* * *

* * *

Простите мне это отступление, мой благородный читатель. Обещаю вам, что этого больше не повторится. Просто я подумал, что негоже было бы за деревьями не увидеть леса — или наоборот. Хотя, с другой стороны, не так уж и важно, что мы видим, а чего не видим. Но как приятно иногда оглядеться по сторонам, где бы ты ни находился.

Итак, мы имеем два уровня бытия и сознания, а наряду с ними — две соответствующие модели взаимоотношений и функционирования. Нижний уровень мы назовем чувственным, верхний — душевным. Термины, быть может, не слишком удачные, но иные нам просто не приходят на ум.

Прошу вас, дорогой читатель, еще раз перечесть предыдущий абзац. Вы должны удостовериться, что вас не подвело ваше зрение: учтите, вы ведь только что вышли из тьмы лесов, и ваши глаза еще не успели привыкнуть к яркому свету.

Вполне понятно, что с момента рождения или даже с момента зачатия ребенок состоит в непрерывных взаимоотношениях с окружающим миром, но отношения эти не одного, а нескольких типов. Есть два типа любви и два типа независимой деятельности. И в то же самое время среди физических функций есть функция еды и питья и есть функция вывода выделений (на нижнем уровне); кроме того, есть функция дыхания и сердцебиения (на верхнем).

Таким образом, существует четырехкратное равновесие. Ибо между тем, что мы едим, и тем, что мы выводим из организма, должно быть полное равновесие, точно так же, как оно должно быть между сердечной систолой и диастолой[47], вдохом и выдохом. Хотя, надо сказать, равновесие никогда не бывает совершенным. Большинство людей или слишком тучны, или слишком худы, слишком темпераментны или слишком флегматичны, слишком энергичны или слишком вялы. Никакой нормы на самом деле не существует — во всяком случае живой нормы. Норма — не реальность, а всего лишь абстракция.

То же самое и на психологическом уровне. Мы или слишком любим, или слишком ненавидим, слишком чувствительны или слишком черствы. Никакой нормы человеческого поведения нет и не может быть. Все зависит, во-первых, от неведомых индивиду внутренних потребностей внутри его клеточных центров, а во-вторых, от его окружения. Некоторым людям надлежит быть слишком чувствительными, другим же — чересчур черствыми. Одни должны быть слишком покорными, другие должны быть слишком гордыми. Мы никому не хотим предписывать, какими им следует быть. Мы всего лишь хотим сказать, что существует много различных типов бытия, зато не существует такого явления, как человеческое совершенство. Никто не может быть совершеннее, чем он есть на самом деле, и ничто не может быть совершеннее, чем искренние, живые отношения человека со всеми, кто его окружает, и со всем, что его окружает. Но того человека, каким я есть на самом деле, разумеется, предадут анафеме те, кто ненавидит индивидуальность и обожает толпу. От того, что я осмеливаюсь быть самим собой, волосы встанут дыбом у человека, который, тоже будучи сам собой, отличается от меня, как небо от земли. Что ж, пусть себе злится. Но если я и разозлюсь в ответ, то лучше оставьте нас в покое и дайте нам, если мы захотим, наброситься друг на друга и выяснить между собой отношения.

Нам следует научиться жить, отвечая за свои поступки, и мы не должны мешать другим людям научиться жить точно так же.

Однако вернемся к нашему младенцу и его развитию на двух уровнях пробудившегося у него сознания. В течение всего периода его развития, начиная с момента рождения, существует прямая динамическая связь между ним и матерью, с одной стороны, и между ним и отцом, с другой. Это связь на двух уровнях, верхнем и нижнем. Из нижнего симпатического центра исходит импульс приятия любви. Из верхнего же симпатического центра исходит эманация преданности и импульс отдаваемой любви, импульс уделяемого кому-то внимания. Оба эти симпатических центра обязательно уравновешиваются, или должны уравновешиваться, соответствующими им волевыми центрами. Из большого волевого ганглия нижнего уровня исходит стремление младенца быть своевольным, независимым и господствующим над кем-то другим.

В момент активности этого центра ребенок всячески уклоняется от ласк и поцелуев, с отчаянной яростью маленького зверька отстаивая свою независимость. Посредством этого центра он любит командовать и доминировать над другими. Этот же центр побуждает его к капризам и упрямству, упорному стремлению во что бы то ни стало все делать по-своему. Волевой центр, каким является ганглий нижнего уровня, управляет также ногами младенца и помогает ему научиться пользоваться ими.

Верхним же волевым центром дитя ведет постоянное и бдительное наблюдение за тем, чтобы мать уделяла ему все свое внимание: он должен быть у нее на виду, она должна его ласкать — словом, он должен все время купаться в материнском внимании и материнской заботе. Но этим же центром он холодно отказывается ее замечать, когда она сама требует от него больше внимания. Этот холодный отказ принципиально отличается от активного отталкивания по указке нижнего центра. Теперь он пассивен, но в то же время холоден и негативен. Из верхнего — спинного или плечевого — ганглия исходит также импульс дыхания и сердцебиения. Этот же центр управляет руками младенца и учит его пользоваться ими. В проявлении симпатии, диктуемом центром верхнего уровня, он нежно обнимает мать своими маленькими руками. Движимый любопытством или интересом, стимулируемым спинным ганглием, он вытягивает пальцы, все трогает, осязает, исследует. Движением отторжения, с другой стороны, он сознательно отталкивает нежеланный предмет.

Затем, когда четыре центра того, что мы называем первым полем сознания, становятся полностью задействованными, глаза привыкают сосредоточиваться на нужном предмете, губы — произносить нужные слова, а уши — улавливать и распознавать нужные звуки; и все это — результат огромной четырехсторонней работы первого поля динамического сознания. В результате этой работы разум пробуждается к осознанию впечатлений и начинает осуществлять общий контроль. Ибо поначалу этот контроль не рациональный и даже не церебральный. Мозг выполняет поначалу лишь функцию своеобразного коммутатора.

Отец на протяжении всей этой первоначальной стадии развития играет роль как бы высшего авторитета — он стоит в стороне, наблюдает и вносит необходимые коррективы. Если на ребенка изливается слишком много любви, то ослабляются большие волевые центры спины и он может вырасти слишком изнеженным. В этом случае отец инстинктивно компенсирует недостаток жесткости и строгости, что, в свою очередь, возбуждает у ребенка центры сопротивления и независимости и стимулирует их правильное развитие с первых дней жизни. Часто одно лишь присутствие жесткого и сурового отца, сами модуляции его голоса запускают механизм сопротивления и независимости большого волевого ганглия и дают первый импульс независимости — качества, столь необходимого в жизни.

Но, с другой стороны, отец, в силу своего положения, поддерживает, защищает, окружает заботой ребенка, у которого нет другой нормальной возможности отдохнуть от материнской любви, кроме как возможность любви отцовской. Ибо доминирующие центры у мужчины — это как раз волевые центры ответственности, власти и заботы.

Итак, отцовская обязанность — поддерживать правильный баланс между двумя типами любви у ребенка. Ибо мать вполне может вырастить младенца исключительно в том духе, который мы называем духом чистой, сентиментальной любви, в духе имеющихся и у нее, и у него верхних центров любви, центров грудного сплетения. В таком случае ребенок будет сама нежность, он будет излучать сплошную мягкость и ласковость, но не будет готов к проявлениям грубости и жестокости, не будет готов к боли. И вот тут-то отцовский инстинкт, бросая вызов соответствующему глубокому инстинкту у ребенка и приводя в движение его соответствующие нервные центры, определит необходимую меру жесткости и строгости, здоровой отцовской грубости.

— Куда это ты, интересно, тянешь руку? Тебе понадобились мои часы? Нет, милый мой, я тебе их не дам, потому что они мои.

И не надо вдаваться в дальнейшие разъяснения: «Понимаешь, дорогой мой мальчик, они папе сейчас очень нужны, а вот немного попозже…» Не нужно всего этого — это лишнее.

Или если ребенок начинает без особой нужды капризничать, донимая мать бесконечным нытьем, именно отец должен проявить строгость:

— Ну-ка, братец, кончай шуметь! В чем дело, плакса?

Слишком чувствительному, ласковому ребенку вовсе не повредит, если отец — хотя бы изредка — вышвырнет кошку за дверь, или пнет собаку ногой, или просто накричит на свое капризное чадо. Бури и грозы необходимы. Подрастающего ребенка иногда просто необходимо звонко шлепнуть по попке — и если мать отказывается исполнять эту важнейшую обязанность, то опять-таки ее берет на себя отец. Ибо для того у ребенка и попка, чтобы его по ней время от времени шлепали. Вибрации от шлепков прямо воздействуют на спинной нервный узел, вызывая непосредственную ответную реакцию. Шлепающий сообщает свой гнев непосредственно главным волевым центрам ребенка, и эти волевые центры активно реагируют в ответ, то есть просыпаются к жизни, проходят свою первую школу.

Но если, с другой стороны, мать оказывается или слишком бесчувственной, или слишком равнодушной к ребенку, тогда на отца возлагается обязанность нежной любви и воспитания у ребенка «благородных» чувств. Ему в этом случае необходимо проявлять чувствительность верхнего уровня. Печальное явление наших дней состоит в том, что слишком мало матерей сохранили в себе способность утробной или даже грудной любви. Все, что у них осталось, — это добрая воля верхнего «я». Но воля — это не любовь. Материнское терпение, великодушие и благожелательность, если они без любви, оказываются ненужными ребенку, они его только раздражают. В этом случае отец должен деликатно внести свою поправку. Необходимо, чтобы его эмоциональное «я» оказалось богаче материнского, оказалось способным на какую-то долю теплой, настоящей любви.

Очень важен вопрос о телесных наказаниях. Грубо шлепнуть впечатлительного, чувствительного ребенка — в этом нет никакой пользы. Но взбадривающий и не слишком грубый шлепок по мягкому месту принесет ему только пользу. Шлепок не злой, но хорошо взвешенный, в меру увесистый, с долей здорового гнева. С полным сознанием необходимости наказания, с полной ответственностью, полушутя, без извинений или объяснений. И конечно же, не с целью самоутверждения со стороны родителя. «Заслуженное», здоровое телесное наказание нужным образом апеллирует к чувствам ребенка. Изощренные душевные наказания, как правило, гораздо более опасны и унизительны в сравнении с хорошим шлепком. Раздраженные, но беспомощные упреки матери обычно действуют гораздо хуже, чем гневный окрик отца. Ну, а что касается всех этих «немедленно отправляйся спать», «всю неделю будешь без сладкого» и т. д. и т. п., то они травмируют психику ребенка гораздо больше, чем подзатыльник. Когда отец шлепает сынишку по мягкому месту, между ними происходит взаимообмен живого чувства. В случае же изощренных наказаний родители, сами не испытывая никаких чувств, умерщвляют чувства ребенка. Раздражение, вызванное у него изощренным и хладнокровным проявлением родительской воли, иссушает его душу. А родители, говоря себе, будто они управляют его душой по всем правилам добродетели и с самыми благими намерениями, на самом деле просто берегут свои нервы.

В этом вся суть. Если ваш ребенок довел вас до такой степени раздражения, что вам хочется его стукнуть, что ж, стукните сорванца, и дело с концом. Но только ни на миг не переставайте отдавать себе отчет в том, что вы делаете, и не забывайте о своей ответственности за степень своего гнева. Не нужно его стыдиться, вашего гнева, но и не нужно его искусственно раздувать. Искра гнева, вспыхнувшая между вами и вашим ребенком, — часть ваших взаимоотношений, необходимый компонент в развитии маленького существа. Опять-таки, если ребенок вас оскорбил, оскорбил до такой степени, что у вас пропадает желание с ним общаться, то до тех пор, пока не затянется ваша рана, вы вправе отключить с ним связь, обрезать провода, прервать взаимообмен жизненными токами, полностью отказаться от общения с ним. Но ни в коем случае не оставайтесь в таком состоянии и после того, как заживет ваша рана. Существует мудрое правило: делай то, что тебе на самом деле хочется делать. При этом всегда отдавайте себе отчет в своих действиях и в степени их искренности. А главное, имейте мужество проявлять свои сильные чувства. Они только обогащают душу ребенка.

Первоначальное воспитание и развитие ребенка почти всецело зависит от его взаимоотношений с родителями, а также с братьями и сестрами. Непреложный закон взаимоотношений родителей и ребенка гласит: мать или отец сами по себе, а ребенок сам по себе. Но в то же время между ними существуют такие динамические витальные отношения, основная ответственность за которые лежит на взрослых, как существах более сознательных. Поэтому родителям следует, насколько это возможно, не отступаться от самих себя, ибо они имеют дело с досознательными динамическими взаимоотношениями. Им следует действовать в абсолютном соответствии с их собственными, истинно спонтанными ощущениями. Но в еще большей степени им следует действовать, исходя из жизненной мудрости, их собственной мудрости, которой с лихвой должно хватить и на них самих, и на их ребенка. Во всех родительских действиях должна присутствовать глубочайшая мудрость и ответственность. Ответственность за спонтанные, импульсивные побуждения своей души. Любовь… что такое любовь? Не пора ли ее осмыслить по-новому? Ведь любовь — это, в конце концов, просто искреннее проявление чувств, даже если оно приводит к доброму шлепку по мягкому месту. А вот мудрость — это нечто иное. Это глубокая избирательность души, глубокая ответственность перед целостностью собственного бытия, которая делает человека ответственным и за ребенка, за определенные обязанности в отношениях с ним, за поддержание динамического потока между обоими на возможно более глубоком уровне искренности — иначе говоря, без примесей привнесенных «идеалов» или собственной воли.

Но самое роковое, самое опасное — это раздражение. Что такое раздражение? Это, прежде всего, желание навязать свою волю кому-то другому. Разумеется, физическое раздражение выявить довольно легко. Более опасно «психическое» раздражение. В людях нас раздражает, как правило, то, чем они на нас не похожи, но что им самим идеально подходит. Нам хочется навязать свои идеалы другим. И тогда возникает взаимное «психическое» раздражение. Мать утверждает, что жизнь обязана сплошь состоять из любви, нежности и терпения. И она балует свое дитя, по натуре вспыльчивое и страстное. Это настолько сбивает его с естественного для него пути, что оно вырастает или слабоумным, или бандитом. У меня может быть сколько угодно идеалов, идеалов любви, нежности и терпения. Но я не имею никакого права требовать от другого, чтобы он имел те же самые идеалы. А уж навязывать какие бы то ни было идеалы ребенку, растущему существу — это почти преступление. Это приводит к оскудению его души, к ее истощению и, как следствие, к ущербности. В наши дни основная опасность исходит именно от идеалов любви и милосердия. Следствием попыток их навязывания является, в первую очередь, неврастения, которая в определенной степени представляет собой срыв деятельности больших волевых центров, атрофию воли. Но это и подавление больших нижних центров, что приводит почти к полной зависимости всех жизненных функций от верхних центров. Отсюда истощение верхних центров и склонность современного человека к неврозам сердца и туберкулезу. Большой симпатический центр в грудной клетке быстро изнашивается; перенасыщенность лишь одним жизненным ощущением сжигает легкие; сердце, принуждаемое к непомерному расширению, в конце концов не выдерживает. Мощные нижние центры так и не достигают полноты своей активности; особенно страдает от бесконечного подавления большой поясничный ганглий, отчего может даже наступить его атрофия, а ведь он отвечает за чувство гордости и независимости. Это, между прочим, тот самый нервный узел, который заставляет нас выпрямлять нашу спину, держаться прямо и гордо. Вот таким образом, сутулые и слабогрудые, мы безжалостно уничтожаем самих себя. Таков результат пресловутого идеала милосердия и всеобщей любви, который к настоящему времени уже перестал существовать на уровне симпатической деятельности, но все еще действует нам на нервы, тормозя уровень нашей волевой деятельности.

Будем же остерегаться каких-либо идеалов даже для своего собственного употребления. Но особенно будем их остерегаться в отношении своих детей. Ибо, внушая эти идеалы своим детям, мы тем самым обрекаем их на страдания. Мудрость — вот все, чем мы можем и должны обладать. А мудрость — это не теория, а состояние души. Это то состояние, пребывая в котором мы можем отдавать себе полный отчет в своей собственной целостности и неповторимости, сознавать многогранную природу нашего бытия. Это то состояние, в котором мы можем сознавать всю значимость взаимоотношений, существующих между нами и нашими близкими. Это то состояние, пребывая в котором мы принимаем на себя всю полноту ответственности за свою собственную душу и за живые, динамические отношения с другими людьми, из чего, собственно, и состоит наше бытие. Не нужно требовать от других, чтобы они осознали это. Каждый должен это требовать прежде всего от себя. Но вместо того чтобы стремиться к этому осознанию, люди сегодня предпочитают пустые и не очень честные отговорки, они говорят: никто в этом мире ничего не знает, разве что дети и идиоты. Это не просто софистика, это преступное малодушие, попытка уклониться от жизненной ответственности, и это чрезвычайно опасно для нас.

Единственный и естественный выход — быть всегда и во всем честным и искренним. Если ребенку нужно принять касторку, вы ему просто скажите:

— Послушай, ты должен проглотить это лекарство. Это необходимо для твоего желудка. Можешь поверить мне, потому что это действительно так. Ну-ка, открывай рот пошире.

К чему тут уговоры, убеждения и уловки? Дети в этом смысле мудрее нас. Они очень быстро распознают несоответствие между нашими благими намерениями и нашими истинными желаниями. Они готовы подыгрывать нам в нашей маленькой лжи, а на самом деле будут навязывать нам свою игру, пока не доведут нас до белого каления.

— Ты же любишь мамочку, не правда ли, дорогой? — слащавым голосом говорит сыну мать.

Совершенно недопустимый прием! Такие великие чувства, как любовь, проявляются без всяких слов. Разговоры о любви — это просто признак раздражения «неподобающим» поведением сына.

— Бедная киска! Ты должен любить свою бедную киску! — поучаем мы ребенка.

Какое ханжество! Какое неприкрытое ханжество! Призывать к любви на основании притворной жалости! Мы ведь тем самым прививаем мальчику лицемерие.

Если ребенок плохо обращается с кошкой, просто скажите ему:

— Перестань мучить кошку. У тебя своя жизнь, у нее своя, и не мешай ей жить своей жизнью.

А если это не поможет, действуйте по принципу «зуб за зуб»:

— Что, опять дернул кошку за хвост? А вот сейчас я дерну тебя за нос — посмотрим, как тебе это понравится!

И дергайте, да почувствительнее.

Разумеется, детям можно иногда позволять дергать кота за хвост. Им можно порой разрешить стянуть из буфета сахар. Им должно быть позволено иногда портить вещи, которые портить нельзя. И им можно иногда разрешать «рассказывать вам сказки» или, попросту говоря, лгать. Жизнь вынуждает нас время от времени лгать — это все равно что надевать брюки, чтобы скрыть свою наготу. Мораль — деликатная штука, и здесь главное, чтобы душа была в ладу сама с собой, а не с какими-то правилами и предписаниями. Да, ребенок не должен тянуть кота за хвост, воровать сахар, портить мебель и лгать, но он может иногда делать это, если не превышает определенных пределов. Боюсь только, что никто из нас не сможет сказать, где именно эти пределы. Поэтому мы и вынуждены иногда делать вид, что ничего не замечаем, когда ребенок делает это. А если в один прекрасный момент он все же выведет нас из терпения и мы шлепнем его за то, что он мучает кошку, — что ж, такова жизнь.

— Вот тебе за все те разы, когда ты мучил кошку и дергал ее за хвост, — добавляем при этом мы.

И он, конечно, разозлится на нас, как мы на него. Но какое это имеет значение? Дети чувствительны к переливам эмоциональных страстей и прощают даже явную несправедливость, если она спонтанна, а не преднамеренна. Они понимают, что мы несовершенны. Чего они не прощают, так это наших претензий на совершенство и нашего раздражения по поводу их несовершенства.