3. Нация как тип общности, соответствующий капитализму и неоазиатскому общественному строю

3. Нация как тип общности, соответствующий капитализму и неоазиатскому общественному строю

а) Что такое нация?

Типом этнической общности, соответствующим капитализму и неоазиатскому строю, является нация.

Нация — это такая этническая общность, консолидирующим ядром которой является либо класс капиталистов, либо неоазиатская бюрократия. Как отмечал Сталин, «нация является не просто исторической категорией, а исторической категорией определенной эпохи, эпохи подымающегося капитализма. Процесс… развития капитализма является в то же время процессом складывания людей в нации» [622, c. 37]²⁹. В тех странах, где капитализм сменяется неоазиатским способом производства, нация как основной тип этнической общности сохраняется; более того, процесс формирования многих современных наций завершился именно при неоазиатском строе. Нация — это разновидность народности, присущая капитализму и неоазиатскому строю. Народности могут быть более или менее консолидированы: представители каждой народности более или менее тесно объединены во множество больших и малых групп, кооперированно (благодаря прежде всего отношениям авторитарного управления, которые, как мы помним, преобладают в классовом обществе над коллективными) осуществляющих всевозможную общественную деятельность (и если данная народность не исчезает, то ее представители в большей мере объединены в такие группы друг с другом, чем с представителями других народностей). Большинство этих групп в конечном счете управляются представителями того эксплуататорского класса, который является основным для данной экономической формации. Таким образом, в той мере, в какой народность есть консолидированная общность, ее консолидирующим ядром являются феодалы, бюрократы азиатского типа и т. д. Вот и получается, что нация — это народность, консолидируемая буржуями или неоазиатскими бюрократами.

Сталин (или, вернее, Ленин устами Сталина) попробовал дать определение нации следующим образом:

«Нация есть исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры» [622, с. 22].

Сразу бросается в глаза неконкретность этого определения. Если утверждается, что нация как общность возникает на базе общности людей по некоторым параметрам, то из этого следует, что степень, «тесность» этой общности можно измерить и что существуют некие количественные пределы: вот если у первого параметра значение такое-то или такое-то, у второго соответственно этакое или этакое, а у третьего…десятого… шебарнадцатого — вот такое или такое, то перед нами нация; а если значения меньше, то это не нация. Задача, вытекающая из сталинско-ленинского определения нации, нелегка, для ее решения нужен довольно сложный математический аппарат. Здесь простой арифметикой не обойдешься: как-никак, «ни один из указанных признаков, взятый в отдельности, недостаточен для определения нации. Более того: достаточно отсутствия хотя бы одного из этих признаков, чтобы нация перестала быть нацией» [622, с. 23], - а это значит, что ту границу, при переходе которой происходит качественный скачок от не-нации к нации (или обратно), придется определять, исследуя динамику соотношения четырех параметров (что совсем не мало). К примеру, мы знаем, что «диалекты» китайского «языка» есть по сути дела разные языки, хотя и родственные, но отличающиеся друг от друга не меньше, чем русский язык от украинского. Следовательно, степень языковой общности китайцев меньше, чем русских; и перед нами встает задача — вычислить, насколько общность китайцев по другим параметрам (и по каким именно из остальных трех: территория, экономическая жизнь, культура) теснее, чем у русских (благодаря чему мы можем считать китайцев, как и русских, единой нацией). Как решить такую задачу? — Ленин и Сталин должны были хотя бы указать на то, с какого конца браться за разработку методики подобных вычислений. Однако ни одного такого указания в «Марксизме и национальном вопросе» нет. Есть только лишь четыре пустые абстракции — «общность языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры», — которые лишь слегка конкретизированы указанием на то, что нация является «категорией» капиталистической эпохи. Эти абстракции каждый теоретик волен по своему произволу наполнять самым разнообразным содержанием. Например, захотелось мне объявить чукчей нацией. Степень языковой общности у них высока: по данным последней переписи населения в СССР, их всего около 14 тыс., и 12 тыс. из них называют своим родным языком чукотский. Степень территориальной общности также высока: согласно тем же данным, около 12 тыс. чукчей живут в Чукотском национальном округе [234, c. 204]. Общность экономической жизни и психическо-культурная общность у чукчей не менее тесны, чем скажем, у узбеков или таджиков. Исходя из всего этого, я преспокойно объявляю, что в процессе развития капитализма в царской России чукчи стали нацией, — и кто из последователей Ленина сможет возразить мне?

Только тот, кто укажет на какую-то качественную характеристику, которая придается нации порождающим последнюю развитием капитализма или неоазиатского строя. Такой характеристикой (выделить которую нам помогает концепция трех типов управления и собственности) как раз и является роль буржуазии или неоазиатской бюрократии как консолидирующего ядра данной этнической общности. Обычно бывает легко установить, имеет ли та или иная этническая общность свою буржуазию или неоазиатскую бюрократию, а также успели ли эти классы стать консолидирующим ядром своего этноса (хотя, конечно, и тут нет абсолютно точных и четких границ, и тут полным-полно переходных форм). Итак, нация — это этническая общность, консолидирующим ядром которой является буржуазия или неоазиатская бюрократия. Нации возникают в процессе развития капитализма или неоазиатского способа производства; технической предпосылкой слияния доиндустриальных этносов в нации является промышленный прогресс.

В отличие от сталинско-ленинского определения, наше позволяет действительно определить, какие из известных нам этносов являются нациями, а какие нет, — и уже затем (если возникнет необходимость) заниматься подсчетами, насколько более (или менее) тесна языковая, территориальная, экономическая и культурно-психологическая общность наций, чем аналогичная общность не являющихся нациями этносов. Наше определение хорошо также и тем, что из него не вытекают, в качестве неизбежных выводов, такие спорные утверждения, как следующее: «Нет нации, которая бы говорила сразу на разных языках» [622, с. 17]. Однако не следует считать, что сталинско-ленинское определение является индивидуальной ошибкой одного-двух человек, случайным вывихом в процессе научного исследования феномена нации — вывихом, который стал широко распространенной точкой зрения лишь благодаря причинам, лежащим вне науки. Напротив, это определение отразило первоначальную стадию вышеназванного исследования — закономерную, необходимую стадию — когда исследователи, еще не проникнув в сущность изучаемого явления, ограничиваются описанием и классификацией его внешних параметров. На этой стадии самое большее, чего может достигнуть исследователь, обобщив собранные им факты, — это перечислить самые общие разновидности вышеупомянутых параметров (что и сделали Ленин со Сталиным). Следующий шаг в познании сущности изучаемого явления — выделение того основного в нем, благодаря которому внешние параметры исследуемого объекта связаны между собой в процессе развития последнего. Этому шагу соответствует только что данное нами определение нации.

Следует подчеркнуть, что нация (так же, как и любая народность и, между прочим, как любой класс) никогда — даже в тоталитарном неоазиатском государстве — не является до такой степени единой, чтобы ее можно было рассматривать как единого сознательного субъекта. Интересы нации (так же, как и интересы класса) далеко не аналогичны интересам отдельного человека; вообще же говоря, раз в той мере, в какой нация действительно представляет собой группу осуществляющих кооперированную деятельность людей, она авторитарно управляется буржуазией или неоазиатской бюрократией, то «интересы нации» воплощены главным образом в интересах именно этих классов. Так, в XX веке прогресс производительных сил все сильнее перемешивает нации, сливает их друг с другом³⁰; однако окончательное слияние наций невозможно до тех пор, пока миром правят эксплуататоры, ведущие друг с другом непрекращающуюся борьбу за экономическую и политическую власть и делящие в процессе этой борьбы между собою мир. Эксплуататоры мешают человечеству стать единым; это наглядно иллюстрируется, например, возникновением в XX веке новой нации — израильтян. Идеи национального единства, верности национальным традициям и сохранения последних и т. п. как правило (случаются и исключения, впрочем, лишь подтверждающие правило) мобилизуют эксплуатируемые классы на служение буржуазии или неоазиатской бюрократии не за страх, а за совесть; при этом такие идеи могут мимикрировать под революционность, антибуржуазность и т. п. Хороший пример такого рода мимикрии подарила нам… художественная литература:

«…Разумеется, революция влила новое содержание в старую русскую культуру. Но став революционной, она не перестала быть русской.

— Значит, даже при социализме не исчезнет своеобразие нашей культуры? — недоверчиво допытывался Сыма Чэн.

— Конечно, не исчезнет, — отвечал с улыбкой Ли Ян-мин. — Правда, мы хотим догнать технически передовые страны; хотим, по примеру России, перестроить жизнь на новых, справедливых началах. Но очень многое перейдет в эту жизнь и из прошлого. Мы будем по-прежнему изучать великих классических писателей, философов и поэтов, почитать исторических героев. Я верю: мы сохраним и церемонную вежливость, свойственную нашему народу … и своеобразие нашего искусства…

— Конечно, мы никогда не откажемся ни от нашего великого прошлого, ни от своеобразия нашей культуры, — убежденно закончил Ли Ян-мин. — Иначе мы перестали бы быть китайцами! …» [244, c. 332–334]³¹.