колонну, этот величественный памятник французской славы“ (стр. 27).

«Итак, государство с одной стороны, социальная революция — с другой» (стр. 29). Борьба эта решительнее всего во Франции; уже я среди крестьян, по крайней мере в Южной Франции (стр. 30). „И вот это враждебное противоположение двух отныне непримиримых миров составляет вторую причину, по которой для Франции невозможно сделаться вновь первостепенным, преобладающим“ «государством» (стр. 30). Версальская биржа, буржуазия и пр. потеряли голову, когда Тьер объявил об эвакуации прусских войск (стр. 31). «Значит, странный патриотизм французской буржуазии ищет своего спасения в позорном покорении отечества» (стр. 31).

„Симпатии, высказываемые ныне так ясно французскими работниками к испанской революции, особенно в Южной Франции, где обнаруживается явное стремление пролетариата к братскому соединению с испанским пролетариатом и даже к образованию с ним «народной» федерации, основанной на освобожденном труде и коллективной собственности“.

Народ — Volk, Nation (natio, nasci [род, рождаться. Ред.]), нечто прирожденное, рождение.

— „наперекор всем национальным различиям и государственным границам, эти симпатии и стремления, говорю я, доказывают, что собственно для французского пролетариата так же, как и для привилегированных классов, время государственного патриотизма прошло“ (стр. 32).

«Где же такому старому, неизлечимо больному государству» (как Франция) «бороться с юным и до сих пор еще здоровым государством германским» (стр. 33). Ни одна форма государства, будь то даже социально-демократическая республика, не в силах дать народу того, что ему надо, „то есть свободной («вольной» — frei [свободной. Ред.], но также и необузданной) организации своих собственных интересов «снизу вверх» (von unten nach oben) без всякого вмешательства, опеки, насилия сверху, потому что всякое такое «государство» (Reichsherrschaft [государственность. Ред.]), даже самое республиканское и самое демократическое, даже «мнимо-народное государство» (der sogenannte Volksstaat), «задуманное г-ном Марксом, в сущности своей» не представляет ничего иного, как управление массами сверху вниз, посредством интеллигентного и по этому самому привилегированного меньшинства, будто бы лучше разумеющего настоящие интересы народа, чем сам народ“ (стр. 34, 35).

Итак, поскольку имущие классы не в силах дать удовлетворения народным страстям и народным требованиям, им только остается одно средство «государственное насилие» (Reichs-Gewalttatigkeit), одним словом, «государство», потому что «государство» именно и значит «насилие» (violence, vehemence, force [насилие, неистовство, сила. Ред.], «господство посредством насилия, замаскированного, если можно, а в крайнем случае бесцеремонного» и т. д. (стр. 35).

Тут Гамбетта не поможет; отчаянная борьба между буржуазией и пролетариатом (во Франции) „потребует употребления всех государственных (правительственных) средств и сил, так что для удержания за собой внешнего преобладания между европейскими государствами у французского государства не останется ни средств, ни сил“. «Куда же ему тягаться с империей Бисмарка!» (стр. 37). Франция должна будет подчиниться верховному руководству, дружески-попечительному влиянию Германской империи точно так, как итальянское государство подчинялось политике французского (стр. 37, 38).

Англия: влияние весьма уменьшившееся. Характерна следующая фраза:

«Еще тридцать лет тому назад оно не перенесло бы так спокойно ни завоевания рейнских провинций немцами, ни восстановления русского преобладания на Черном море, ни похода русских в Хиву» (стр. 39). Причина этой уступчивости и т. д. — борьба рабочего мира с миром эксплуатирующей, политически господствующей буржуазии (стр. 39). Там социальная революция близится и т. д. (там же).

Испания и Италия, и говорить нечего, никогда не сделаются грозными и сильными государствами — не потому, чтобы у них не было материальных средств, а потому, что «народный дух» влечет их к совершенно иным целям (стр. 39).

Кстати: Испания вновь пробудилась во время народной войны против Наполеона, которая сама была делом невежественных масс. Ничего подобного не было в Германии в 1812 и в 1813 годах: восстают только после неудачи Наполеона в России. Исключение — только Тироль (стр. 40, 41).

Между прочим:

«Мы видели, что обладания собственностью было достаточно, чтобы развратить французское крестьянство и убить в нем последнюю искру патриотизма» (стр. 42). В Германии (1812—1813) юные граждане, или, точнее, «верноподданные» (treuuntertan), возбужденные философами и поэтами, вооружились для защиты и восстановления германского государства, потому что именно в это время и пробудилась в Германии идея о государстве пангерманском. Между тем испанский народ встал «поголовно» (individuell), чтобы вновь «отстоять» (verteidigen) против жестокого и могучего поработителя свободу «родины» и самостоятельность «народной жизни» (стр. 43). С тех пор в Испании напрасно перепробованы все формы правительства — деспотического, конституционного, консервативно-республиканского и пр.; даже форма мелкобуржуазной федеральной республики вроде Швейцарской (стр. 43).

„Испанией овладел не на шутку черт революционного социализма. Андалузские и эстремадурские крестьяне, не спрашиваясь никого и не ожидая ничьих указаний, захватили земли прежних землевладельцев. Каталония, и в особенности Барселона, громко заявляют свою независимость, свою автономию. Мадридский народ провозглашает федеральную республику и не соглашается подчинить революцию будущим указам учредительного собрания. Даже на севере, находящемся в руках карлистов, совершается явно социальная революция: провозглашаются «фуэросы» (fueros), независимость областей и общин, сжигаются все судебные и гражданские акты; войско во всей Испании братается с народом и гонит своих офицеров. Началось всеобщее, публичное и частное банкротство — первое условие социально-экономической революции“ (стр. 44). „Нет более ни финансов, ни войска, ни суда, ни полиции; нет государственной силы, нет «государства», остается могучий, «свежий» (frische) народ, одержимый ныне единою социально-революционною страстью. Под коллективным руководством Интернационала и Альянса социальных революционеров он сплачивает и организует свою силу и т. д.“ (стр. 44).

В итальянском народе сохранилась только одна живая традиция абсолютной автономии не только «областей» (Provinz, Kreis, District), но и «общин» (der Gemeinden). К этому «единственному политическому понятию», существующему собственно в «народе», присоединяется историко-этнографическая «разнородность областей», говорящих на диалектах столь различных, что люди одной «области» (тоже означает en passant [кстати сказать. Ред.] — власть, сила) с трудом понимают, а иногда и вовсе не понимают людей других «областей»; однако Италия «общественно» не разъединена. Напротив, есть «общий итальянский характер и тип», по которым итальянцев можно отличить от людей всякого другого племени, даже южного (стр. 45). Разрушение новейшего итальянского «государства» будет иметь непременно результатом «вольно-общественное соединение» (стр. 46). Все это относится только к «народным массам».

Наоборот,

в «высших слоях» итальянской буржуазии, так же, как и в других странах, «с единством государственным создалось и теперь развивается все более и более социальное единство класса привилегированных эксплуататоров народного труда. Этот класс обозначается теперь в Италии общим именем консортерий… — весь» официальный мир, бюрократический и военный, полицейский и судебный; крупные землевладельцы, промышленники, купцы и банкиры; вся официальная и официозная адвокатура и литература, весь парламент (стр. 46).

Однако даже нищета (нужда) самая ужасная, даже когда она поражает «многомиллионный» пролетариат, не есть еще достаточный «залог» (Pfand) для революции… Когда человек (толпа) доведен до отчаяния, возмущение его становится уже более возможным… В отчаянии даже немец перестает быть резонером, но для того, чтобы довести его до отчаяния, требуется чрезвычайно много… И «нищета», и «отчаяние» способны лишь произвести личные, много — местные «бунты», но недостаточны, чтобы охватить «целые народные массы». Для этого требуется «общенародный идеал», вьгоабатывающийся «всегда» исторически из «глубины народного инстинкта». Да еще «вера» (Glauben) в свое право, «можно сказать, религиозная вера в это право».

Последнее, вместе с бедностью и отчаянием, составляет верный рецепт социальной революции (стр. 47, 48).

„Именно в таком положении находится итальянский народ“ (стр. 48).

Именно Интернационал (сиречь Альянс!), особенно в течение последних двух лет (1872 и 1873), весьма успешно действовал в Италии в качестве повивальной бабки этого идеала.

«Она [пропаганда Интернационала. Ред.] указала ему цель, которую он должен осуществить, и вместе с тем открыла ему пути и средства для организации народной силы» (стр. 48).

„Замечательно, что в Италии, равно как и в Испании, решительно не посчастливилось (не повезло) «государственно-коммунистической программе Маркса», а напротив, там приняли широко и страстно программу «пресловутого» (Weltberuhmten) Альянса или «Союза социальных революционеров», объявившую беспощадную войну всякому“ «господству, правительственной опеке, начальству и авторитету» (стр. 49).

„При этих условиях народ может освободиться, построить свою собственную жизнь на «самой широкой воле» всех и каждого, но отнюдь не грозить свободе других народов“ (стр. 49).

Итак, поскольку Италия и Испания признают программу Альянса, то они-де близки к социальной революции и с их стороны не приходится опасаться завоевательной политики (стр. 49).

«Маленькие государства — Швейцария, Бельгия, Голландия, Дания, Швеция, «именно по тем же причинам» (стало быть, именно потому, что они приняли программу Альянса!),

„но главным образом“, никому не грозя, вследствие своей „политической незначительности“ (стр. 49), а, напротив, имеют много причин „опасаться завоеваний со стороны новой германской империи“ (стр. 50).

Австрия — неизлечимый больной. Разделена на два государства: мадьяро-славянское и германо-славянское (стр. 50). В последнем хотят владычествовать немцы.

„Немцы, «государственники» и бюрократы, можно сказать, от природы, опирают свои претензии на своем историческом праве, то есть на праве завоевания и «давности», с одной стороны, а с другой — на мнимом превосходстве своей культуры“ (стр. 52). В последние годы немцы принуждены признать за мадьярами право на самостоятельное «существование». «Из всех племен», населяющих австрийскую империю, мадьяры после немцев «самый государственный народ» (стр. 52); они заявляют свое историческое право на господство над всеми остальными племенами, населяющими вместе с ними венгерское королевство, несмотря на то, что сами составляют немного более третьей части населения (а именно 5500000 мадьяр, 5000000 славян, 2700000 румын, 1800000 евреев и немцев, около 500000 других «племен», всего 15500000) (там же). Таким образом, Австро-Венгерская империя делится на две части: цислейтанскую славяно-немецкую с населением в 20500000 (7200000 немцев и евреев, 11500000 славян, около 1800000 итальянцев и других «племен») и мадьяро-славяно-румыно-немецкую (стр. 53).

В Венгрии

„большинство населения, подчиненное мадьярам, не любит их, против воли несет их иго, отсюда беспрерывная борьба“ (стр. 53). Мадьяры боятся восстания румын и славян. Отсюда тайный союз с Бисмарком, который, „предвидя неизбежную войну против Австрийской империи, обреченной на гибель, «заигрывает» с мадьярами“ (стр. 54).

В цислейтанской империи дело обстоит не лучше.

Там немцы хотят управлять над славянским большинством. „Немцы ненавидят славян, как господа ненавидят обыкновенно своих рабов“ (стр. 54), боятся их освобождения и т. д. „Как все завоеватели чужой земли и покорители чужого народа, немцы в одно и то же время совершенно «несправедливо» и ненавидят и презирают славян“ (там же). Прусские немцы упрекают австрийское правительство главным образом в том, что оно неспособно онемечить славян. „Это, по их убеждению, да и в самом деле, составляет величайшее преступление против общенемецких патриотических интересов, против пангерманизма“ (стр. 55) (подчеркнуто у Бакунина). В противовес этому пангерманизму австрийские славяне, за исключением поляков, выставили панславизм, такую же „отвратительнейшую нелепость“, „свободопротивный и народоубийственный идеал“ (стр. 55).

К этому месту дано примечание, в котором г-н Бакунин грозится рассмотреть этот вопрос подробнее; здесь же он лишь призывает русскую революционную молодежь противодействовать этому: он признает, что русские агенты действуют в этом направлении среди австрийских славян, уверяя их, что царь намерен освободить их страну от германского ига, и „это в то самое время, когда петербургский кабинет «явным образом» продает и предает Бисмарку всю Богемию с Моравией в вознаграждение за обещанную помощь на Востоке“.

Каким же образом случилось, что в австрийско-славянских землях имеется целый класс образованных и т. д. людей, которые ждут со стороны русских либо освобождения, либо даже „создания великого царства славянского под державой русского царя?“ (стр. 57).

Это только показывает, „до какой степени эта проклятая немецкая цивилизация, по существу своему «буржуазная» и потому «государственная», успела проникнуть в души даже патриотов славянских… они остаются вполне немцами, хотя цель, к которой они стремятся, антинемецкая; немецкими путями и средствами они хотят, думают освободить славян из-под немецкого ига. По своему немецкому воспитанию они не понимают другого способа освобождения, как посредством образования славянских государств или единого могущественного славянского государства. Они ставят себе, таким образом, и цель совершенно немецкую, потому что «новейшее государство», централистическое, бюрократическое, полицейско-солдатское, вроде, например, новой германской или «всероссийской» империи, есть «создание» чисто немецкое; в России оно было прежде с примесью татарского элемента, «но за татарскою любезностью, право, и в Германии теперь дело не станет»“ (стр. 57).

„По всей своей природе, по всему существу своему славяне решительно племя не политическое, то есть не «государственное». Напрасно чехи «поминают» (erwahnen) свое великое царство Моравское, а сербы — царство Душана. Все это — эфемерные явления или древние басни. Верно то, что ни одно славянское племя само собой не создало «государства»“ (стр. 57).

Польская монархия-республика:

основана под двойным влиянием германизма и латинизма, после того как славянский народ («холоп» — Leibeigener, Knecht [крепостной, слуга. Ред.]) был совершенно порабощен шляхтой, которая, по мнению многих польских историков, например «Мицкевича», не была славянского происхождения (стр. 58). 

Богемское государство (чешское):

склеено по образу и подобию немецкого, под открытым влиянием немцев, и поэтому так рано стало органической частью германской империи.

Русская империя:

татарский кнут, византийское «благословение» (Segen) и немецкое чиновно-военное и полицейское просвещение (стр. 58).

„Итак, несомненно, что славяне никогда своею собственной инициативой «государства» не слагали… потому что никогда не были завоевательным племенем. Только народы завоевательные создают «государство», и создают его непременно себе на пользу, в ущерб покоренным народам“. Славяне были совсем мирными земледельческими племенами, жили отдельно и независимо в своих общинах, управляемых («управлять» означает также regieren [править. Ред.]) по патриархальному обычаю «стариками» на основании «выборного начала», общинной собственности на землю, без дворянства, без особой касты жрецов, были все равны между собою, „осуществляя в патриархальном и, следовательно, в несовершенном виде идею человеческого братства“. Никакой политической связи между общинами, только связь для защиты от иноземных нашествий; никакого славянского «государства», зато связь общественная, братская между всеми славянскими племенами, в высшей степени гостеприимными (стр. 58, 59). „При такой организации они были беззащитными против нападений и захватов воинственных племен, особенно германцев, стремившихся распространить повсюду свое господство“ (стр. 59). „Славяне отчасти истреблены, большею же частью покорены турками, татарами, мадьярами, а главным образом немцами“ (стр. 59). „Со второй половины Х века начинается мученическая, но также и героическая история их рабства“ (стр. 59).

„К несчастью для Польши, ее «руководящие партии» (seine leitenden Parteien), до сих пор еще преимущественно шляхетские, не отказались еще от своей «государственной» программы, и вместо того, чтобы искать освобождения и «обновления» своей «родины» в социальной революции, повинуясь древним предрассудкам, ищут их то в покровительстве какого-нибудь Наполеона, то в союзе с иезуитами и австрийскими феодалами“ (стр. 61).

В нашем веке пробудились также и западные, и южные славяне; средоточием первых является Богемия, а вторых — Сербия (стр. 61, 62).

Последнее выражение «государства» — пангерманская империя: „его дни сочтены, и от падения его все народы ждут своего окончательного избавления… Неужели славянам стало завидно, что немцы заслужили ненависть всех остальных народов Европы!“ (стр. 63).

Англия для этого человека, политикана из кафе, не существует, — Англия, эта истинная вершина буржуазного общества в Европе.

Либо никакого славянского «государства», либо же одно громадное, всепоглощающее панславистское, «кнутовое, С.-Петербургское» (стр. 64, 65).

Пангерманской централизации невозможно также противопоставить панславянскую федерацию вроде Соединенных Штатов (стр. 66). Федерация в Северной Америке возможна только потому, что на американском континенте в соседстве с великой республикой нет ни одного могучего «государства» вроде России, Германии или Франции. Итак, чтобы противодействовать на «государственном» или политическом поприще торжествующему пангерманизму, остается одно только средство — создать панславянское «государство».

Общее славянское рабство под «всероссийским кнутом» (стр. 67). Но и это невозможно. В Европе количественно почти на одну треть больше славян, чем немцев. Несмотря на это никогда панславянское государство не сравняется могуществом и настоящею «государственно-военной» силой с империей пангерманской. Почему? „Потому что в немецкой крови, в немецком инстинкте, в немецкой традиции есть страсть «государственного» порядка и «государственной» дисциплины“; у славян же наоборот: „поэтому, чтобы дисциплинировать их, надо держать их под палкой, в то время как всякий немец с «убеждением» (auf Ьberredung) свободно съел бы палку. Его свобода состоит именно в том, что он «вымуштрован» и «охотно преклоняется» перед всяким начальством. Притом немцы — народ серьезный и работящий; они учены, бережливы, «нарядливы, отчетливы и расчетливы», что не мешает им, когда надо, а именно, когда того хочет начальство, отлично драться. Они доказали это в последних войнах. К тому же их военная и административная организация доведена до наивозможнейшей степени совершенства, степени, которой никакой другой народ никогда не достигнет. Так вообразимо ли состязаться с ними на поле «государственности»?“ (стр. 68, 69).

„Немцы ищут жизни и свободы своей в «государстве»: для славян же «государство» — гроб. Они ищут своего освобождения вне «государства», не только в борьбе против немецкого «государства», но во «всенародном бунте» против всякого «государства», в социальной революции“ (стр. 69). „Но «государства» сами не валятся; их может только повалить всенародная и всеплеменная, интернациональная социальная революция“ (стр. 69).

Противогосударственная природа, составлявшая до сих пор их [славян. Ред.] слабость, теперь, наоборот, для нынешнего народного движения составляет их силу (стр. 69).

Приближается время полного освобождения «чернорабочих масс» и „их вольной общественной организации «снизу вверх» без всякого «правительственного» (dirigierende, regierungsmassige) вмешательства, при помощи вольных экономических, «народных» (dem Volk gehцrig, цffentlich) «союзов» (Verbindung, Allianz, Koalition, Bundnis), «помимо» всех старых государственных границ и всех национальных различий, на одном основании производительного труда, общечеловеческого и вполне солидарного при всем своем разнообразии“ (стр. 70).

„Национальность не есть общечеловеческое начало, а есть исторический, местный факт, имеющий несомненное право, как все «действительные» и безвредные факты, на общее «признание». Всякий народ или даже «народец» имеет свой особый характер, свою манеру, составляющие «именно» (grade) суть национальности, суть результата всей исторической жизни и всех условий жизни национальности. Всякий народ точно так же, как и всякое лицо, есть «поневоле» то, что он есть, и имеет несомненное право быть самим собой“. Отсюда вытекает все так называемое «национальное право» (стр. 70).

Но из этого не следует, чтобы один выставлял свою национальность. другой свою индивидуальность, как «особые» начала. „Чем меньше они думают о себе и чем более «проникаются» общечеловеческим «содержанием», тем более оживотворяется и получает смысл национальность одного и индивидуальность другого“ (стр. 71). Так и славяне только тогда завоюют «свое законное место» в истории и в свободном братстве народов, когда они проникнутся вместе с другими мировыми интересами (стр. 71).

„В Германии реформация очень скоро утратила характер «бунта», несвойственного немецкому темпераменту, и приняла вид «мирной государственной» реформы, послужившей немедленно основанием для «самого правильного», систематического, ученого государственного деспотизма. Во Франции после долгой и кровавой борьбы, послужившей не мало к развитию свободной мысли в этой стране, они (стремления к реформе) были раздавлены торжествующим католицизмом. В Голландии, в Англии, а вслед за тем и в Соединенных Штатах Америки они создали новую цивилизацию, по сущности своей «антигосударственную», но «буржуазно-экономическую» и либеральную“ (стр. 72).

Это место очень характерно для Бакунина; подлинно капиталистическое государство для него антиправительственно; во-вторых, различие в развитии Германии, с одной стороны, Голландии и Англии — с другой, он выводит не из изменившихся условий мировой торговли, а и т. д.

Религиозная Реформация породила в цивилизованном человечестве два главных направления: — недурно тоже, что Возрождение он рассматривает только sub specie [под углом зрения. Ред.] религии — экономическое и либерально-«буржуазное» — особенно Англия, а затем и Америка, — ,,и деспотически-«государственное», по сущности своей также «буржуазное» — слово burgerlich служит ему как для капитализма, так и для средневекового мещанства в Германии — и протестантское, хотя и смешанное с дворянским католическим элементом, впрочем, вполне подчинившимся «государству». Главными представителями этого направления были Франция и Германия —– сначала австрийская, потом прусская“ (стр. 73). Французская революция основала новый общечеловеческий интерес, идеал полнейшей человеческой свободы, но только исключительно на политическом поприще; противоречие, неосуществимость политической свободы; свобода в «государстве» — ложь. Породила два главных направления. Систематическая эксплуатация пролетариата и обогащение меньшинства. На этой эксплуатации народа одна партия хочет основать демократическую республику, другая, более последовательная, — монархический, то есть откровенный «государственный» деспотизм (стр. 73).

Против всех этих стремлений — новое направление, „прямо ведущее“ … к Бакунину (стр. 74).

Итак, славянский пролетариат должен войти целой массой в Международное Товарищество Рабочих (стр. 75). „Мы уже имели случай упомянуть о великолепном заявлении интернационального братства венскими работниками в 1868 г.“ (стр. 75) против пангерманской программы. Но австрийские рабочие не сделали необходимых дальнейших шагов, „потому что были остановлены (удержаны) на первом шагу германо-патриотической пропагандой г-на Либкнехта и других социальных демократов, приехавших вместе с ним в Вену, кажется, в июле 1868 г., именно с целью отвлечь (совратить) верный социальный инстинкт австрийских работников с пути интернациональной революции и направить его к политической агитации в пользу основания «государства», называемого ими «народным» (Volksstaat), разумеется, пангерманского, — одним словом, для осуществления патриотического идеала князя Бисмарка, только на социально-демократической почве и посредством так называемой легальной «народной агитации»“ (стр. 76).

„Для славян это значило бы подчиниться добровольно немецкому игу, а это «противно» всякому славянскому сердцу (стр. 77). Вследствие того мы не только не станем уговаривать братьев славян вступить в ряды социал-демократической партии немецких рабочих, руководимых диктаторской властью гг. Маркса и Энгельса, а за ними — гг. Бебеля, Либкнехта и нескольких литераторствующих евреев; мы, напротив, должны употребить все усилия, чтобы отвратить славянский пролетариат от самоубийственного «вступления» в «союз» с этой партией, отнюдь не «народной», но по своему направлению, по целям и средствам чисто «буржуазной» и к тому же исключительно немецкой, то есть «славяно-убийственной»“ (стр. 77).

Славянский пролетариат не только не должен вступать в союз с этой партией, но должен держаться от нее подальше, зато тем теснее примкнуть к Международному Товариществу Рабочих. Отнюдь не должно смешивать немецкую партию социал-демократов с Интернационалом (стр. 77). Политически-патриотическая программа первой не имеет почти ничего общего с программой последнего, наоборот, совершенно противоположна ей. На Гаагском конгрессе марксисты пробовали навязать ее всему Интернационалу. Но эта попытка вызвала всеобщий громкий протест со стороны Италии, Испании, части Швейцарии, Франции, Бельгии, Голландии, Англии, даже отчасти Соединенных Штатов Америки, так что всему свету стало ясно, что немецкой программы, кроме немцев, не хочет никто (стр. 78).

Славянский пролетариат должен войти массами в Интернационал, образовать секции, а если окажется нужным, то и «общеславянскую федерацию» (стр. 78).

Сербия, «Сербское княжество»: после освобождения от турок сербы основали «государство», иго которого тяжелее турецкого (стр. 79). Отдано жертвой бюрократическому «грабежу» и деспотизму (там же). В турецкой Сербии нет ни дворянства, ни очень больших земельных собственников, ни промышленников, ни чрезвычайно богатых купцов; образовалась новая бюрократическая аристократия, большей частью воспитанная на казенный счет в Одессе, Москве, Петербурге, Вене, в Германии, Швейцарии, в Париже (стр. 79).

Болгары знать ничего не хотят о сербском «душановском царстве»; точно так же «хорваты» и «черногорцы» и боснийские сербы. Для всех этих стран есть лишь один путь к спасению и объединению — социальная революция, но «никак не государственная война», которая может привести только к их покорению Россией или Австрией или обеими вместе (стр. 86).

В чешской Богемии, к счастью, царство и венец Венцеслава еще не восстановлены; венское начальство обращается с ней как с простой провинцией, не пользующейся даже привилегиями какой-нибудь Галиции, а между тем в Богемии столько же политических партий, сколько их в любезном [У Бакунина: «в любом». Ред.] славянском «государстве». „Да, этот проклятый немецкий дух политиканства и «государственности» так проник в образование чешского юношества, что оно подвергается серьезной опасности «утратить» вконец возможность «понимать свой народ»“ (стр. 86). „Во всех австрийских городах, где славянское население смешано с немецким, славянские работники принимают самое энергическое участие во всех общих заявлениях пролетариата. Но в этих городах не существует почти других рабочих ассоциаций, кроме тех, которые признали программу социал-демократии Германии, так что на деле славянские работники, увлеченные своим социально-революционным инстинктом, вербуются в партию, прямая и громко признанная цель которой — создание пангерманского «государства», то есть огромной немецкой“ «тюрьмы» (стр. 88).

Им надлежит признать программу руководимого Бакуниным Интернационала (стр. 89) (в качестве специального вербовочного бюро рекомендуется (стр. 89, примечание) славянская секция в Цюрихе, принадлежащая к Юрской федерации).

Австрия (заключение).

Империя существует еще только благодаря расчетливому долготерпению Пруссии и России, не желающих пока приступить к ее разделу, потому что каждая из них надеется при удобном случае захватить кусок побольше.

Россия:

„Полезная конституция для народа может быть только одна — разрушение (русской) империи“ (стр. 96).

Обладает ли она военной силой, чтобы состязаться с новой германской империей? Только в этом в настоящее время политический вопрос в России (там же). „Вопрос этот… поставлен с неотвратимой необходимостью новым положением Германии, которая «за одну ночь (uber Nacht) выросла в огромное и всесильное государство». Но вся история свидетельствует, и рациональная логика подтверждает, что два равносильных государства не могут одновременно существовать рядом. Одно из них должно покорить себе другое“ (стр. 97). Это необходимо для Германии. „После долгого, долгого политического унижения она вдруг стала могущественнейшей державою на континенте Европы. Может ли она терпеть, чтобы рядом, так сказать, у самого ее носа, стояла держава, вполне от нее независимая, ею еще не побежденная и смеющая равняться с нею; к тому же еще держава русская, «самая ненавистная»!“ (стр. 97).

„Мы думаем, что мало русских, которые не знали бы, до какой степени немцы, все немцы, а главным образом немецкие буржуа, и под их влиянием, увы! и сам немецкий народ, ненавидят Россию“ (стр. 97). Эта ненависть — одна из сильнейших национальных немецких страстей (стр. 98).

Вначале — почтенная ненависть немецкой цивилизации к татарскому варварству (стр. 98). В 20-х годах протест политического либерализма против политического деспотизма (там же). Они возложили всю ответственность за Священный союз на Россию (там же). В начале 30-х годов симпатии к полякам, ненависть к русским, как усмирителям польского восстания (там же). Опять позабыли, что Пруссия помогала при усмирении Польши; Пруссия помогала, потому что с победой поляков вся прусская Польша восстала бы, что „убило бы в корне «возникавшее могущество» прусской монархии“ (там же).

Во второй половине 30-х годов — новая причина для ненависти против России, придавшая этой ненависти политически-национальный характер, — поднялся славянский вопрос: образование в Австрии и в Турции славянской партии, надеявшейся и ожидавшей помощи из России. Панславянская республиканская федерация — к ней стремились декабристы (Пестель, Муравьев-Апостол и пр.). Николай перенял эту мысль, но в виде панславистского, единого и самодержавного «государства» под его железным скипетром. В начале 30-х и 40-х годов стали отправляться из Петербурга и Москвы русские агенты в славянские земли, одни официально, другие добровольно и бесплатно; последние принадлежали к московскому обществу славянофилов. Среди южных и западных славян распространялась панславистская пропаганда. Много брошюр, отчасти написанных по-немецки, отчасти переводных. Испуг пангерманской публики. Богемия — русская! Это лишило их аппетита и сна (стр. 99). С тех пор — величайшая ненависть к России; русские, со своей стороны, не любят немцев. Возможно ли при этих условиях соседство двух государств, «всероссийской» и пангерманской империй? (стр. 100). Однако причины для соблюдения мира были, да и теперь еще существуют для обеих. Во-первых: Польша (там же). Австрия — не за раздел и т. д. Для нее Польша — защита от России и Пруссии. Во-вторых: Австрия, которую они желают поделить. Раздел Австрии разъединит их, но ничто до этого раздела (стр. 100—102). В-третьих: новая германская империя, ненавидимая всеми, не имеет никаких союзников, кроме России, разве что Соединенные Штаты. Остается еще много сделать для реализации идеи пангерманского государства: отнять у французов всю Лотарингию, проглотить Бельгию, Голландию, Швейцарию, Данию, Скандинавский полуостров, русские прибалтийские провинции, чтобы одной владычествовать над Балтийским морем. Она оставляет Венгрию мадьярам, Галицию с австрийской Буковиной русским, захватывая для себя всю Австрию до Триеста (включительно) и Богемию, которую русский кабинет и не думает оспаривать… „Мы“ (Бакунин) „положительно знаем, что насчет более или менее отдаленного деления австрийской империи уже давно ведутся тайные переговоры, между дворами петербургским и германским“, причем они, разумеется, стараются взаимно надуть друг друга. Прусско-германская империя одна не способна осуществить эти широкие планы: „ поэтому союз с Россией составляет и будет еще долго составлять «насущную необходимость»“. То же и для России. „Завоевания во все стороны и во что бы то ни стало — нормальное условие жизни Российской империи“. Но в какую же сторону? На запад или на восток? Западный путь — панславистский и союз с Францией против соединенных военных сил Пруссии и Австрии, при вероятном нейтралитете Англии и Соединенных Штатов. Другой (восточный) путь ведет в Индию, Персию, Константинополь. На нем враги — Австрия, Англия, вероятно, с ними и Франция; союзники — Германия и Соединенные Штаты (стр. 102—104).